|
Глава 26.
- Потом, когда мы пытались говорить об этом, продираясь сквозь болезненные и горькие воспоминания, он рассказал мне, что именно в тот вечер и в тот час, когда я навсегда прощалась с ним, он совершенно четко осознал, что с ним произошло. Он признался в этом себе, и ему стало легче, он действительно решился на отмену свадьбы, на то, чтобы перестать скрывать наши отношения. Ему оставалось только пережить совет.
- Очевидно, случилось еще что-то, что заставило вас представить на совете все-таки реальный отчет?
- Да, последняя капля, переполнившая чашу терпения. Я услышала разговор Романа с Андреем, из которого поняла, что Андрей мечтает избавиться от меня. Знаете, когда цитату выдергиваешь из контекста, она может начать звучать с противоположным смыслом. Так и получилось. Я услышала часть разговора, которая меня вывела из себя, которая стала для меня еще одним доказательством циничного и гнусного обмана и это после того, как я почти поверила ему... Я снова была поражена, потрясена... Меня захлестнула такая волна возмущения, негодования, злости... Злости на саму себя, за свою мягкотелость и бесхарактерность, за это всепрощение, за то, что благодаря всему происходящему я совершенно потеряла себя как личность, перестала себя уважать, чувствовала себя уже даже не дурой, а непроходимой идиоткой... Знаете, то, что я представила на совете реальный отчет - это была не месть. Да, я никогда не понимала тех, кто мстит... ведь для этого нужна ненависть, причем долгоиграющая, постоянная, которую надо пестовать в себе, не дать ей угаснуть. Не было во мне ненависти – если только совсем чуть-чуть, как запах гари, принесенный откуда-то ветром, а потом также и развеянный им. Это был, скорее, акт неповиновения, протеста, освобождения от гнета жалости к этому человеку, демонстрация того, что я могу действовать независимо от его указаний и желаний, и так, как считаю нужным. Что я не пешка, что во мне еще осталась и гордость, и какие-то силы, что я не тряпка, об которую так долго вытирали ноги. Это был просто заключительный аккорд всей этой интриги: смотрите, мальчики, вы так старались, а у вас ничего не получилось, хоть играли вы с такой наивной и глупой девочкой.
Павел заметил, что у Кати от волнения задрожал голос. Она и сейчас страдала от того, что происходило перед глазами ее памяти.
- Я быстро размножила реальный отчет, сделала копии той инструкции, которую Рома писал Андрею, вложила их в папки, предназначенные для них обоих. Мне не хотелось выяснять ни с кем отношения, но хотелось, чтобы они поняли, почему я так поступила и почему так поступала.
Павел увидел, как Катины пальцы чуть побелели, когда она ухватилась за край скамейки.
- Мне было страшно! Боже, как мне было страшно в течение этих секунд, пока все открывали свои папки. В тот момент я почувствовала, насколько вся эта история с Зималетто была моей. Как мне было важно, чтобы все закончилось благополучно, как отчаянно я боролась за это. И... глядя на смятение Андрея и Ромы, на их застывшие в ужасе лица, когда они прочитали первые строки инструкции, я не чувствовала ликования или удовлетворения. Другая бы, наверное, взирала на происходящее с равнодушной или радостной отстраненностью наблюдателя, ощущая себя орудием правосудия – так должно было бы быть! Но со мной все вечно не так. По мере того, как они и все остальные осознавали происходящее, по моему позвоночнику распространялся пронзительный холод, я уверена, абсолютно такой же, как у них обоих. Нет, я не раскаивалась в содеянном – мне казалось, что это правильно: для меня было невыносимо множить ложь дальше. А причин идти против собственной совести больше не было. Мне бы тут хоть чуток загордиться собой: смогла, сбросила этот, лишающий собственной воли, дурман зависимости от него. Но, как только он заметался в испуге, как только я увидела, как он один стоит перед всеми и пытается объяснить, что же случилось с компанией, что вообще все это значит – этот отчет, как отбивается – один против всех - я испытала такую муку, как будто была связана с ним, как сиамский близнец... Мне теперь приходилось сдерживаться, вцепившись руками в подлокотники, чтобы не кинуться как всегда на его защиту.
- Ну, так вы и кинулись. И ваши слова были, насколько я помню, вескими, четкими, исключительно по делу, практически без эмоций. В отличие от всего того, что говорили остальные.
- Просто, я единственная была готова к этой ситуации.
- Просто, вы единственная, кто всегда готов броситься на помощь.
Катя пропустила слова Павла мимо ушей. Наверное, в этот момент ее душа скользила вслед за девушкой, убегающей в каморку...
- Теперь оставалось только собраться и быстрее уйти. Но быстрее – не получалось, получалось, как во сне – словно идешь не в воздушном, а в густом кисельном пространстве. Я была уверена, что больше не увижу Андрея. Что ему нечего будет мне сказать, что он не посмеет показаться мне на глаза... А тут, вдруг, он пришел ко мне в каморку, когда я собирала вещи, кидала в пакет его подарки, открытки. Я не помню, что он мне говорил – для меня это было неважно уже совсем, я не верила уже ничему. Каждое его слово заведомо было ложью для меня. Я не могла на него смотреть, слушать, находиться с ним в одном помещении... Теперь, когда между нами не было этого толстого стекла из моего и его притворства, мне хотелось задать ему только один вопрос: как он мог? Как он мог так поступить? Не для того, чтобы услышать ответ – я ничего не хотела слышать и не слышала, а для того, чтобы он хоть сам задумался над этим... Знаете, Павел Олегович, в тот момент, именно в тот единственный момент он предстал передо мной обычным человеком, в нем не было больше ничего от божества. И мне даже казалось, что я больше, сильнее его. Мне казалось, что его власть надо мной закончилась... Он просил подождать его - я смогла уйти.
- Как же я был зол на него за то, что вот, здесь, твориться что-то ужасное с компанией, по его вине, что здесь физически плохо его родителям, все в шоке, а он где-то бегает по каким-то своим неведомым делам! Что за ним приходится посылать людей, а он не идет... Я не понимал, что может быть важнее катастрофы с Зималетто. Его какое-то отстраненное равнодушие, погруженность в какие-то посторонние мысли были для меня доказательством его легкомыслия и безответственности. Это был крах не только компании, это был крах надежд, связанных с сыном. Полное разочарование. И полное непонимание происходящего... Все мои подозрения и наблюдения, касающиеся вас с Андреем, напрочь вылетели у меня из головы, осталось только кошмарное ощущение потери всего...
- Простите, Павел Олегович...
- Ах, Катя! Не стоит, поверьте! Что мы можем знать о потерях, пока теряем только материальные блага? Был бы я мудрее, как тот еврей из анекдота, который сказал: «Спасибо, Господи, что взял деньгами!», то успокоился бы, и даже, может, был бы рад... Так ведь нет, изводил себя мыслями, переживал... Теперь, кажется, это было так ... по-человечески глупо!
- Это так по-человечески нормально. И вы держали себя в руках, не в пример многим... Я всегда восхищалась вашим умением оставаться корректным и вежливым. И невозмутимым.
Павел засмеялся.
- Невозмутимым! Как замечательно, что вы это сказали! Знаете, Катенька, у каждого из нас свои идеалы. Вот кто-то хочет быть сильным, кто-то умным, кто-то талантливым. Ну, понимаете, да? Ценит эти качества в людях более других. И пытается культивировать в себе. Так вот мне всегда импонировала в мужчинах невозмутимость. Умение при любых обстоятельствах не выходить из себя, не показывать свой гнев, раздражение, переживания. Это, как теперь говорят, круто. И это немного не то, что свойственно англичанам, а нечто более изысканное – не просто держать на лице непроницаемую маску, за которой твориться черт знает что, а оставаться спокойным на каком-то глубинном уровне. Быть выше переживаний. Относится к ним с иронией, а лучше с улыбкой, потому, что понимаешь – твои эмоции ничего не изменят, так зачем? Так вот, мне так и не удалось достичь совершенства в этом вопросе.
- Атос? Дживс? Крокодил Данди?
Павла очень веселил этот разговор.
- Именно, Катюша, именно. Дживс, пожалуй. Невозмутимость Атоса была немного иного свойства. Посттравматическая, мне кажется. Хотя... За настоящей невозмутимостью стоят ни в коем случае не холодность, не равнодушие, а сила и уверенность в себе. И критический ум. И ироничное отношение к своей персоне и жизни вообще. У графа все это было.
- Да, это круто. Вы правы.
Они посмотрели друг на друга, улыбаясь. Это было мгновение той светлой легкости, которая так часто возникала в их беседах, которая дарила им обоим ощущение счастья взаимопонимания.
- И я никогда не забуду, что вы единственный заступились за меня, сказав, что я была лишь помощницей, а решения принимал президент. И это после того, как поняли, что я вас обманывала с этими отчетами. От вашей ли справедливости или еще от чего, но мне было стыдно тогда только перед вами. И сейчас еще мне трудно вспоминать это без стыда.
- Как же мне тогда должно быть стыдно и неловко за моего сына перед девушкой, с которой он так ужасно поступил? Мне, как отцу?
- В вас сильнее говорят отцовские или рыцарские чувства в этой ситуации? – улыбнувшись, спросила Катя.
Павел задумался.
- И снова хороший вопрос. Наверное, да, вы правы. Мне мучительно неловко за действия Андрея в большей степени с точки зрения общечеловеческой порядочности и благородства, чем с точки зрения родства. Неловко за него, как за мужчину.
- Я так и думала. Вы – рыцарь.
- Хм! Дон Кихот периода накануне помешательства, когда читал много книг? Такой же длинный и худой? Думаете, мне пойдет медный таз?
- Настоящего рыцаря в глазах женщины ничто не может испортить: ни медный таз вместо шлема, ни огромный нос.
- В глазах не всякой женщины, не любой.
- Ну, так и не все мужчины – рыцари. Главное, чтобы они встретились...
Повисла неловкая пауза.
Павел поспешил ее заполнить:
- Итак, вы распрощались с Зималетто и уехали с Юлианой.
- Н-нннет... Это было еще не все.
Павел повернул к Кате заинтересованное лицо.
- Еще не все подвиги Геракла были совершены? Не все Авгиевы конюшни очищены?
- Не все круги ада пройдены. Кира зашла за Андреем в тот момент, когда он пытался меня задержать, а я вырывалась, и увидела, как он меня крепко держал, обнимая. Увидела даже не объятие – его невменяемость. Он был какой-то потусторонний, потерявшийся и решительный одновременно. Она, конечно, что-то сразу заподозрила. Поэтому, когда я уходила, она устроила мне сцену на глазах всех моих подруг. Ну, обвиняла во всем, полыхала ненавистью. И зачем-то захотела, чтобы я показала ей все свои вещи. Решила провести унизительный досмотр. Ну, это была отчаянная демонстрация власти. Ее можно понять, после того, как она узнала, что я владелица всего.
- Подождите, подождите, Катя. Кира решила вас обыскать? При всех? На предмет чего? Зачем?
- Трудно сказать. Думаю, что она тоже была невменяема, находилась в состоянии аффекта, как я еще могу это объяснить? Но у меня в руках был тот ужасный пакет с открытками, игрушками, инструкцией. Я пыталась ей сказать, что не стоит этого делать – смотреть, что уношу я с собой, но она уже закусила удила. Мы пошли к ней в кабинет, чтобы уж не при всех... Она вытряхнула содержимое на стол, и когда посыпались игрушки и открытки, ей стало неловко. Не знаю, что она надеялась там увидеть, но точно не это. Мы стали собирать это все обратно в пакет. Я еще надеялась, что все обойдется, но нет... Она увидела почерк Андрея на открытке и стала читать.
- Кира, Кира...
- Я не испытывала к ней теплых чувств никогда. Ее недоброжелательное отношение ко мне с первых дней, презрение, даже отвращение как мне казалось – и моя перед ней вина – не та почва, на которой может родиться хоть что-то хорошее. Попытка скрыть от нее правду была следствием желания не навредить еще больше Андрею. Оставить ему шанс наладить с ней отношения после моего ухода. Я не думала сначала о Кире. Но когда до нее дошел смысл написанного в открытках, в которых он говорил о любви ко мне, о наших с ним проведенных ночах... о том, что он обязательно отменит свадьбу, она была настолько потрясена... Знаете, Павел Олегович, чем? Вовсе не тем, что он признается в любви другой и хочет разорвать помолвку. А тем, что именно я – на ее взгляд недоразумение в юбке, чучело, как она меня называла, - стала причиной этого всего. У нее это сначала вызвало шок. А ее реакция ожесточила меня. На несколько мгновений я была ослеплена ненавистью к Кире, как к представительнице всего того мира, который меня не принимал, отторгал, видел во мне только плохое, как бы я ни старалась быть великодушной и терпеливой. И я закричала ей в лицо, что да, даже ее прекрасный, великолепный Андрей мог опуститься до низости ради компании. Она, чтобы до конца понять происходящее, читала и читала открытки, и кошмарная правда все больше открывалась перед ней. Она была потрясена, она страдала. Страшно было видеть, как мука исказила ее такое всегда прекрасное лицо. Моя ненависть растаяла: я увидела перед собой еще одну из тех, кого «отцеловал – колесовать». Такая же раздавленная, как и я, хоть и красивая, такая же истерзанная. Еще одна несчастная... Мое сердце мучительно сжалось от сострадания, ведь я прекрасно знала, что именно она сейчас чувствует. Я тоже была виновата, и я знала, как можно попытаться уменьшить ее боль: я кинулась к ней и стала говорить, что все эти слова в открытках – это неправда, что Андрей меня обманывал, использовал, держал на коротком поводке только из-за страха потерять компанию, что вот доказательство – инструкция. Я понимала, что для нее самое страшное – не его измена, а его любовь ко мне. Поэтому мне нужно было убедить ее в том, что никакой любви нет и не было, а измена – это не так уж страшно, если вдуматься: сколько их было! Только поэтому я показала ей инструкцию. Это было, как остаться без кожи перед ней. Но этот документ подлости мог стать индульгенцией для Андрея в глазах Киры, мог спасти их отношения. И мне хотелось хоть как-то ее утешить, успокоить, обнадежить. Даже обнять, погладить по голове. Это было невыносимо – видеть ее страдание. Я ушла, но меня потом долго мучил вопрос: правильно ли я сделала, что показала ей инструкцию? Ведь она рикошетом била по... другим людям. Я так и не ответила себе на него. Боюсь, это было ошибкой.
Павел сидел, замерев, словно глубоко погрузившись в себя. Катю пугало такое его состояние – она совсем не понимала, о чем он может думать. Но молчала, боясь нарушить вопросом течение его мыслей. Через какое-то время он заговорил сам.
- Знаете, Катенька, картину Николая Ге ««Что есть истина?» Христос и Пилат», которая в Третьяковке?
Катя молча кивнула.
- Так вот, у нее интересная история. Сюжет вам известен, скорее всего - Пилат вопрошает у Иисуса: «Что есть истина?», не понимая, что ответ стоит перед ним. И уходит, не получив ответа. Но не в этом дело. Через какое-то время на картине стало проступать изображение – чуть выше и правее головы Пилата. Оказалось, что художник написал картину поверх другого своего полотна, которое не было принято публикой. Оно называлось «Милосердие» - на тему слов из Нагорной проповеди: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут». На ней был изображен жаркий день, и молодая женщина подавала нищему воды в кружке. Фигура Христа на нынешней картине переделана из фигуры женщины, проявившей милосердие к нищему. Одна работа художника как бы отвечает на вопрос второй: «Что есть истина? – Милосердие».
_________________
Не пытайся переделывать других - бесперспективное и глупое занятие! Лепи себя - и ты не пожалеешь о потраченном времени! (я так думаю)
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
Да и в стольном граде я хоть редко, но бываю.
Я ее очень люблю - эту сцену, именно этот момент, именно это восклицание. Здесь НУ убедительна на все сто, просто потрясающе сыграла. Глаз не оторвать - смотрю и поражаюсь уровню мастерства - нет игры, есть реальная Катя. 