|
- 3 -
Я кричала во сне, проснулась от того, что услышала крик. Прислушалась - все тихо, оглянулась - я одна. Это кричала я, я.
Звала Андрея? Но зачем?
Уже три дня, как его нет с нами. Уехал в Париж.
Я чудачка. Я знаю. Мне много раз говорили это. А я не могу понять, что странного в том, чтобы просто любить жизнь.
Но кричать во сне - это странно.
Уснуть сразу не смогу. Буду думать о чем-то. О чем-то хорошем? Нет, просто о том, как прошел вчерашний день. По-разному прошел…
Утром поговорила по телефону с Андреем. Он был веселый, настроен по-боевому: в этот день наконец предстояла встреча с обоими Пилавскими. С Пилавским-мужем он уже встречался, неофициально. Катя, кажется, тоже - с женой. А сегодня все вместе. Интересно, такая система выбора кому-нибудь кажется странной? Я - смеялась…
Пошли гулять на набережную. Город - деревня: встретили Валентина. Он рисовал. Он смотрит на море и рисует платья. В общем, мы все такие здесь. Чем труднее день у Андрея, тем дольше он сидит на террасе, смотрит на горизонт. Утром - принятое решение оказывается верным…
Валентин называет Павлика «Пол», и это тоже странно. Если вдуматься, вокруг много странного. Если не соглашаешься с кем-то - временами искренне считаешь его сумасшедшим. А тот, кто не согласен с тобой, считает сумасшедшей тебя. Веселенькая картинка!
Павлуша много капризничал сегодня. Пришлось вспомнить, что мне не три года - как ему, а больше. В чем выражалось? Заплакала. Ему пришлось меня утешать. Нда, кажется, воспитание - это что-то другое. Но он же успокоился! Терпеть не могу мамаш, которые говорят о себе в третьем лице. «Мама скоро вернется», «мама принесет конфетку», «если не будешь слушаться, расстроишь маму». И когда он не слушается, она, расстроенная, перекрикивает чаек. Однажды я сказала одной: если не перестанете, он оглохнет. И мой оглохнет. Мы все здесь, на набережной, оглохнем. Увидела ее красное лицо с глазами размером с олимпийскую медаль и пожалела. «Извините». Когда отошла уже далеко, обернулась. Она все смотрела на меня, и ребенок смотрел, и у ребенка были такие же олимпийские глаза.
Валентин работал и не мог с нами долго разговаривать. В солнечные дни художнику трудно: освещение быстро и необратимо меняет общий фон. Мы пошли дальше. Недалеко от Летнего увидела знакомое лицо. Он меня узнал раньше, то есть понял, кто я, - пока я понимала, кто он. Он вообще-то вице-президент «Зималетто», но Андрей говорил, что Катя отпустила его. Одна летела в Москву, одна поехала в Париж. Он тут, кажется, «загулял». Кутил в Адлере со знакомыми из нашей местной прибрежной элиты. Ну, ему положен был отпуск. Это Катя никогда не ходит в отпуск. Андрей говорит - если бы не она, фирма его отца развалилась бы. По-моему, он преувеличивает. Для чего он ездил тогда в Москву? Он хотел вернуться. Но я знала, что он там не нужен. Его там уже не было - внутри покинувших его людей.
Этот господин Малиновский - из них. Бывший лучший друг, бывшая невеста, бывший отец, да, бывший отец…
С господином Малиновским состоялся тоже странный разговор. Он зачем-то засмеялся, когда я сказала, что Андрей, как и Катя, улетел в Париж. Причем так засмеялся… как я люблю, ведь я больше всего на свете люблю смешное. Он пытался сдерживаться, фыркал, закрывал ладонью рот - но не удержался… А я не могла его поддержать, и это было обидно. Это всегда выглядит странно: один хохочет, а второй, неуверенно улыбаясь, пожирает его умоляющими глазами в страстной надежде, что вот, сейчас, и он с полным правом…
Но Роман Дмитриевич не дал мне такого права. Не захотел объяснить, извинился, сказал, что это его, и только его, личный приступ смеха. Это самая худшая развязка, после этого можно только оскорбленно удалиться! Он почувствовал мою самоиронию и, кажется, посмотрел на меня с уважением. Он сказал, что я не то, чем хочу казаться. И добавил, что вот Кира никогда бы не стала иронизировать над собой - человек тяжелый. И все равно ее жалко, потому что Андрей поступил с ней плохо. И, главное, был бы от этого толк… Но у меня тут же сделалось неприступное лицо. Не желаю слушать сплетни, не желаю слушать об Андрее с Кирой.
- Вы ведь знаете, - добавил он, не сводя с меня своего изучающего взгляда.
- Знаю, конечно, - ответила я. И позвала Павлушу: - Пойдем обратно, к Валентину.
Господин Малиновский смотрел на Павлушу, подбежавшего ко мне.
- Странно, что Андрей не вычеркнул Олегыча из своего списка.
Мне захотелось его ударить. Но я была спокойна.
- А зачем о ком-то думать плохо? Даже в воспоминаниях. И это не он, а я назвала так Павлика.
- Да уж, воспоминания… - он взглянул на меня и не закончил.
Испортил мне утро!
Я старалась не думать о том, что он сказал, но куда там. Слишком расходилось с тем, как все выглядело. Андрей приехал к нам раненым, оставил себя в Москве. Стремился туда, хотел вернуться. Значит, он был перед Кирой виноват, а она его не простила? Изменил ей - а она его не простила? Андрей - изменил?! Ей - настолько любимой, что я видела ее в его глазах?..
Он намекал мне перед свадьбой, что я чего-то не знаю о нем. Хотел повиниться. Но что бы это изменило? Кого останавливают ошибки, совершенные по отношению к другой? Я любила его и все о нем знала. Все, что должна была о нем знать.
Я знала, что он возвращается…
Мы опять подошли к Валентину, и он уже был другим - возбужденным и чуть обозленным, как всегда бывает, когда предстоит работа. Пока мы гуляли, ему позвонил Андрей. Сказал, что за две недели нужно изготовить эскизы - исключительно мужская коллекция, показ в предместье Парижа, на открытом воздухе, беседки и джазовый ансамбль. Валентину стало плохо - от предвкушения, чувства опасности и собственного таланта, который переполнил в те минуты его всего. Он спешно сворачивал ватманы, собирал этюдник… Когда после обеда я заглянула в офис, там царила примерно такая же обстановка. Андрей поставил на ноги всех.
И только мне не позвонил. Но это неудивительно, он всегда разделяет работу и дом, он как будто оберегает меня от той стороны нашей жизни. И правильно делает: я никогда не воспламенялась мыслью о «Модном юге». Мое место - только рядом с ним.
…Больше вспоминать было почти нечего, и я потихоньку засыпала…
***
В одиннадцать часов на улице, ведущей к отелю, гасли фонари. Не по плану - даже в этом городе бывают перебои с электричеством. Катя старалась вернуться в отель до одиннадцати.
Это было нетрудно: два дня она почти ничем не занималась, встречалась в кафешках с Софией, гуляла по городу, сидела на скамеечке в Люксембургском саду. Ей пару раз звонили, Доминик Дюбуа пригласила выпить кофе, и Катя с радостью согласилась встретиться с ней, когда дела здесь останутся позади. Был еще звонок, несколько звонков с одного и того же номера, но Катя так и не осмелилась ответить. Бедный Станислав, он не знал, какими драматичными были несколько дней, которые она благодаря ему пережила в Москве накануне…
Эти шесть-семь дней страха, ожидания и надежды могли определить всю ее будущую жизнь. Навсегда изменить ее. Она кружила у аптек, не заходя внутрь, не решаясь купить тест... Если бы подобное случилось еще месяц назад, ее реакция была бы другой. Была бы реакцией рыбы, плавающей только на поверхности и никогда не заплывающей в глубину, - четыре года Катя была такой рыбой. Теперь она хотела глубины, жаждала глубины, - было больно, но она дышала по-настоящему. На самом деле люди так мало живут по-настоящему… Облегченно вздыхают, в очередной раз избежав боли. А она больше не хотела бежать.
Она уже изменилась, а если у нее будет ребенок, жизнь наполнится еще более новым смыслом. Для мамы с папой она найдет слова… они и сами захотели бы внука, даже если бы сразу не показали.
И Андрея она освободит навсегда, ведь его она тоже вынуждает убегать.
Крылья из пластмассы росли стремительно, и она им не мешала... Легкой, свободной чувствовала она себя. Ничто больше не имело такого значения, как прежде: Париж, парижский магазин… А когда на исходе седьмого дня все оборвалось, поняла: она готова жить в плену условности, призрачной мечты, только чтобы освободиться от Андрея. И уже порадовалась, что мечта не сбылась… Нельзя делать других людей заложниками своей несвободы. Станислав точно не заслужил этого, и как ей пришло в голову, что она могла бы стать счастливой?.. Несмотря на романтичную дымку в номере отеля, где они прощались, она запомнила свое раздражение от того, что он спал на подушке в наволочке с прорезью вверх… Никакой дымке не было под силу сделать ее с ним счастливой.
Когда она летела в Париж, уже не сопротивлялась желанию видеть Андрея. Прошло два дня, и она так устала от ожидания, что ей стало казаться - она забывает его. Но когда утром третьего, решающего, дня вошла в огромный кабинет на 19-м этаже бизнес-центра - и увидела его, сидящего на подоконнике дальнего окна, почувствовала, как похолодели пальцы. Когда Тадеуш, здороваясь, поднес их к губам, посмотрел на нее с удивлением.
Но это было единственным, что могло ее выдать. Она выглядела уверенно, говорила не тихо и не громко, со сдержанной улыбкой сообщила о том, что модели «Зималетто» можно увидеть в ведущих каталогах Европы. Не дрогнула даже тогда, когда на аналогичный вопрос Софии Андрей ответил, что с прошлого Нового года «Модный юг» издает свой собственный каталог, в котором выставляют свои коллекции лучшие дизайнеры Европы… Он все продолжал смотреть в окно и, лишь когда к нему обращались прямо, рассеянно оборачивался и рассеянно отвечал.
Когда он и Тадеуш покинули кабинет, София спросила Катю, сможет ли та за две недели сделать небольшую пробную коллекцию исключительно женских моделей. Катя оперлась рукой о стол. Не для того ли Тадеуш отозвал Андрея, чтобы наедине сообщить ему об отказе?..
Она вдруг перестала понимать, что будет делать, если Пилавские решат вопрос в ее пользу.
Спросить она не успела, София пригласила ее на обед: Тадеуш и Андрей уже ждут их в ресторане бизнес-центра…
Катя знала два вида деловых обедов: на одних шумят язвительные, едкие, зачастую безжалостные споры - и принимаются важнейшие решения, - а на других по молчаливому договору обсуждается погода, ну в крайнем случае - колебания курсов валют. Этот их обед был из последних… О делах никто не проронил ни слова. И лишь когда они с Андреем вдвоем вышли на улицу и он предложил провести ее в отель, Катя узнала, что он получил такое же приглашение. Только модели должны быть исключительно мужскими… Они долго смеялись, но Катя видела, что где-то в холодном уголке его мозга все же идет работа, он пытается понять возможный ход рассуждений Пилавских. Вероятно, эта игра не очень нравилась ему. Когда на улице погасли фонари, он замедлил шаг… Катя пошла медленнее тоже.
- Так странно идти по городу и не ощущать моря, - сказал Андрей.
- Ты привык к морю?
- Привык. Я люблю море.
Она спрашивала себя, почему его лицо остается напряженным. От слова «люблю», обращенного не к ней, повеяло холодом.
- Ты жалеешь, что ввязался в эту затею? - напрямик спросила она.
Он словно очнулся и удивленно посмотрел на нее, впервые по-настоящему посмотрел и улыбнулся.
- Конечно, нет. Выбрось из головы эти мысли. - И, помедлив, решил, видимо, загладить свою сухость: - Ты такая молодец. Я почти не слушал их. Я смотрел на тебя и слушал тебя. Ты одна такая.
- Какая, Андрей?
- Разная…
Он положил руку ей на плечо, не задумываясь, по-дружески, в знак одобрения.
Его рука - на ее плече. Время замедлилось, затихли звуки.
В кромешной тьме течет вечность. Она боится, что в следующее мгновение перестанет существовать - чувствовать на своем плече его руку. И продолжает чувствовать. И снова боится… И в одно из мгновений не выдерживает и накрывает его руку своей ладонью.
Это было несущественно, учитывая разность площадей. Но все вокруг как-то изменилось. Мысленно она просит лишь о том, чтобы он дал ей полминуты, - и он мысленно повиновался ей. Она тихо, но страстно и искренне, как в далекую ночь в комнате с одной огромной кроватью, произносит:
- Мне очень одиноко, Андрей. Если бы ты знал, как мне одиноко.
Еще не договорив, она поняла, что его рука перестала быть спокойной, как рука друга. Или застывшей - как рука друга, внезапно накрытая ее рукой. Его пальцы ожили и в две секунды сплелись с ее пальцами. Катя ощутила восторг и в то же время страх отторжения - она не заметила, когда они стали опасно близки, когда придвинулись друг к другу. Его дыхание неожиданно обрушилось на нее, неожиданно, словно она сидела в переполненном людьми зале и Андрей Жданов, материализовавшийся из ее снов, очутился рядом - и не прогоняет, не ругает - а целует ее… Это было чудом, чудом воскресения, и она застонала, потому что нужно было дать выход своему преклонению этим чудом. Волна, волна, волна…
Она подняла свои руки, но не касалась его. Меня нет. Меня нет. Тебе только кажется, что ты меня обнимаешь. Это такое удовольствие - парить над землей и в то же время ощущать на себе руки мужчины, которого любишь, реальные, требовательные, быть может, не слишком нежные сейчас, не слишком церемонящиеся и осторожные. Так мы и жили бы: по ночам - канатная дорога на луну, а утром, возможно, мне не очень нравились бы оставленные где попало запонки и подушка в наволочке с прорезью вверх… Я поворачиваю голову вслед твоим поцелуям или, наоборот, направляя их. И вот, ты останавливаешься и берешь мое лицо в ладони…
…Не успев почувствовать как следует вкуса его губ, скользнувших по ее губам, - она их лишилась. Лишилась и этой чудотворной руки на своем плече, обеих его рук. Лишилась его самого - он больше не стоял рядом.
- Прости меня, Катя. Ничего не может быть. Больше не может.
И, подчиняясь глупому слепому толчку, вынесшему волну не на тот берег, но неумолимому и обязавшему их отыграть все ноты до конца, она услышала свой голос:
- Честно?
- Честно-честно, - волна обрушилась на чужой им берег и нежно, словно родной, лизала песок…
Катя стояла, приложив руки к голове, оглушенная этим накатившим валом.
Ей надо уйти отсюда, ей здесь нет места.
А он пусть остается, он молодец. Едва различая его в темноте, она отступила на шаг, второй, третий… Провела руками по плечам, словно убирая что-то, обещая, - прощальный успокаивающий жест. Глупо было уходить вот так, лицом, и она повернулась и пошла по улице, высоко подняв голову. Сердце ее странно гордилось Андреем. И она не знала, что, глядя на ее выпрямленную спину, он тоже гордится ею. Гордится, объятый страхом - беспричинным, застарелым страхом наказания, ее ухода…
И повторяет, насупленный, сжимая челюсти, сжимая кулаки: «Ничего не будет. Больше ничего не может быть и не будет!» Его семья! Его берег… Чужой для нее - а ему родной. Потому что это его кровь, его надежды. Они находятся под его защитой… А что он чувствовал только что?
Катя тоже была под его защитой. С той минуты, как она вошла в кабинет Пилавских, он бы не мог опознать свои чувства. Смутное смятение, смутное раздражение - которые она приписала неопределенности в деле с поляками. Но когда она произнесла: «Мне одиноко», - он понял, что у него давно уже перехватило дыхание, и поэтому он так мало, так сухо разговаривал с ней. А сейчас еще и исступленная жалость овладела им. Всё бы отдал для того, чтобы ей помочь, все на свете - кроме себя самого. Себя самого, свою семью, он не мог принести самому себе в жертву: когда он целовал ее, ему показалось, что его сердце, его слух совпали с ее сердцем, ее слухом… Когда он понял это, он оттолкнул себя от нее.
…Я больше не кричала во сне. Утром позвонил Андрей, он был уже в Орли.
Он возвращался.
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
А уж если бы ВС.Пушкарёв ввёлся в курс дела,то Андрюсику в этой жизни уже вообще бы ничего не светило,даже солнце. 
Но мы не сдаемся 
Зато оба дружно "гордятся" друг другом. 
Ну хоть с бизнесом в Париже для Зималетто не случилось фиаско,и на том спасибо. 
