|
48.
Первого приближения не получилось: автомобиль выбрали быстро. Малиновский приводил аргументы ненавязчиво, бросая фразы вскользь, иногда шутливо, иногда насмешливо, размышляя о девушках вообще и о машинах в частности, не настаивая на своем мнении, если возникал спор, но виртуозно манипулируя сомнениями и мнением оппонента, подкалывая, неожиданно соглашаясь или нарочито горячо споря о совершенно незначительных вещах. И ни одного наводящего вопроса о будущей хозяйке автомобиля: да, его молчание уже само по себе было обманом, но он не хотел усугублять его словесной ложью. Это был шаманский танец. Это был танец заклинателя змей.
«Плисецкая, танец Хозяйки Медной горы? – Не очень удачный пример».
В конце концов, если отнестись к этому, как к игре, если быть верным себе – все легко и просто, зачем заморачиваться? – то это очень азартная, волнующая, захватывающая игра. Порой даже пролетало в сознании птеродактилем подзабытое юношеское «я ж не делаю никому ничего плохого», но уже несколько безобразных трупиков дымились на земле, сбитые самонаводящейся, будь она неладна, системой «я не хочу обманывать Андрея».
- Что, вот так вот просто купишь дочери машину, не посоветовавшись с Катей? – Малиновский не удивлялся: Жданов был верен своему жизненному кредо «если я чего решил, то выпью обязательно».
- Почему не посоветовавшись? Сейчас позвоню. Но я уверен, она не будет против.
Катя была «за». Андрей разговаривал с ней, нетерпеливо наматывая полукружья вокруг Романа, который спокойно стоял, прислонившись к одному из сверкающих автомобилей, сложив руки на груди.
«Интересно, - думал Малиновский, прислушиваясь к ласковому рокотанию друга, - у меня тоже столь явственно меняется тембр голоса, когда я говорю с... женщинами? Или это особый тон, необходимый для исполнения дуэтом той мелодии, которая пишется двумя композиторами в течение многих лет, а удивительная слаженность партий достигается путем огромного количества репетиций?»
- Катя рада, что я «наконец созрел», – доложил страшно довольный Жданчик, окончив разговор. – Она даже не стала вникать, что мы выбрали, сказала, что нам виднее.
- Угу. Нам...
- Нам, нам. Поедем ко мне в офис, посмотришь, как мы на новом месте устроились? Заодно поговорим...
- Да мы только и делаем, что разговариваем...
«Болтун – находка для шпиона! – А Стивенсон считал, что самая жестокая ложь часто говорится молча».
-...Не наговорился еще? – Малиновский чуть не споткнулся, когда Жданов схватил его за плечо и поволок за собой к выходу.
- Поговори у меня! – грозно и противоречиво пошутил Андрей, все еще не выпуская Романова рукава из руки.
«С какой стати раскомандовался? – Один забыл, другому нравится».
«Зималетто» уже несколько лет как переехало. Наверное, это было хорошо. Роману почему-то не хотелось бы вернуться в старые стены. Не потому, что финальный аккорд той, прежней дружеской симфонии оказался неожиданно диссонирующим, оглушительно резким, словно попал на пюпитр к дирижеру из другой партитуры, и испортившим впечатление от всего произведения. Просто в какой-то момент Романом было приложено слишком много усилий, чтобы забыть эту музыкальную тему вообще. И пусть она не умерла, эта мелодия – все-таки рукописи не горят! – пусть она стала, не спросясь, прорастать молодым березняком на месте бывшего пожарища, пусть! Пусть она обретает новую жизнь, но в другой аранжировке. Вот как песня «Город золотой», являющаяся то ли лютневой музыкой XVI века, то ли произведением Владимира Вавилова, воспринимается большинством как произведение БГ, у которого так классно получилось спеть ее по-новому!
Рабочий день уже закончился, поэтому они почти никого не встретили, кроме охраны, проходя по просторным помещениям офисного здания. Андрей не был сдержан и скромен – еще чего! – проводя старого друга по этажам и показывая, показывая их с Катей детище. Роман поймал себя на том, что бесконечно рад ждановской успешности и размаху. И не скрывал этого.
«Все сочувствуют несчастьям своих друзей, и лишь немногие радуются их успехам, – сказал Уайльд. – Прости, Сонечка, я тоже из его поклонников! Но уж очень его цинизм трезв, изящен и умен».
Малиновский буквально наслаждался ощущением Андрюхиного торжества: у него все получилось, сложилось, осуществилось. И слава Богу! И мир этому дому!
- Заходи, – Жданов открыл дверь в кабинет, пропуская Романа вперед. Зашел сам, бросил пальто на кресло. Кроме входной в помещении была еще одна дверь.
«Каморка?»
- Там Катин кабинет. Так удобнее. – Не нужно уметь читать мысли другого, когда можно быть на одной волне.
«Шутка вертелась у Д'Артаньяна на языке... – Смеется тот, кто смеется последним».
- Катя, Катя, Катя... Что сказала Катя? – Малиновский не стал садиться, остановился напротив Андрея, присевшего на край своего стола.
- Я знал, что тебя это беспокоит. Но ты совершенно напрасно переживаешь по этому поводу. Катя – она не такая.
- Не какая?
- Не такая, чтобы помнить долго... неприятное. Она очень обрадовалась, когда я ей рассказал.
Малиновский верил Жданову. В его собственном представлении она тоже была «не такая». Он молчал, размышляя над ситуацией, которая сложилась тогда, давным-давно, и в задумчивости стал ходить по кабинету. Андрей внимательно следил за ним, ожидая ответа.
- Не веришь? – не выдержал хозяин кабинета. – Ну так приезжай в гости, или сюда днем, сам увидишь! Ты еще не растерял своей способности читать по лицам? Вот и прочитаешь. Все. Ты просто не знаешь Катю.
- Я верю тебе, Палыч.
- В чем же дело, Ром? У меня возникают какие-то смутные ощущения, когда я с тобой говорю. Как по дороге в Альпах еду: яркое солнце – темный тоннель, яркое солнце – темный тоннель.
«Актёрское мастерство» - неуд. – Это у Палыча радар. Навороченный».
- Может, изменились мы, отвыкли?
«Сколько будет дважды два? – Шесть, семь, где-то восемь».
- Ни фига подобного. Ты – это ты, я – это я. Но что-то все же стоит между нами. Обида?
«Любовь, Палыч, любовь! Незваная, непрошенная! Вероломная, мозгоправная. Злая насмешница, изощренная садистка, святая инквизиция. Это она выстроила забор из колючей проволоки между мной и тобой: видим друг друга, говорим, руки можем пожать; пойти в одном направлении – нет. Слиться, как раньше в едином порыве братства – нет. А с моей стороны еще и ток идет под высоким напряжением, стоит только рвануть к тебе – и все, судорога и обугленная тушка. Не понимаешь? А если так: «Я люблю Соню! Я схожу по ней с ума! Я вижу ее во сне! Я знаю запах ее волос и вкус ее губ»? Я, который я. Которого ты знаешь, как облупленного. С прошлым, которое тебе известно, и тем паче, которое неизвестно. Что ты сделаешь? Ты, который ты? Которого я знаю, как себя. С нашим общим прошлым, и тем паче – с раздельным.Ты думаешь, у нас с Катей нелюбовный треугольник? Нет, все гораздо нерешабельнее! Это любовно-нелюбовный тетраэдр, вершинами которого являемся мы трое плюс Сонечка. И Сонечка – высшая его точка, Джомолунгма, недостижимая в своей совершеннолетней самости теперь уже ни для кого из нас. Пытаясь сломать стену, стоящую между нами, ты обрушишь всю конструкцию, наспех слепленную на старом фундаменте: стена-то несущая. Умоляю, Палыч, не долбись в нее всем телом! Больно тебе, больно мне. Ну ты же умел раньше это: не замечать, не обращать внимания…».
- Чья, Андрей? Чья обида?
- Твоя! – он уже говорил громче, чем обычно. – Твоя! Я не могу не видеть этого! Не обращать внимания на твое молчание! – и, повышая децибелы: - Мне жаль, Ромка, жаль этих лет! Хочешь, я попрошу у тебя прощения? Черт, что за дурацкий вопрос? – он стих, взъерошил пятерней волосы. – Прости меня. Я был неправ. Я должен был тебе попытаться все объяснить, а не нападать с кулаками. Я должен был разыскать тебя и поговорить сразу. Я виноват.
«Есть шанс освежить воспоминания. Эмоционально и физически. – А заодно проверить, меняются ли люди».
- Палыч, не ори. У меня в ушах звенит. Скажи мне, в каком ящике стола лежит Библия? Ну или хотя бы пачка чистой бумаги Ballet? Я поклянусь тебе, что никакой обиды нет. Давно уже. Причем очень-очень давно. Палыч, что ты смотришь на меня так? Ты хотел поговорить? Давай! Только сядь.
Андрей сел в кресло, Роман последовал его примеру.
- И ведь не выпить. Не то что раньше… Ну ладно, так будет вернее. Я злился и обижался недолго. Не потому, что понял тебя, а потому, что не мог злиться и обижаться на тебя долго. Сгоряча уехал, не оставил следов – только ты и был у меня, с кем имело смысл сохранить связь. Всех остальных бросить было легко. Поэтому ты меня не нашел. Искал ведь? Я знаю. Узнал потом. Все получилось глупо. И виноват я. В этой глупости, и не только в этой. Тебя закрутила жизнь: семья, дети, работа, родители. Я был более свободен, у меня нет даже этого оправдания. Тебе не нужно было просить у меня прощения – не за что. Я бы поступил так же, если бы любил. Я бы так же врезал. Это я должен просить прощения у тебя. И у Кати. Но я, наверное, не буду. Слишком поздно. Молчи! – Роман протянул вперед руку в упреждающем жесте. – Дай договорить. Потом будешь вопить опять. Слишком поздно просить прощения, за эти годы обида так въелась в Катино сознание, что она уже и не увидит этого пятна на поверхности, но оно есть, слилось, просочилось вглубь, поэтому бесполезно. То, на что мы ее обрекли тогда, ты – мучаясь и сопротивляясь хотя бы, я – шутя, непростительно. Я это понял совсем недавно. Озарение снизошло. Я не знаю, как она смогла прочитать мое письмо к тебе и не совершить чего-нибудь страшного: над собой, над нами. И если ее обида на тебя сгорела в пламени страсти к тебе, то обида на меня лежит забытым куском протухшего сала на леднике, в темном уголке, и стоит только его достать, как завоняет тухлятиной. Она, наверное, действительно любит тебя, раз обрадовалась твоей новости – как же, сам Малиновский материализовался из небытия! Но Катя твоя всегда была альтруистка, она на пятьдесят процентов состоит из самопожертвования, а еще на пятьдесят из самоотверженности. Она ни за что не пойдет против твоего счастья, но ты-то? Ты-то хоть чуть-чуть перестал быть эгоистом? Или только хламидии передаются половым путем?
Андрей не сразу нашелся, что ответить. Откинулся на спинку кресла, разглядывая Малиновского с задумчивостью и интересом.
- А ты изменился, Малиновский.
- Не верь глазам своим. И ушам своим. Верь лишь генетической экспертизе, отпечаткам пальцев и скану сетчатки глаза. Они тебе скажут: все тот же Роман Дмитрич Малиновский. В международном розыске. Миллион долларов за живого или мертвого.
- Ну да. Все тот же клоун. Только цвет поменялся.
- Примитивно-малиновый трансформировался в изысканную мадженту?
- Я обожаю, когда ты балагуришь. Твоя ахинея – сладостная песня для моих ушей. Но ты не собьёшь меня с панталыку: мы не закончили.
- Ах да, кровное братство. Чем будем делать надрез на запястье? Ножницы? ПрЭкрасно! Или лучше дадим друг другу в нос?
«Я бывший солдат. Я убивал людей. - Ты же был доктором! - Бывали плохие дни».
- Малиновский! Я тебя слушал? Выслушай и ты меня!
- Урок ваш выслушала я, сегодня очередь моя? Давай, Танюша, жги.
- Ты очень правильно все сказал. Я не ожидал услышать от тебя все это в таком контексте. Но у тебя, дорогой мой детектив, не слишком много фактов, чтобы сделать правильные выводы. Например, относительно Кати. Как ты понимаешь, мы с ней не раз возвращались к этой теме – сначала часто, потом, с годами – время от времени. Мне тоже было важно понять, до конца ли она меня простила? И ты зря думаешь, что у нее к нам с тобой был одинаковый счет. Что ты сказал в своем письме нового, с чем ей уже не приходилось сталкиваться? Да, грубо, жестоко, но с твоей стороны это даже не было обманом. Ты ей не делал комплиментов, не обманывал. Ты был в своем репертуаре, в общем. Тебя можно было обвинить разве что в лицемерии по отношению к ней. А я… То, что сделал я по тяжести вины – назовем это так – несравнимо. К тому же, только тот, кого мы любим, может причинить самую сильную боль. Ты бы по определению не смог так ранить ее. В общем, она простила мне все. Сказала, что не могла не простить – обида и горечь сгорели не в пламени страсти, нет. Они растаяли от тепла любви. Это все-таки разные вещи. Растаяли и испарились. И Катя еще до свадьбы все говорила: как же так? Твоя свадьба без твоего Малиновского? Ты был прощен автоматически, вместе со мной, ну… как часть меня, как моя рука… как одно из моих легких…
Роман недоверчиво мотнул головой, но спорить не стал. Андрей заговорил горячее.
- Все странно так. Мы очень давно о тебе не говорили, а буквально в конце года, вот как раз в тот вечер - помнишь, я тебе рассказывал? - сын болел, дочь плакала, мы усталые легли с Катей, и я ей рассказывал про Соню. Про то, что она обидела кого-то, и про то, что спрашивала, как простить себя… И почему-то разговор коснулся прошлого, мы углубились в воспоминания, я подумал о тебе и спросил Катю: вот скажи одним словом, что ты сейчас чувствуешь по отношению к Малиновскому? Она помолчала, улыбнулась и сказала: «Благодарность». И я ее понял. Если быть до конца честными, отбросить эмоции и увидеть только суть, то становится совершенно ясно: без тебя, возможно, ничего б у нас и не было. Ничего: ни счастья, ни любви, ни Гришки, ни Соньки…
_________________
Не пытайся переделывать других - бесперспективное и глупое занятие! Лепи себя - и ты не пожалеешь о потраченном времени! (я так думаю)
Последний раз редактировалось Greza 18 янв 2018, 15:16, всего редактировалось 1 раз.
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
Считаете, лучше чтобы автор во всем признался? 
- так стыдно воспитанной эмоциональной девочке за свой некрасивый поступок перед взрослым человеком. 
