|
36.
Роман аккуратно положил телефон, оставив вытянутую руку на столе, рядом с ним. Его губы сковала еле заметная усмешка.
«Получил, фашист, гранату? – Звездочкой слегка звездануло».
У Зойки действительно талант. Давно он не получал таких ярких впечатлений от образчиков эпистолярного жанра.
Пальцы медленно вращали телефон, а мысли вращались вокруг одного вопроса: что ж так впечатлило? Что нового узнал он из этого письма, которое примагнитило взгляд и не отпустило его до постскриптума? Чем шандарахнуло до такой степени, что тело кажется чужим, словно вынутым час назад из сугроба, и не до конца размороженным, когда не чувствуешь ни ног, ни рук и совершенно невозможно двигаться, притом что сознание совершенно ясное, правда со слухом что-то: звуки доносятся как сквозь беруши.
Что он стар для нее – это не открытие. Что это видно и понятно всем – тоже. Что не любит она его – он знал, чувствовал, понимал, хоть всегда была слабая надежда, но сейчас не об этом. Что она общается с ним по какой-то иной причине, чем внезапно вспыхнувшее дружеское расположение, он также предполагал. И даже почти догадался по какой, все было слишком незатейливо. Кто виноват, что он был ослеплен чувствами? Не она. Что девочкам было известно о его репутации, а ему было понятно, как они смогут это воспринять - знал. Что она не желает допускать его в свою жизнь, оставляя всегда открытой дверь на пожарную лестницу, он ясно видел и принимал это. Более того, он был согласен с каждым аргументом Зойки и с формой изящно-циничных формулировок.
Он знал с самого начала, то, что с ним происходит – это действительно сон, который непременно закончится, и он получил значительно больше, чем мог когда-нибудь мечтать. Так в чем же дело? Отчего прямо на глазах тускнеют краски окружающего мира, глохнут звуки, исчезают из воздуха запахи? Почему он сейчас с благодарностью принял бы гром выстрела сзади, благословил пронзающую насквозь боль, причиняемую разрывной пулей «дум-дум» и позволяющей сознанию вытечь черной струйкой через некрасивое рваное отверстие?
«Тульский Токарев, он же ТТ, сегодня один, извини, очень быстро разбирают. – А шашкой - это же не больно... р-р-раз! и всё».
В чем дело, если в письме вполне откровенно и смело отдавалось должное и его прекрасной форме, и ухоженности, и качеству зубов, и разным талантам и способностям, которые были замечены и по достоинству оценены? И та, и другая были согласны с тем, что ему можно доверить проведение ответственнейшего для любой девушки мероприятия, никто из них не сомневался в его – ха-ха-ха! - компетентности. Никто не сомневался и в его адекватности, что тоже приятно, ведь маразм поражает нынче людей и более молодого возраста. Он действительно «первый начал», и действительно «не маленький, знал, на что шел».
Малиновскому не было досадно, что его водили, как слона по улицам, чтобы продемонстрировать кому-то. Он и сейчас был рад, что сгодился хоть на это – людям с нормальной самооценкой и наличием самоиронии такие удары не страшны. И! Действительно! Ему самому не пришло бы в голову, что может осуществиться ее «самый страшный кошмар». Почему тогда он сидит здесь каменным гостем, и ему проще представить свой прыжок в 3,5 оборота с ограждения прямо в зеленые объятия зимнего сада, чем обычные движения: встать, одеться и пойти?
Не было в письме ни одной несправедливой насмешки, ни одного оскорбления. Голая и неприкрытая правда – та, которую он уважал. Никто не хотел использовать его в корыстных целях с точки зрения общепринятого мнения, а то, чего от него хотели, он и сам раздавал всем налево и направо. Его никто коварно не обманывал и не завлекал. Он сам хотел. Очень хотел сам.
«Я сам обманываться рад. – Да, да... а потом обмани и люби просто так».
Отчего же тогда так хреново сейчас, Господи? Отчего медленно оттаивающее тело тут же начинает болеть – каждый сантиметр кожи и каждая мышца? Как после удаления зуба – заморозка плавно отходит, и ее место так же плавно заполняет боль. Причем этот процесс – центростремительный. Сердце еще молчит, замерев бесформенной глыбой льда в глубине грудной клетки, но когда таяние коснется и его...
Тяжело было увидеть письменное доказательство тщетности своих надежд, тяжело осознать, что все это время Данка любила кого-то другого и была рядом с Романом только ради призрачной надежды привлечь своего возлюбленного. Мучительно представлять, как она заставляла себя приходить к нему снова и снова «привыкая», «собираясь с силами» для решительного броска в страшный и вовсе не желанный для нее омут, хорошо еще хоть он был ей «приятен как человек» - мучительно, но не смертельно.
Кнутом, оставляющим глубокие раны на коже, являлась мысль, что в их с Данкой отношениях был третий: когда Зойка-кукольник, умело дергающая за веревочки не только подругу, но даже его самого, когда тот, другой, в мыслях Данки. Концентрированной кислотой разъедала сознание мысль, что его милая девочка обсуждала все это с подругой, приносила ей на суд свои наблюдения и мысли о нем, что-то заранее планировала, значит, только казалась искренней, простодушной, наивной, значит, не была на самом деле такой, какой он себе ее нарисовал. Потрясала собственная слепота, собственный идиотизм, толщина розовых очков и степень помутнения сознания. И это все было бы терпимо, если б – вопреки всему! - не понимание, теперь уже окончательно оформившееся, лежащее толстым слоем земли над ним, заживо похороненным: он больше никогда ее не увидит. Не услышит ее голоса, смеха, не дотронется до ее руки, не почувствует аромата волос... Вот что, оказывается, мешало вздохнуть, не давало пошевелиться, не позволяло раздражителям из внешнего мира проникнуть в сознание Романа. Это было сродни осознанию: ты видел, как солнце обычно скатывается за горизонт, но теперь, выясняется, оно больше никогда не встанет, ты навсегда погружен в темноту. Хоть открывай глаза, хоть закрывай – однохренственно. Мрак. Холод. Ты же знал, что будет плохо, но не знал, что будет так плохо. Настолько.
Минуты на электронных часах бизнес-центра показывали уже в третий раз ту же акробатическую композицию после ухода Данки, когда Малиновский наконец встал и пошел. Ему показалось, что машина встретила его вопросом: «А где девушка?», и оттаивающее сердце подозрительно екнуло. Он понял, что не может поехать домой, потому что квартира, находящаяся в томительном ожидании их прихода, тоже спросит: «А где же она?». Сжав губы, он завел двигатель. Пока кружил по лабиринтам подземной стоянки бизнес-центра, радио выдавало скрежет и шуршание, но как только вырвался на простор осеннего московского вечера, чистый, сильный, марсиански-прекрасный голос Фредди Меркьюри дал ему установку: the show must go on! Задышалось чуть легче. Малиновский усилил звук: а без музыки не хочется пропадать.
Пустота… Для чего мы живём?
Покинутые места… Думаю, мы знаем, каков счёт.
Кто-нибудь знает, что мы так долго ищем?
Ещё один герой, ещё одно безрассудное преступление
За занавесом, в виде пантомимы.
Подождите, кто-нибудь хочет терпеть это и дальше?
Шоу должно продолжаться.
Моё сердце разбивается на части,
Мой грим, наверное, уже испорчен,
Но я продолжаю улыбаться.
Что бы ни случилось, я всё оставлю на волю случая.
Ещё одна сердечная боль, ещё один неудавшийся роман.
Это длится бесконечно... Кто-нибудь знает, для чего мы живём?
Думаю, скоро я узнаю правду, я уже близок к истине –
Скоро я заверну за угол.
За окном светает,
Но, находясь в темноте, я страстно жажду свободы.
Шоу должно продолжаться.
Моё сердце разбивается на части,
Мой грим, наверное, уже испорчен,
Но я продолжаю улыбаться.
Моя душа раскрашена, как крылья бабочек.
Вчерашние сказки повзрослеют, но никогда не умрут.
Я могу летать, друзья мои!
Шоу должно продолжаться,
Я на всё смотрю с усмешкой,
Я никогда не сдамся,
И шоу будет продолжаться.
Я произведу фурор, я выложусь на все сто.
Я должен найти в себе силы, чтобы идти дальше,
Чтобы продолжать,
Продолжать шоу.
Шоу должно продолжаться!
Он даже не понял, как оказался на загородном шоссе. На автомате, наверное, поехал по привычному пути.
«В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов! - Вон из Москвы! Пойду искать по свету...»
Скорость, урчание двигателя, дорога синхронизировали внутренние вибрации, упорядочивали хаос в мыслях, да просто отвлекали от них. К тому же Роман был махровым, закоренелым, законченным оптимистом. Оптимизм нельзя в себе воспитать или выработать. Он либо рождается вместе с человеком и сопутствует ему по жизни, как цвет глаз, либо остается «спящим» геном. Оптимизм, как молодой активный пес, бегающий по поляне до тех пор, пока не отыщется брошенный хозяином мячик, в любой ситуации, даже без пинка от сознания, будет искать зацепки, за которые можно ухватиться и выползти, где б ты не увяз.
Покрытые конденсатом клеммы внутренней защитной системы подсохли, и выдали-таки запоздалый сигнал тревоги. Мысли, оттолкнувшись от не сразу осознанных строчек письма, развернулись на 90 градусов и потекли ручейком по ледяным трещинам, незаметно расширяя их.
Ведь Данка страшно боялась, что он привяжется к ней, а пуще того, что полюбит. Она не хотела причинять ему боли. Она собирала долго и тщательно информацию, которая бы убедила ее: ничего страшного не случится. Она видела тогда Олю и ее красноречивые движения вокруг него, видела, как звонят ему дамы одна за другой, а он равнодушно сбрасывает их вызовы, получила нужные сведения от Виталика, да он и сам помогал девушке в принятии решения своими разговорами, своей настойчивостью, пусть и мягкой по отношению к ней. Разве ее вина, что она не такова, как многие из тех женщин, с которыми ему пришлось иметь дело, что не могла отдаться ему стремительно и быстро, пока он совсем не погряз в своих чувствах? Да и откуда ей было знать, что словосочетание «поздняк метаться» было актуальным уже через полчаса после того, как он ее увидел? Он сам «тормозил», как правильно выразилась Зойка, вводя в замешательство девушку и заставляя ее действовать активнее, что явно претило ей и мучало. Что ему стоило поцеловать ее? Так ведь нет, охраняя свое сокровище, он вынудил ее просить о поцелуе. Дикая идея стать взрослее, а потому интереснее для кого-то там, надменно произнесшего уайльдовскую цитату, таким нестандартным путем вовсе не казалась ему совсем уж дикой, особенно если предположить, что она была влюблена примерно так же, как он теперь: безрассудно и безумно, когда ничто не кажется ужасным или глупым, если позволяет хоть чуть-чуть приблизиться к объекту страсти. И возраст... Этот отмечаемый всеми писателями – вот о чем все сказано и написано! – критический возраст любви: 16-17-18-19 лет, когда совсем легко не то что попрать собственные принципы, страхи, правила, привитые родителями, переспать с чужим дяденькой назло равнодушному возлюбленному, выйти замуж за нелюбимого, проткнуть себя везде, где только можно, железными кольцами, сбрить волосы, покрыть тело татуировками, пуститься во все тяжкие, а даже умереть, оставив ехидную записку «В моей смерти прошу винить...».
Она чувствовала себя виноватой перед ним, это читалось между строк, на опровержение этого факта было направлено большинство Зойкиных аргументов. Данка считала, что нельзя так поступать с человеком, следуя принципам ответственности за прирученных. С каким облегчением приняла она тогда его предложение оставить все тревожащие ее мысли в машине, и как рада была просто общаться с ним, как с человеком. Она могла просто не прийти на сегодняшнюю встречу, но пришла, нарушая все рекомендации и пренебрегая советами подруги. Она страдала, но не захотела поступить с ним жестоко, равнодушно, цинично. Она же была почти в полуобморочном состоянии, когда ей нужно было сказать ему, что ничего не будет, что им надо расстаться. И он почти уверен, что она была рада той боли, которую причинил ей ожог – добровольное наказание. Он не был ей противен! Поцелуи не отвратили ее от него, а наоборот, придали решимости. Передумала же она, скорее всего, побоявшись дать слишком большой аванс на будущее именно ему. Или все-таки решила, что «это неправильно» - без любви. Ему вспомнились ее глаза, когда она пришла на встречу сегодня. Терзалась Данка сомнениями «быть или не быть», или что-то еще вдруг обеспокоило ее? Он не знал ответа на этот вопрос, но ангел в его сознании чуть тряхнул крыльями, и с них в мгновение ока облетела приставшая к ним было пыль. И та оказалась звездной.
Утешающие размышления были прерваны голосом Пугачевой. Она угадала, в каком направлении теперь потекут его мысли:
Снова от меня ветер злых перемен тебя уносит,
Не оставив мне даже тени взамен,
И он не спросит, -
Может быть, хочу улететь я с тобой
Желтой осенней листвой,
Птицей за синей мечтой.
Позови меня с собой,
Я приду сквозь злые ночи,
Я отправлюсь за тобой,
Что бы путь мне не пророчил,
Я приду туда, где ты
Нарисуешь в небе солнце,
Где разбитые мечты
Обретают снова силу высоты.
Сколько я искала тебя сквозь года
в толпе прохожих,
Думала, ты будешь со мной навсегда,
Но ты уходишь,
Ты теперь в толпе не узнаешь меня,
Только, как прежде любя, я отпускаю тебя.
Каждый раз, как только спускается ночь
На спящий город,
Я бегу из дома бессонного прочь
В тоску и холод,
Я ищу среди снов безликих тебя,
Но в двери нового дня,
Я вновь иду без тебя.
Позови меня с собой,
Я приду сквозь злые ночи,
Я отправлюсь за тобой,
Что бы путь мне не пророчил,
Я приду туда, где ты
Нарисуешь в небе солнце,
Где разбитые мечты
Обретают снова силу высоты.
_________________
Не пытайся переделывать других - бесперспективное и глупое занятие! Лепи себя - и ты не пожалеешь о потраченном времени! (я так думаю)
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
Научила автора плохому рассказами об Английских драмах 
а здесь разговор про НГ. Правда что ли?
Здорово!
Тем более с такой поддержкой, как я имею здесь!
