|
37.
Дом встретил его тишиной, не задал никаких ненужных вопросов. Васильна с Иванычем еще не вернулись из поездки, поэтому в комнатах все осталось так, как было в воскресенье вечером. Разделся, почувствовал, что в помещении прохладно, подкрутил регуляторы батарей. Встал посередине гостиной, не зная, что делать дальше. На журнальном столике лежала книга, из которой Данка читала ему отрывок письма Экзюпери про сад. Нет, он не был согласен с Зойкой, что это все сопливая философия. Теперь не был согласен. Эта философия была именно что жизненной, правдивой, требующей от человека, исповедующего ее, твердости характера, мудрости, спокойной решимости, стойкости и самоотречения. Это была философия воина.
Он вспомнил, как она сидела тут и словами француза пыталась рассказать, чем он, Роман, является для нее, Данки. Рассказать честно и искренне. «Вы - сад. Мне с вами дышится легко». Но ведь в сад приходят и уходят. Она не обещала, что поселится в этом саду. Она вообще ничего ему не обещала. Она даже не думала, не могла себе представить, что с ним случится это… Что эту любовь он будет помнить до конца своей жизни.
Нельзя было не вспомнить вслед за этим, как она целовала его, приводя в чувство после глотка сока черноплодки. Это вызвало ощущение, будто от сердца отскочила корочка льда – оно заныло сильнее. Он стал листать книгу, почти не задерживаясь глазами на картинках и тексте, пока не наткнулся на страницу с короткой цитатой: «Жестоко увидеть рай и тут же потерять». О да, Антуан, ты знаешь, о чем говоришь. Выпьем?
Налил себе портвейна – того самого! – сел на диван, за спиной что-то зашуршало. Просунул руку и достал завалившийся за подушку листок.
«Эта птичка везде оставляет свои перышки. – Висит на заборе, колышется ветром, колышется ветром бумажный листок…»
Рассмотрел его с нежностью и вниманием с одной стороны – иероглифы на французском. Потом перевернул, уже зная, что можно ждать сюрпризов. И правда, опять косые бегущие строчки сверху листка и снизу – неразборчиво совершенно, попробуй, расшифруй! Но жадный взгляд уже прикован к листку бумаги – никакими силами не оторвать.
Я позвоню тебе когда-нибудь нескоро,
Скажу смущенно: «Это я».
И на тебя из синего простора
Вдруг свалится печаль моя.
И ты, конечно, не узнаешь сразу
Мой голос цвета клюквенных чернил,
Решишь: ошиблись, или кто проказу
Из пассий твоих в шутку учинил.
А я продолжу, твой вопрос не слыша,
Сквозь провода тугого виражи:
«Ты разрешил – я позвонила. Миша!
Хорошее мне что-нибудь скажи?»
Не знаю, правда, что случится дальше.
Быть может, просто трубку положу
И радостно, без грусти и без фальши
С другим мужчиной в танце закружусь.
Ну вот. Теперь ты знаешь, имя того, другого. Толку-то. Зачем все это? К чему? Нужно постараться как можно быстрее все забыть. Поиграл в лысых романтиков и будет.
«Шмяк», - отлетел еще кусочек ледяной корочки. Нытье в грудной клетке усилилось.
Она вот тоже хочет постараться забыть. И мечтает когда-нибудь ему позвонить. Что там еще?
Второе стихотворение расшифровалось быстрее:
На 21-е я выдумала снег.
Правдоподобно вышло и красиво:
Написанный изысканным курсивом
По черноте газоновых прорех.
Мы репетировали с будущей зимою –
«Как здорово ты сочинила снег!» -
Сказал, проснувшись позже, человек,
Быть может, тоже выдуманный мною.
Малиновский смотрел на эти корявые строчки и не мог отвести от них глаз. Это стихотворение – неужели оно про него? На 21-е… Проснувшись позже… Выдуманный. Она все время сомневалась в нем, она также, как и он, не понимала, что происходит. Попала в ловушку, которую сама и поставила.
Сердце заныло еще сильнее.
Зазвонил телефон.
- Ромча, привет. Как дела?
- Как сажа бела. А у тебя?
- У меня… Я тут Татьяну к матери в деревню отвозил, она хочет ей сообщить о разводе, и вообще, навестить. Вот еду обратно. Хотел просто поболтать с тобой, пока один, пока в дороге.
- Где едешь-то?
- Вот, Волковойню какую-то проезжаю.
- Серьезно? Это тут, недалеко. Заезжай, я в деревне сейчас.
- Среди недели? А что так?
- Так. Приедешь?
- Да, минут через тридцать буду.
Генка приехал, и по его умиротворенному виду Малиновский понял: все в порядке, Татьяна с ним. Он тихо порадовался за друга, зная, что тот сейчас сам все расскажет. И даже хорошо: Генка будет весь вечер вещать о своем счастливом будущем, вспоминая мрачное прошлое, которое только оттенит яркий свет его надежд, а Роман будет сидеть и молча кивать, медленно напиваясь до полной анестезии тела и души. А завтра – завтра он начнет избавляться от этого наваждения. Все будет как раньше. Легко и просто.
Малиновский поставил, как обычно, один из их любимых фильмов, достал из бара бутылки, удивив Генку масштабностью намерений. Закуска была: отличная, из деревни будущей тещи приехавшего. Уже за полночь, когда Малиновский усвоил все тонкости взаимоотношений Генки с Татьяной, Татьяны с ее теперь уже бывшим мужем, Генки с Татьяниной матерью и ее котом, но никак не мог усвоить, почему три выпитые бутылки не оказывают на него ожидаемого эффекта, Гена вдруг спросил:
- Ромк, а как у тебя с той девушкой? Как прошлые выходные? Все обошлось?
- Ты про десант ОМОНа на крыше? Операция прошла на «отлично». В новостях был репортаж, не видел? В доме насильника был найден килограмм леденцов «Дюшес» и журнал «Веселые картинки» под кроватью.
- Эээээ… Девушек благополучно эвакуировали, а ты сбежал под прикрытием роя пчел?
- Девушки благополучно эвакуировались сами.
- Аааа… Ну и хорошо. И что теперь?
- Ничего. Нет больше никакой девушки. Все. Можно закрыть эту тему.
Геннадий, в отличие от Малиновского пивший значительно меньше, проследил за тем, как тот наливает себе еще приличную порцию текилы. Снова перевел взгляд на лицо друга.
- Ром, а какое горе ты тогда заливаешь? Почему пытаешься быстрее улететь?
- Для кого-то просто летная погода, а ведь это - проводы любви… - пропел Роман с грузинским акцентом.
- Ром, да брось ты! Какой любви? Что за блажь на тебя накатила? – все-таки выпитое давало себя знать. – Она дите, ребенок! Что у вас с ней могло быть вообще? Ну, должны же быть какие-то точки соприкосновения! О чем вы с ней хоть говорили? Что делали? Я не понимаю! Даже представить себе не могу! Она тебя бросила, да? Наигралась и «адьё»? Чего б тебе быть таким мрачным, если б не это. Зачем только мозги тебе пудрила? Чего хотела-то? Ты хоть выяснил?
Малиновский посмотрел на Гену долгим мутным взглядом.
- Пойду еще принесу.
Он взял пустые бутылки и вышел. Когда вернулся, Генка морщил лоб, читая Данкины стихи.
- Ты это видел? Это что?
- Оставь! – Малиновский выдернул листок из его рук, сложил, убрал в карман.
- Она зачем-то крутила хвостом у тебя перед носом, а сама вон! Пишет стихи про какого-то Мишу! Я тебе точно говорю, она хотела тебя использовать, но не смогла, потому и бросила.
- Ты прав, она хотела меня использовать и не смогла. Все?
- Ты узнал?
- Да, и в этом ты был прав. Я нужен был ей как качественный патентованный дефлоратор. «Проверено временем и множественными клиническими исследованиями». Единственное, на что я мог бы сгодиться для такой девушки.
- Какой – такой? Обычная пигалица, соплюшка, возомнившая о себе малолетка, да еще и гнилая насквозь, раз собиралась…
Видя, что Малиновский изменился в лице, Геннадий не договорил, а отступил в испуге на несколько шагов назад. Роман же медленно перевел взгляд на свой сжатый кулак. Выдохнул, разжал пальцы.
- Ты, Ген, ложись в угловой комнате, там постелено.
Геннадий молча кивнул, пошел наверх. Роман остался стоять посреди гостиной, глядя в темное окно.
- Ром, тут дверь закрыта, в угловой.
Малиновский поднялся по лестнице. Ключ выпал из замка и валялся на полу рядом с дверью. Роман поднял его, открыл дверь, пропустил хмурого гостя в комнату.
- Ром, извини, я не хотел. Я расстраиваюсь из-за тебя...
- Все нормально, Ген, спокойной ночи.
Проходя мимо следующей комнаты на этаже остановился, потом медленно открыл дверь, как будто ожидая, что снова увидит за ней девушку, сидящую перед зеркалом.
Зашел, закрыл за собой дверь. На кресле аккуратно были сложены его вещи. Он взял в руки футболку, поднес ее к лицу. Ткань еще сохранила запах кожи той, что ходила в этой старой футболке несколько дней назад, спала в ней. Почувствовав слабость в коленях, сел на кровать.
Зажал трикотажную реликвию в кулаке, которым только что чуть не разбил лицо Генке. Уперся в сжатые костяшки лбом. В последний раз ему пришлось вот так сдержать себя, чтобы не дать сдачи Андрею. Нет, он ни разу не пожалел об этом, ни когда сначала был страшно обижен, ни потом, когда был просто зол на себя и на Андрея, ни тем более позже, скучая и злясь уже только на себя. Он был выдержаннее и хладнокровнее своего друга. Самоирония и всегда присутствующий взгляд на себя со стороны помогали ему в этом. Да и характером он был мягче, и агрессии в нем было куда меньше. Нужно было хорошенько постараться, чтобы вывести Малиновского из себя. И вот теперь Генке это легко удалось. Почему? Куда девался юмор, пофигизм и всегдашнее умение держать себя в руках? Что разозлило Романа больше всего в его словах? Его неожиданная неспособность понять ситуацию? Агрессивная упертость и слепота? Нет, все это еще можно было бы пропустить мимо ушей, но несправедливость, грубость, цинизм по отношению к Данке сработали как мощный условный раздражитель, вызвав мгновенный рефлекс: ударить, чтобы заставить замолчать. Генка посмел коснуться того священного для Романа, чем являлся для него образ Данки.
«Это нахальство - обнимать мою жену! Этого я даже сам себе не дозволяю!»
Священным для нас становится образ человека вовсе не из-за его душевных, личностных качеств и достоинств, а только благодаря нашему отношению к нему. Любовь возносит этот образ на головокружительную высоту, наделяя способностью источать мистический свет, и, бывает, ничто уже не может свергнуть божество с его пьедестала: ни открывшиеся вдруг недостатки, ни слабости, ни изъяны характера или даже предательство. Но стоит любви истощиться, угаснуть, умереть – и деканонизация происходит без суда и следствия, не дожидаясь вынесения решения Великого собора или приговора тройки НКВД. Но пока любовь жива – объект поклонения неприкосновенен, неподсуден и неуязвим, потому что «Бог поругаем не бывает». Но бывают оскорблены наши собственные – религиозные - чувства.
Он вспомнил, как резко выхватил из рук товарища листок со стихами девушки, которые тот прочитал без разрешения, как, впрочем, и он сам, и тут же ассоциативно всплыли воспоминания, как Андрей отнимал у него самого дневник Пушкаревой, словно Роман осквернял его одним лишь своим прикосновением. Какой ясной, логичной, понятной теперь казалась реакция Жданова на его выпады в адрес Кати! Он не помнил, что тогда нес, но хорошо помнил, что его злили и раздражали Андрюхины слезы и сумасшедшие взгляды. Что он в своем обычном, цинично-юмористичном ключе старался вытащить его из этого странного и непривычного состояния. А сделать этого было нельзя. И делать этого было нельзя таким образом. Не существовало на Земле ни одного человека, которому было бы прощено это оскорбление чувств и любимого имени. Как не существует теперь того, кто мог бы сказать что-то плохое в адрес Данки и не поплатиться за это. Генка вовремя понял. Роман был рад, что смог опять сдержать свой гнев. «Старых друзей наскоро не создашь», - в этом он тоже был согласен с автором «Маленького принца», и, возможно, знал это лучше него самого.
_________________
Не пытайся переделывать других - бесперспективное и глупое занятие! Лепи себя - и ты не пожалеешь о потраченном времени! (я так думаю)
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
А вообще, все неоднозначно. Так что... 
При любом возможном раскладе. 
А здесь, Greza, пусть все идет, как идет. Но КАКчественно! 
