|
VII
Берг ушёл, и, закрыв за ним дверь, она повернулась к родителям, пытливо оглядывая их.
Мама напряглась, вытянулась в готовности принять, как зеркало, любое выражение её лица… Отец, постояв ступором, тоже наклонился, громко и вызывающе сказал ей в лицо: «НЕ - ЗНА-Ю!» - и, злясь на свою беспомощность, махнул рукой и скрылся в спальне.
- Ничего, ничего, - когда она входила свою комнату, мама погладила её по спине, - пообвыкнет… А что, эта женщина совсем не может присмотреть за ним, да?
- Не за ним, мама. За его деньгами. Таким было решение Клеменс.
- Это же с ума сойти… подумать только, Катя!.. Но нет, отказываться нельзя, нельзя… К таким вещам с особой меркой подходить надо…
- Спасибо, мамочка, - она поцеловала её.
Прислонившись к двери, прижав кулачок к подбородку, задумалась. Иногда улыбка пробегала по лицу – вспоминала прошедший вечер. Это было событие для их дома – пришлый, чужой, гость. Но с первых же минут она поняла, что ей нечего бояться, что Борис расположит хозяев к себе так же, как её, как… Правда, папа немного всё же щетинился – Берг в первые приходы сюда лгал им, а ложь – это непорядочно, но, узнав все обстоятельства, принял и это. Папа хорошо знал, что такое материальная ответственность… И понимал, что никому, кроме неё, Борис не мог сказать правды.
За окошком вспыхнул бок Луны, и, на минуту обеспокоив всё кругом своим появлением, луна засветила ровно и гармонично. Она присела на подоконник и тоже стала частью странного, не осеннего и не зимнего, пейзажа за окном. После прошедшего ливня (словно и не было его) с неба вновь валили сырые белые хлопья; валили так быстро, что не успевали таять – но и покрыть надёжным, живучим слоем тоже не могли. И освещал фонарь тёмные островки асфальта, прозрачные дорожки тающих следов…
Он всё думала: где же она видела такую же заснеженную, хмурую, сырую улицу. И вспомнила: в простенке у входа в спальню Андрея висела картина. «Плачущая зима в Париже», - называла она её… У подножия Эйфелевой башни в ранних зимних сумерках пара женских фигурок, гонимых ветром, - под зонтами…
Малиновский предлагал ей Париж. Стажировку. По словам Малиновского, они вместе должны были убедить Жданова в целесообразности… А там, глядишь, "вы и отвыкли бы друг от друга".
Но она отмела Париж. Да и он и не возражал – смеялся же… И тут же вынул из рукава другой проект, настоящий, подготовленный. Она бы и Ригу эту в лицо ему бросила, если бы могла, - но представила, что уже сегодня, сегодня вечером её не будет в Москве… И согласилась.
И, едва выйдя из самолёта, тихонько и почти не сознавая, опустила в мусорную урну телефон…
Она обводила по контуру луну на оконном стекле. Берг может не видеть всей правды так же, как не видна глазу тёмная сторона Луны. Но ведь, значит, и Луна видит то, что творится здесь, - только одной стороной? «Таких же влюблённых, как я…» Да, она сама видела его только одной своей, светлой стороной и считала своим отражением.
Но ведь так и было. Хоть раз за этот год она почувствовала настоящее, хоть сколько-нибудь серьёзное противодействие встречного, непопутного течения?..
Летом его секретарша Клочкова томилась по отпуску, как овдовевший лебедь по своей подруге. Нытьё становилось невыносимым и достигло апогея, когда Вика нашла неожиданную союзницу в лице не очень-то ладившей с ней модели для примерок Марьяны (с ними обеими никто не ладил, в том числе они сами). Теперь уже две несчастных ходили по офису и при каждом удобном и неудобном случае громко, в нарочитое всеуслышание жаловались на тиранию и нарушение трудового кодекса. Но ни о каком отпуске не могло быть речи; «антикризис» входил в решающую и завершающую стадию, и никого, кроме сменных работниц производства, Жданов не отпускал. Громоотводом, конечно, служила жалеющая секретарей по-человечески Катя… Тогда Виктория и Марьяна, в поисках хоть какого-то выхода своей кипучей отрицательной энергии, решили насолить Локтевой, выкрав у неё важные документы для банка - и позаботившись, чтобы об этом сразу же узнала Кира. Кира взяла всё под свой личный контроль…
После её посещения Жданов вызвал Катю; она решительно и отчаянно защищала подругу, уверяя, что случившееся - дело рук Клочковой. Подруги Киры… Он кричал, дёргал шеей и плечами, что было признаком крайней ярости, и было страшно, сознавай она хоть тысячу раз, что добрей человека не сыщешь… Он пообещал уволить Локтеву, а ей – «убедительно советовал» приглядеться к своим подругам и впредь хорошенько думать, прежде чем заступаться за саботажниц-растерях…
Потом ушёл и долго сидел у Киры в кабинете – изредка повышая голос, но в целом тихо было - это по донесению Амуры. Как акционер и член совета директоров, Кира требовала строгого выговора Локтевой и… увольнения Пушкарёвой за попустительство. И это было бы смешно, если бы сейчас опасным, как поднесённая к баллону с газом спичка, не было бы любое, малейшее привлечение внимания акционеров…
Наконец он вышел. Скользнул сумрачным рассеянным взглядом по притихшим в приёмной секретарям, бросил ей напряжённо: пойдёмте, и сам пошёл - сразу к лифту. Она едва успела забежать в кабинет и взять его и свои вещи.
В лифте и холле он её не замечал, в машине не сказал ни слова. В окно с опущенным стеклом сильно и опьяняюще пахло липой, ещё чем-то цветущим. И, лишь остановив машину через несколько кварталов от «Зималетто» - машина ещё успела толком остановиться, - он вдруг повернулся, взял её за плечи и прижался лбом ко лбу.
- Я прошу тебя… Не заставляй меня бояться за тебя… Я не могу тебя потерять, и ты же знаешь, как мне трудно сейчас… Обещай мне, что будешь осторожна…
Этот сдавленный, сокровенный шёпот слышался ей потом каждый раз, когда она собиралась заступиться за кого-то или вообще, просто во время разговоров с подругами… Она была потрясена, растрогана; как и когда-то давно, гордилась его заботой и тревогой, тем, что нужна ему…
Пусть бы так и оставалось. Не примешивались мысли о любви, об особенном отношении, причиной которому – их близость, близость между женщиной и мужчиной.
Да, он боялся её потерять – как боишься потерять необходимый предмет, который служит удачно и долго, от которого зависишь и оттого он стал дорог и в какой-то степени незаменим. Только при чём здесь – любовь? «Вы перепутали», - сказала она ему когда-то. Она и сама перепутала, окрасила его отношение в цвет чувства, которого по природе он испытывать к ней не мог.
Однажды она услышала звук двигателя его машины, когда уже закрывала глаза в своей постели. «Почему вы задержались вчера?» - с мучительным краснеющим переходом, но не сдержав любопытства, спросила она назавтра. «Заглох», - неожиданно он улыбнулся доброй своей, не разжимая губ, улыбкой и притянул её к себе. Гладил по спине, а она смотрела на жизнерадостный, апельсинового цвета офорт на стене кабинета.
У неё вообще часто возникало чувство, что он прячет лицо, глаза. Подавляет что-то в себе, делает усилие, чтобы перевести себя… ну, в другой градус, наклон. Мгновенный, стремительный, как перелёт стрижа (даже на замедленной съёмке трудно рассмотреть), поворот головы, один-два взмаха ресницами – и он опять собран и говорит о другом. Как будто он стеснялся своего чувства… А он его отсутствия стеснялся. Это ведь и раньше было, ещё до начала их встреч. Знал, конечно, о её отношении… А она бы и не скрывала, если б спросил. А он и «спросил»…
Но тогда она думала – стесняется своего чувства к ней, а значит, и её саму, – и это тоже было невесело. Она поняла, что он никому не расскажет о ней, никогда не возьмёт при всех за руку. Поняла, но ещё долго скрывала от себя… она же верила, когда он говорил, что «всё изменится». Боялась думать о том дне, который разрежет её разочарованием пополам – когда арбитражный суд вынесет вердикт об окончательном помиловании «Зималетто»… Малиновский, можно сказать, спас её – разрезав разочарованием другим. И теперь одна её половина помнит волнение его тела, а другая знает, что это ложь. И, наверное, эта, первая, слишком ещё обманута янтарными ночами с ним и не даёт почувствовать ненависть, отвращение - как рессора мягкая, удерживает тяжёлую, как монолит, мысль о предательстве.
И чем дальше, тем прочней, тем уверенней эта рессора, вот что плохо. Вначале она была монолитом, вываленным Малиновским ей на голову, - раздавлена, уничтожена. Говорила, ходила, как заржавленный автомат, даже на фамилию Серёжкину никак не отреагировала. А могла бы знаком счесть… А Серёжа улыбался только и забавно, по-детски так спрашивал: ты что, опупела?.. «Ты опупела, Катюшка, так страдать… в наше время так уже никто не страдает. Глянь-ка лучше, что покажу…» И показывал (фотографии): то ладонь солнце наполовину прикрывает, то смеющееся девичье лицо рядом с подсолнухом… «Летом снимали на Украине – ты была?.. – это чудо! Подсолнухи – выше человеческого роста…».
И всё время ей попадался на глаза человечек – "Чарли Чаплин", тросточки только не хватало. Даже его смешная шапка с «ушами», похожая на советские квадратные ушанки, могла за котелок сойти. Человечек работал в фирме-организаторе и постоянно был чем-то озабочен, бормотал под нос. И смотрел сквозь неё, даже когда смотрел, - она была уверена, что, встреть он её при других, «спокойных» обстоятельствах, даже не узнал бы…
Как и она себя. Это потом уже узнавать стала. Свой собственный голос слышать, в зеркале видеть себя. Растеряна только… Знала уже, что вернётся, и знала куда – лица родителей проступили из спасительного тумана, но что будет дальше делать - не знала… А когда вернулась, Берг ей - и опору для будущего, и монолит высоко-высоко поднял, а под него рессору подложил. И она вспоминает, вспоминает… рессору свою укрепляет? Вместо того, чтобы навсегда – забыть. Так ведь легче… Всё равно больше рисковать не станет. Не станет!
И имя таинственной пассии Жданова, названное Малиновским, Бергу из неё выудить не удалось. «Только для того, чтобы убедиться, чтобы доказать вам, что я прав и никакой девушки нет и не было», - просил он её тогда в кафе. А хочет ли она этих доказательств, ему в голову не пришло? Захочет ли опять рисковать своим сердцем – как кукла заведённая, как Ванька-встанька, как вечная батарейка?.. Тут об обратных доказательствах мечтать впору… Чтоб и духу никаких рессор не осталось…
К счастью, сегодня у Берга не было возможности испытывать её сердце и выдержку. Оставив Жданова в стороне, он посвятил вечер Клеменс и Джебби… И лишь в конце, когда ему позвонили и он извинился за поспешный уход, улыбнулся уже знакомо – она знала, что улыбка эта связана с Андреем.
- Всё будет хорошо, - как-то странно сказал он и взглянул на её отца и мать, и она испугалась вдруг, что он и с ними будет говорить о Жданове, и уже собиралась протестовать, - но он лишь поблагодарил их за гостеприимство и заверил, что не торопит с решением. «Зато я тороплюсь», - подумала она и уже у двери тихо спросила его, когда всё будет готово к отъезду.
- Я позвоню вам, - своим обычным голосом ответил он и, попрощавшись со всеми, вышел. Какую-то неудовлетворённость почувствовала она, и впервые пришла в голову мысль, что он может помогать Жданову. Мысль эта была неприятна, потому что это снова был обман, а разочаровываться в этом человеке не хотелось: её новая жизнь зависела от него…
Глухо, из прихожей, зазвонил телефон. Так поздно. И в такой дождь. Но родители спят, и нужно заставить телефон замолчать. Она схватила трубку.
- Катя, здравствуйте… - невозмутимо, ничуть, казалось, не удивившись её возвращению, сказал в трубке ТОТ Малиновский. Её очищенные от ржавчины рессоры снова гибельно стал заливать дождь… - С приездом! Простите, что опять беспокою вас, но я подумал – может, вы хотите убедиться? Приезжайте завтра к «Зималетто» к двенадцати. Стойте у крыльца, только, конечно, примите меры, если не хотите, чтобы вас обнаружили… Увидите Андрея с той девушкой, о которой я говорил вам… Впрочем, через пару недель её постеры с именем должны появиться в городе. Она наверняка будет лицом следующей коллекции. Поймёте, что я правду говорил…
***
- Борис, он не виноват. Это я… я-я-я…
Он обхватывал голову ладонями… Очки валялись рядом на столе; когда он отнимал от лица руки, Берг видел воспалённые глаза.
- Я знал, что вы так скажете.
Берг сидел перед ним в каморке в расстёгнутом пальто; настольная лампа, выключатель которой он нашарил в темноте, войдя сюда, освещала голую столешницу скупым пятном.
- И всё-таки попытайтесь не смотреть на ситуацию так широко… потом, с Катей, вы всё обсудите и всё ей объясните. Но сейчас – подумайте: что мешало Роману Дмитричу прямо с вами поговорить? Почему, так высоко ценя вашу дружескую близость, он действовал, по вашему же выражению… «с изнанки»?..
- Он знал, что я не одобрю этого… не пойму…
- Значит, всё же отдавал себе отчёт в неполном взаимопонимании?
- Я не понимаю, куда вы клоните… Он и хотел вернуть взаимопонимание… Он искренне на это надеялся, был уверен, что дело выгорит… Если бы я… если бы я вовремя объяснил ему, как себе, как вам…
- …то и тогда бы ничего не изменилось. Возможно, конечно, он не действовал бы так жёстко, чтобы вы не обвинили его, но всё равно придумал бы что-нибудь, чтобы вернуть вас. Потому что он делал это не ради вас, Андрей… Но, конечно, ему очень не хотелось, чтобы всё пошло так. Он знал… ну, пусть - чувствовал, что такие разговоры подтолкнут вас - вместо того, чтобы, напротив, усыпить. Вот почему он никогда не пошёл бы на это…
- Самое страшное, что он не сделал ничего, на что бы я не ответил молчаливым согласием тогда, в начале… Избавиться от неё? Придумать мне подружку? О да, если бы мы тогда обсуждали всё это, я был бы ему благодарен… посмеялся бы ещё… ид-диот… Ведь и когда она уехала, я не сразу понял… я старался… я хотел забыть её, я спал с Кирой, я!..
С силой, не адекватной предмету, к которой была приложена, он смахивал со стола хрупкие очки, и они почти бесшумно исчезали в чёрной дыре неосвещённого угла каморки.
Он снова тёр глаза и поднимал на Берга почти слепой взгляд.
- Борис, вы должны помочь мне. Я не знаю, что делать. Я должен убедить её, что всё не так, как сказал Малиновский…
- Может, неплохо было бы, если б и сам Роман Дмитрич сделал это? – задумчиво обронил Берг, трогая кончик ручки, одиноко торчащей из подставки на столе.
- Я не хочу иметь с ним ничего общего. Всё кончено. Я не виню его, но видеть его больше не хочу… и не могу. – Взгляд его внезапно прояснился, он нахмурился, строго и в то же время жадно приглядываясь. – Борис, вы… вы видели её, да?.. Я дура-ак… - Он лохматил ладонью волосы, потрясённо прижимал ладонь ко лбу. - Скажите, вы ведь видели Катю, она приехала, правда?..
- Правда, - спокойно отвечал Берг. – Но в вашем состоянии вы всё испортите… Позвольте мне самому подумать, что можно сделать.
- Нет… н-нет.
Он возбуждённо суетился, нашаривая на столе очки… Берг встал и, наклонившись, поднял их с пола.
- Андрей, не торопитесь, - протягивая ему очки, сказал он. – Вы должны подумать, прежде чем что-то предпринимать.
- Ну да, конечно, - он жутковато хохотнул, натягивая куртку и дёргая непослушный рукав. (И два охряных огонька – глаза Барика – перед его собственными глазами…). – Я же раньше не «ду-умал», был решителен и целеустремлён… я должен поговорить с ней, оправдаться, я не могу больше ждать, поймите же, вы!..
Берг вдруг стремительно и резко сжал его локоть, останавливая этот новый вихрь раскаяния, этот запущенный вслепую полёт стрелы.
- Подождите… - сказал он, глядя ему в глаза. – Вы ещё не знаете всего. Выслушайте меня, прошу вас.
Жданов уже хотел вывернуться, драчливо, яростно, но в последний момент замер. Обмяк и, сделав шаг назад, снова упал на стул. Подняв к Бергу голову и сложив руки на коленях, терпеливо и вызывающе – ждал.
Берг тоже вернулся на своё место…
- …Кате придётся уехать, - веско сказал он. – Ей необходимо уехать сейчас, и потом придётся уезжать время от времени… Я расскажу вам, почему разыскивал её.
Он смотрел, как меняется лицо Жданова: от мятежной замкнутости до горького прозрения.
- Я так и знал, что эта сказка про соскучившуюся однокурсницу окажется липой…
- Не совсем. Но вы правы, главная причина в другом. И я расскажу вам другую сказку.
Стажировались Катя с Ольгой в Ш*** под началом Клеменс Клейнер. Вы, конечно, не слыхали, а в Европе она достаточно известна своими «быстрыми» финансовыми программами. Талантливый была экономист. В нашем деле ведь, знаете, тоже таланты бывают, как в литературе и искусстве… Какие только корпорации её не приглашали, но банк вмёртвую держал её. Да и Рейн… семья мужа… старинный род. Они прожили вместе много лет, детей не было. Муж погиб в автокатастрофе, и Клеменс узнала, что у него была вторая семья. Его «гражданская» супруга погибла вместе с ним… Ни подобающего завещания, ни какого-либо другого документа, позволившего бы причислить его сына к семье Клейнер, Хейден не успел оставить. Опекунство вела сестра покойной, она растит мальчика и сейчас. Она искренне привязана к нему, и Клеменс помогала им, но… Клеменс не доверяла вполне этой женщине. Когда она узнала о своей болезни, стала думать, как наверняка передать Джебберту семейный капитал. Сейчас ему восемь лет. До совершеннолетия управлять бизнесом и деньгами завещанием предложено Кате… вашей Кате, Андрей.
- Почему? – оцепенело, автоматически спросил он.
- Клеменс считала её человеком, способным выполнить эту миссию. Я сам готов был бы сделать для неё втрое больше, но Клеменс трезво смотрела на вещи. Я перенёс инфаркт.
Он замолчал, и сквозь открытую дверь каморки было слышно, как по оконному стеклу в кабинете барабанит дождь… Полуснег, мучивший город добрую неделю, превратился сегодня – не в снег – снова в дождь. Как будто вернулось
что-то.
- Клеменс когда-то рассказала Кате эту грустную историю и помнила, как Катя отнеслась к ней. Больше всех остальных, больше даже Клеменс, Катя жалела Джебби… Клеменс никогда ничего не забывала. И никого… а Катю она считала человеком особенным.
- Я её понимаю, - растерянно усмехнулся Жданов. – Но… - И замолчал.
Борис дал ему время.
- Позвольте мне подумать, как помочь вам, - мягко проговорил он. – Ведь вы не хотите потерять её навсегда.
- Потерять её? Разве я ещё не потерял её? – Он вынул из кармана шоколадного цвета коробочку, положил в центр жёлтого светового пятна. – Вот то, что у меня осталось от неё. Даже здесь ничего не осталось. – И он обвёл взглядом голые полки, скелеты стеллажей. – Как будто и не со мной, как будто и не здесь всё было… Вы правы, Борис, иронизируя надо мной. Сказки всё же случаются. Заканчиваются только…
- Заканчиваются, - кивнул Берг. – И начинается жизнь. Вам строить её с Катей и «Зималетто», ей – с вами и виноградниками Клейнер. И, может быть, жизнь понравится вам обоим даже больше, чем сказка.
Удерживая, закрепляя в себе эти заветные слова, он невольно прислушался к стуку капель за окном. Вспомнил, как, смеясь и чертыхаясь, бежал с Малиновским от аэровокзала к стоянке…
Знать бы, Борис.
Как шаг назад, как всё наговоренное, намоленное и сделанное Малиновским – этот дождь…
Во второй раз за день продираясь сквозь дождь (о неприятности с коробочкой он велел себе забыть - они с Андреем и раньше ругались, но о ливне с градом помнил), с двумя пакетами в руках от супермаркета к машине спешил Малиновский. Забросив пакеты на заднее сиденье, очутился наконец в тёплой и сухой клетке своей беспечной быстроходной машины.
- Полинушка?.. – заводя машину, широко улыбнулся в мобильный, вынутый из шерстяной глубины кармана пальто. – Привет, радость моя… Ну, хорошо, что узнала, это же главное, а богатство – дело наживное… Слушай, помнишь, недавно в баре отеля «Блиссар» сидели? Ну да, со Ждановым, Андреем, умница ты моя… Так мне телефон этой Жанны и нужен… ну, не мне – Жданову... Она же, кажется, на показ новой коллекции хотела попасть? Вот и случай. Андрей от своих обещаний не отказывается… Подожди, запишу… да… да… прекрасно, спасибо, малышка! Ну, позвоню, конечно; обижаешь…
Давно вошедшая в раж, но вынужденная стоять на месте машина ревела, то обречённо затихая, то вновь взвывая обиженно: эй, ты, только не сбавляй нашей жизни темп! Пусть всё и все вокруг меняются, ты же неизменен, как Ниагарский водопад, а если кто-то, кто нужен тебе, вздумает измениться - мы его вернём – в кураж, в драйв, «как раньше», помнишь!..
…Особенно разогнаться не удалось. Мотор захлебнулся посреди проспекта, на перекрёстке, машина дёрнулась ещё разок – и замерла. Дождь почти закончился, и он долго стоял у машины в ожидании эвакуатора. Но он же никогда не унывает… так только, нервничает немного, но это нормально.
И назло всему он воспользовался этой паузой, чтобы обстоятельно и подробно проинструктировать готовую на многое ради коллекции девушку по имени Жанна, так удачно подвернувшуюся… судьба?
«Женя» Жданова в разговоре с Пушкарёвой, он просто вспомнил свою первую любовь. Хорошая была девочка. Спортсменка. В гандбол играла, тяжести поднимала, выносливая. У неё и улыбка была тяжёлая, многозначительная. Она бы сейчас ухмыльнулась, как только одна она умела, если б узнала, что через столько лет помогла своему Ромке. Толстенькому в детстве, неповоротливому, смотревшему на неё, не сводя распахнутых серых глаз.
…Да, он позвонил Жанне (пусть, пусть Жданов взглянет на себя настоящего со стороны, если уж потерялся), но из-за аварии настроение было уже испорчено, и прошло всё без куража. И Пушкарёвой звонил уже на «автомате», просто потому, что поворачивать было нельзя. В чём тогда смысл?..
На медленно ползущем бесформенном чудовище он долго добирался домой…
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
Но уже помилована и облагодетельствована исчо одной рыбьей головой. 
Спасибо, Лиз (и никакой не офф-топ, у нас кот - герой полноценный 
Ну просто так сильно, чуть не разрыдалась 
