|
9
Третий день он болел. Когда поднималась температура и он впадал в дремлющее небытие, вся его жизнь, дробясь на города и земли, окружала кровать и мерещилась ему картой: главным на ней был город Берлин, а вокруг Киргизия, и Казахстан с Пакистаном, и Москва с Испанией.
Три дня назад он приехал. Как ни спешила Марья, из старой части города, где он застал ее по телефону, до этой, современной, было неблизко. Он ждал ее у входа в отель, не входил, не заселялся. Странный шум одолевал его голову, странная пелена - зрение. Все это он принимал за соматику, сопутствующую очередной ломке жизни. Последние дни в Москве были дикими. Казалось, весь мир отринул его.
Марья прибежала, приехала, и на какое-то время его сознание прояснилось, вернулось прежнее, успокаивающее знание. Он любит ее, и все так понятно. А она несколько секунд стояла изумленно: таким он был запыленным и чужим, истерзанным этой мерзкой Москвою. «Это ужасно, - сказала она, когда на тротуаре у отеля, на глазах у ливрейного швейцара, он поцеловал ее. - Тебя нельзя отпускать надолго. В следующий раз я не узнаю тебя».
- Я сам себя не узнаю. А всего-то и нужно: ванна!
Он штампованно лукавил, явно нужно было что-то еще, не просто же так веки тяжелеют, хоть нет никакого солнца. Но этими усталыми голубыми глазами - он улыбался ей, и Марья решительно вела его в отель.
В ванне долго отмывала, терла, словно он не в кресле самолета летел, а выбрался из шахты.
- В некотором роде так и есть, - смеялся он.
- Ты решил все свои дела?
- Решил…
Главный вопрос, с Соломатиным, он «решил».
- Я ошибся в тебе. Ты все-таки тряпка, - сказал Соломатин и, открыв дверь своей машины, сел за руль. Но дверь не закрывал и отпускать его не собирался. - Садись, поедем, поговорим, - не глядя, приказал непререкаемым тоном.
Игорь молча повиновался, усмехнувшись. Второй раз за последние дни он слышит эту фразу, все так и норовят ошибиться в нем. Причем с прямо противоположным смыслом. Это было нелепо. Один считает его рефлексирующим неудачником, ищущим места в жизни помимо альпинизма, другой - тоже неудачником, но неспособным избавиться от этой пагубы. И оба недовольны. Скоро к ним прибавятся и Марья, и Ольга…
Дома, в своем кабинете, Соломатин налил Игорю виски, предложил курить, был мягок, лоялен во всех действиях и движениях. Растерян? - мелькнуло у Игоря. Как же все-таки крепко Оля держала этого аллигатора московских мутных рек…
Но нет, здесь, как всегда, другое: этот человек умеет прятаться, быть незаметным. Он не любит своей значительности, если она видна.
- Я еще поговорю с Ольгой, но в общих чертах мне ясно. Она уже была здесь. Сказала, что это ее идея. Вы ведь только этого и ждали, Игорь Евгеньевич? Вы подвели ее к этой черте?
Надо же, поинтересовался, снова усмехнулся Игорь. Что же должно было случиться, чтобы Соломатин не поленился заглянуть в документы и уточнить отчество того, кого едва замечал даже после женитьбы на его племяннице, даже после того, как стал передавать ему все более значимые дела. Менеджер - старший менеджер - топ-менеджер… Лица и имена не имели значения.
- Не совсем так, но это неважно. Я Олю поддержал. Нам нужна эта поездка.
- Вам с ней? Зачем? Я не очень разбираюсь в тонкостях этого бизнеса, но, кажется, Володя говорил о том, что профессионалы получают вознаграждение. Это ваш способ зарабатывать деньги, Игорь Евгеньевич? Я предложил вам другой, более достойный взрослого, разумного человека…
- Эдуард Викторович. - Игорь затушил сигарету и встал. - Это бессмысленный разговор
Соломатин подошел вплотную, обдал запахом виски и эстрагона, которым, вероятно, был приправлен его обед.
- Скажи тогда - в чем смысл… Зачем тебе понадобилась эта поездка…
- Вы знаете все, что должны знать. - Игорь смотрел ему в глаза, невольно уважая его проницательность. - Я хочу, чтобы она убедилась, что горы не для нее, и раз и навсегда покончить с этим.
- Метод от противного? Клин клином? В этом что-то есть.
Игорь видел, что Соломатин не верит ему. Что ж, правильно. Он все узнает в свое время. Сейчас Соломатин должен довериться ему в одном: с Ольгой ничего не случится, он позаботится о ней. А это - правда.
Соломатин отошел от него, снова уселся в кресло, снова выпил и снова налил.
- Знаешь, ведь ее отец тоже не был образцом толковости. Бросил, когда она была младенцем. Едва родилась - собрал вещички и ушел… Нина плакала, ждала его, Вовка злился, но тоже ждал. И я тоже ждал, терпеливо. Я терпеливый, Игорек, ты уже знаешь. И дождался: вся его последующая жизнь была цепью бессмыслиц. Показала, что дрянной был человек. Какие-то бабы, в которых он путался, как паук в паутине, темные дела. Многим он насолил. Я знаю даже, что девица, с которой ты спишь, - дочь человека, которого Олег сильно не любил. Что-то они не поделили, то ли дом, то ли землю… Ничтожество, не человек. И умер так же ничтожно, бессмысленно, и никто не вспомнил о нем. Я зачем тебе все это говорю? Сейчас поймешь: ты видишь, как я терпелив, Игорек... Я и твоих баб проглочу, пережду, и альпинизм ваш, который не что иное, как инфантилизм. Но если ты, вернувшись, соберешь свои вещи и уйдешь - пойму. Не обижусь. Я даже готов помочь тебе на первых порах. Но только на первых. А потом было бы лучше для всех, чтобы ни Оля, ни я о тебе не вспоминали.
Игорь больше не усмехался.
- Это сделка?
- Нет, пока только информация к размышлению… О Центре моды - забудь. Если додумаешься до раздела имущества, об этом не будет и речи. Зал с инфраструктурой и доля в фирме с этого момента принадлежит только Ольге. Ты отказался от всего. Иначе мои юристы сотрут тебя в порошок.
Он блефовал, и это было так очевидно и ему, и Игорю, что Игорь отвел глаза. Будь на его месте другой человек, он поднял бы Соломатина на смех. Оля категорически не хотела брачного договора и настаивала, чтобы зал в Центре моды был дядиным подарком им обоим.
- Разумеется, - ответил он.
И горестно подумал, словно обращаясь к Володе: он больше не сможет ее защитить. От того, кто заменит его, другого, не такого щепетильного… Теперь она должна защищаться сама, потому что терпеливый Соломатин когда-нибудь может и опоздать.
Он сказал Оле, что проведет неделю за границей. Окрыленная его неожиданным согласием ехать, постоянно соблазняющаяся мыслью, что оно могло означать, Оля не стала задавать вопросов. Вероятно, она думала - он едет для прощального разговора с Марьей, и не в ее интересах было ему мешать.
***
Они с Марьей поехали пообедать и немного погулять, и Игорю приходилось делать над собой усилие. Ее близость, ее красота, снившиеся ему в Москве, так нужные ему, расточительно просыпались сквозь пальцы, расплывались из-за чего-то одолевавшего, из-за нелепой болезни. Ему так хотелось сказать ей, как она красива, все объяснить, во всем признаться, нарисовать, как карту, рисунок их будущей жизни, так, что она все, все бы поняла, - но чуждая сила, вселившаяся в него, делала все это второстепенным, необязательным и лишала побуждения к действию. Он еще надеялся, что пара дней покоя, дней отдыха и любви помогут ему. В ресторане они встретили ее родителей, и Марья смеялась, прячась за меню, а Игорь ощущал уже привычную смену чувства тяжести и облегчения. Наконец он что-то делает для того, чтобы ей больше не пришлось прятаться. К счастью, Катя и Андрей не заметили их, и они, отказавшись от прогулки, поехали в отель… В номере Игорь, поняв, что не в силах ходить и стоять, сел, а потом лег. Наконец Марья все поняла, попросила горничную принести термометр и, когда термометр показал то, что должен был показать, она произнесла только: «Оля! Ангина!..» - и развила всю подобающую деятельность… А он, испугавшись вдруг, что проболеет вот так несколько дней, а она в неведении будет ухаживать за ним, и только потом все узнает и почувствует себя обманутой, вопреки всем своим планам стал сбивчиво говорить, а она смотрела на него изумленно и снисходительно…
- Я хочу жениться на тебе. Я хочу, чтобы у нас родились дети.
- Торжественно и непонятно…
- Что же здесь непонятного: я хочу сидеть с твоими родителями за одним столом.
- …нет, кажется, я понимаю: ты опять хочешь ей рассказать…
- Да. Я сделаю это в экспедиции - там, откуда все пошло не так. Я хочу все исправить.
- «Экспедиция» - это офис какой-то фирмы, с которой вы работаете?
- Нет, облачко. Это восхождение. Так нужно. Это будет в последний раз.
И откуда-то издалека донесся ее голос, бодрый и растерянный ее голос:
- Не думай об этом сейчас, и не говори. Поговорим, когда ты будешь здоров.
И он, измученный этой предтечей страшившего его разговора и обрадованный тем, что она не ушла, не рассердилась, а осталась сидеть и поцеловала его, умолк и уснул, а может быть, просто забылся. С той минуты стала мерещиться ему карта, гигантская карта, но не ясная и отчетливая, которую он хотел ей показать, а та, где все перепуталось: карта прошлого и настоящего…
«Какой вздор может приключиться от болезни, - думала Марья, как всегда, того не зная, в ответственные моменты перенимая тон бабушки Марго. Только у той это выходило слегка нарочито из-за того, что жизнь ее силой обстоятельств была маловолнительна и малоподвижна, а у Марьи - страстно и искренне. - Восхождение! Как бы не
так!»
Она поливала герань, щедро высаженную в чугунных ящиках на балконе, - нашла в ванной комнате забавную лейку, чтобы чем-нибудь заняться, пока Игорь спит. Раз уж они не дома и она не может сварить ему бульон, белоснежную постель здесь перестилает сама, прогнав горничную, а теперь вот еще польет цветы. Чужие цветы, чужая постель. Мамин старый знакомый, доктор Алькадо, только что ушел, вернее, бежал в ужасе - она предложила ему гонорар, без выплаты налогов, подумать только! Он кое-чем был обязан Кате и без звука выехал по ее вежливой просьбе к другу ее дочери. Ангина оказалась «средненькой», если пить то, что предписано, и полоскать горло предписанным и в предписанные часы - в несколько дней болезнь отступит. Алькадо ушел, и вот тут-то Игорь и понес бог весть что…
Нет, это несерьезно, несерьезно, от жара. Он бредит горами, это обидно, но она ведь с самого начала знала, кому ее предназначила жизнь. Главное, что он принял решение и не отступит. Выздоровеет и посмеется над своей фантазией вместе с ней.
Марья устала бороться с ветром, набрасывавшим волосы целыми прядями на лицо. Она заплела волосы в две косы, но даже ее волосы не удерживались и то и дело распускались. Тогда она вернулась в комнату и отыскала в сумке, привезенной Лео - старым служащим на родительской вилле, - тонкий, но прочный, ее любимый платок. Повязав им волосы, вернулась на балкон. Под ее ногами по плитке двора передвигались жильцы, провез велосипед парень лет семнадцати, и вновь наступала тишина. Балкон опоясывал весь внутренний периметр двора, - был в номере и другой, внешний балкон, меньше и чудаковатей, нависавший над оживленной улицей, словно крючковатый нос, - но они предпочли эту комнату. Им предстояло, не выходя, провести здесь несколько дней…
«Да-да, вздор», - еще раз подумала Марья, возвращаясь в комнату. Но, проходя под аркой в коридорчике, внезапно приникла головой к стене и, подняв высоко над собой руку, провела ею по стене. Ладонь с будто устремленными ввысь, как шпиль часовни, пальцами ползла, сползала… Марья стояла, прислонившись лицом к стене, склонив голову, обвязанную платком.
А вдруг - правда.
Хочет вернуться к Оле, к горам? Да нет, ей рано еще умирать - она в НЕМ не могла ошибиться. Тут другое: зная, что она щадит Олю и никогда так и не решится, нашел способ, как ему кажется, самый лучший из худшего: последней совместной поездкой смягчить свой уход… Вот что бывает, когда не успеваешь поделиться своими мыслями.
Ведь он не знает еще, что она здесь совсем успокоилась, все Олины муки мысленно на себя приняла и - поверила. Поверила, что Оля выживет, что будет со временем вспоминать без боли, без сознания рокового влияния на всю последующую жизнь. А он в это время мучился и изобретал способы… Еще не поздно! Пока он здесь, пока затишье, она должна ему все объяснить. Это так непросто и так просто: поехать, сказать…
Счастье - заманчивое и ускользающее…
И ее нетерпеливая, воспламеняющаяся натура, страдавшая от нерешительности столько времени, не могла не заставить ее взять в руки телефон. Много раз в течение этого дня она готова была набрать номер. Сказать самой! Самой все закончить! Но она не осмеливалась. Какое-то подозрение, какое-то смутное чувство недосказанного останавливало ее, хоть она и не сознавала этого. Но Игорь всегда внушал ей ощущение скрытой силы, и она часто останавливалось у черты. Так было и сейчас…
У стола с включенной лампой она села рисовать. Игорь сначала увидел ее колени - она сидела в кресле, поджав ноги, в широкой, разлетающейся юбке, с двумя черными косами, пушисто выбивающимися из-под платка, который она забыла снять, так уютно было в нем ее голове. Лицо ее было безмятежно, но серьезно: она рисовала. Он закрыл глаза, стараясь не упустить в воспроизведении ни черточки. На всякий случай его память должна была эту тихую, сдержанную силу удержать.
Она увидела, что он проснулся и смотрит на нее, время от времени закрывая глаза; встала, наклонилась, поцеловала его и взглядом велела молчать. И он понял, что не из трусости на этот раз - наоборот, свое нетерпение она приносит ему в жертву, не желая вести кровью обливающих разговоров, пока он болен. Обычно сдержанный, он глубоко, хрипло вздохнул: почему все случилось так… Почему, Володя? Почему не пришлось просто дождаться ее?..
***
- Мне страшно, Галя, - призналась Оля. - Даже если они расстанутся, он будет думать о ней. Он же любит ее.
- Глупости! Страсть - не любовь. Одна похоть. И скорее всего он наелся уже, готов. Потому и возвращается. Что она такое? Поразила воображение, яркая, горячая. А дальше? Здесь - что? - Галя поднялась из груды одежды на полу и ткнула пальцем в левую сторону ее груди. - А я тебе скажу, что у него - здесь. Здесь у него - ты. Между вами столько общего, вы думаете одинаково, говорите…
Оля не стала отвечать. Нахмурилась. Когда один перенимает у другого его мысли и слова, это не значит, что эти двое - одинаковы.
Комната была совершенно разорена. Спортивные костюмы, комбинезоны, вывернутые мехом наружу куртки и просто меховые подстежки - Галя велела безжалостно вывалить все из шкафов в одно место, так легче будет разобраться. И опять чувство одиночества охватило Олю, горькое чувство, - ведь Галя знала другую Олю и, если даже Оля объяснила бы ей, что она уже не та, это ничего не изменило бы… Она как будто невидимым наблюдателем смотрела на то, как ничего не подозревающая Галя советовала, наставляла, подбадривала - призрака. Исчезнувший мир…
Конечно, было в этом что-то ненадежное, выбивающее почву. Но и утешительное - может быть, эта новая Оля, которая кое-что про себя и других поняла, сумеет удержать того, кого та, старая, потеряла.
Еще недавно она согласилась бы с Галей - похоть!- ведь недаром она дала ему когда-то проверить себя… И сейчас радовалась бы простой, бесхитростной радостью…
Похоть не смогла бы так ее перекроить.
- Ну, дура ты, дура полная! - сердилась Галя, недовольная тем, что ее удавшийся план не имел достаточного признания. Как блестящему теоретику семейных отношений, ей было обидно. - Ведь все получилось, как мы хотели! Он ухватился за твое предложение и - пошло-поехало… Вот ты уже и вещи собираешь. Чего кислая такая?
Оля натужно улыбнулась. Головой она была согласна с Галей. Но внутри чувствовала такую усталость, которая бывает только в тоскливой уверенности поражения.
В первый день отъезда Игоря она ездила к Гене Флерковскому.
Тот и прежде просил ее приехать, за неделю до этого, но Игорь был в Москве и Оля не решалась. Это из-за Володи, ее Володьки Игорь порвал с Геной. А она сама? Она была слишком растеряна, чтобы винить кого-то или не винить, да и Игорь довольно темно и неопределенно объяснял, из-за чего больше не хотел видеть Гену. Понятно было, что раненый Володя велел Гене подниматься дальше и тот его послушался. Но ее Игорю это отчаянно не понравилось. Вслед за ним, на словах, не нравилось и ей. Но вот она стала часто оставаться одна, и потихоньку задавала себе вопросы, и отвечала - правдиво, - и согласилась Флерковского повидать.
Он был уже дома, выписался из больницы, где ему сделали операцию на сломанной ноге. Мать его все бежала за молодостью, панически боясь старения, и находилась в очередной командировке с очередным седеющим кавалером. За Геной ухаживала старенькая домработница, неотлучно находившаяся в комнате за стеной. У кровати стояли костыли и напичканная электроникой коляска.
- А, мне все это не нужно пока, - махнул рукой Гена, - все равно лежу и лежу. - Он присмотрелся к ней. - Я очень рад видеть тебя.
- Я тоже, - подумав, сказала Оля. Это было правдой. А Игорь, возможно, был бы и не рад. Но ведь Игоря уже давно нет рядом.
- Ты простила меня? - и, как часто бывало, из-за определенного выражения глаз над лицом его выделился, стал господствовать лоб. Царственный, широкий, добрый лоб Гены Флерковского. У Гены было интересное лицо: длинные тонкие губы придавали ему что-то лисье и делали бы его холодным и по-своему красивым, если бы не лоб, выпуклый, большой, открытый, который сводил на нет выражение хитрости и превосходства.
Ответ на этот вопрос был слишком глубок. Пришлось бы объяснять, почему она сразу, еще полтора года назад, не сказала ему, что не чувствует его виноватым, и еще хуже: почему вообще долгое время считала собственные мысли мелкими и неподходящими. И она сказала просто:
- Да.
Он откинулся на подушки и долго молчал, глядя в потолок. Оля была благодарна ему за то, что он не говорит вслух о том, что случилось, об Игоре. Все равно, несмотря ни на что, она не поддержала бы этого разговора.
Наконец он снова посмотрел на нее.
- Я не для этого позвал тебя, не думай. Я эгоист, но не настолько. Паша сказал - вы едете?
- Едем…
- Странно, что Весенин согласился. Он… он же другой крови, Оля. Он согласился из-за тебя? Это ты захотела?
- Как это - другой крови? - задетая и взволнованная против воли, спросила она.
- Ну, как… он не такой, как я или Володя. Он сможет жить без гор долго. Володя это понимал, только сказать не успел…
- Тогда я тоже не такая. Тогда я - его крови, - вдруг тихо и горько рассмеялась Оля. Вот ирония!
…Но как же долго она жила в ослеплении, а оказывается, есть люди, которые давно все знают!
- Понятно, что ты так думаешь. Ты его жена.
- Да нет… Ты даже не представляешь себе, как ошибаешься. Я сама по себе не такая. Не потому, что он не такой. Хотя оба мы думали, что «такие».
Обескураженный, он опять молчал.
- Тогда почему вы едете?
- Я не буду говорить об этом, Гена. Прости.
В волнении он сжимал и разжимал рукой край одеяла.
- Я хотел сказать тебе… Хотел сказать, что ты должна подумать. Так часто бывает: человек ходит в горы и думает, что не может без них жить. А потом обнаруживает, что это не так. Сама понимаешь, бывает и поздно… Я знаю, Вовка сказал бы тебе все это. Но теперь… похоже, ты уже все знаешь о себе.
- Почти, - тоже помолчав, согласилась она. - Осталось совсем немного. После поездки я буду знать точно. Я позвоню тебе, - неожиданно для себя сказала она.
- Спасибо! Я буду ждать. Хорошо бы, если б и он…
- Это без меня, Гена. Вы с Игорем сами будете решать.
- Вы с ним расходитесь? - спросил он.
Она медленно повернулась, холодно посмотрела на него.
- Нет… С чего ты взял?
- Показалось…
Он отвернулся.
- Скажи Шевчуку, что по юго-западному склону идти сейчас нельзя. Мы с ним уже это обсуждали, но ты же знаешь
его…
- Хорошо. Скажу. - В ее глазах сверкнула благодарная улыбка. - Выздоравливай, хорошо? Я приду еще, когда вернусь.
- Оля!.. Счастливо…
Вот такими были ее первые шаги.
На второй день своего отъезда Игорь позвонил. Голос его был каким-то слабым, изменившимся, еще и поэтому чужим. Он спросил, как она, все ли у нее готово. Пообещал звонить еще. В какой-то момент у нее мелькнула мысль, отдавшая ранящей болью тревоги за него. «Ты не заболел?» - спросила она. «Нет, все отлично», - ответил он, ответил как-то походя, без удивления. И волнение о том, здоров ли он (он ведь не отходил от нее, когда она болела!), отодвинуло на время неотступную мысль о том, кого он в эти дни держит в когда-то принадлежавших ей объятиях. А потом она соединила две эти мысли в одну, и стало еще страшней: если он болен, то Марья ухаживает за ним, за ним, привезшим к ней в себе частичку Оли - ее болезнь. Даже этим он поделился с нею…
***
Он выздоравливал. Карта жизни прояснилась, города стали просто городами, горы - горами. Володя, кстати, часто говорил: горы - это всего лишь горы, и не надо драматизировать. Это верно, думал Игорь теперь. Главное, во что превращает явления человек, а явления остаются только явлениями.
Как-то утром он проснулся от крепкого, хорошего уже сна (как и после восхождений, после болезни он всегда словно ввинчивался в воронку сна) и увидел, что Марьи нет рядом. Только смятая подушка, а ненужный второй плед, которым она накрывалась, пока он плавал в жару, она еще вчера отдала горничной. Непривычной была тишина, он совсем забыл, что такое быть одному. На мгновение он почувствовал себя ребенком… И из соседней комнаты донесся Марьин голос: она разговаривала по телефону; но так часто раздававшееся из ее уст имя: Влад, Влад, - не оставляло сомнений, с кем она говорит. Преодолевая утреннюю слабость, Игорь встал. Надо было умыться.
В ванной он нарочно провел достаточно много времени. Но, выйдя, вновь услышал Марьин смех, из той же, второй комнаты номера, окна которой выходили на улицу. Игорь прошел к барной стойке, увидев на ней пачку сигарет. Он закурил и вышел на балкон. Мокрые волосы шевелил ветерок. Жить и не болеть было не плохо, даже очень хорошо, только если не думать о том, что на свете существуют такие бодрые, предприимчивые парни, как Влад, которые, вероятно, никогда не болеют.
Ее теплая рука обняла его сзади и отняла сигарету. Потом его перевернули, заглянули в глаза и поучительно-показательно поцеловали в губы: вот как надо. А не курить.
У нее был румянец на щеках, глаза сияли.
- С кем ты говорила?
- Ты не слышал? С Владом. Обещает какое-то нереальное дефиле, отыскал бесподобных, по его словам, моделей. Я ему говорила как-то, что для новой коллекции мне нужно особенное дефиле. Он уже с Эллой созвонился, ты знаешь, это наша координатор по моделям. Они ждут меня для просмотра. Можно, конечно, это сделать после отпуска, но зачем откладывать, правда же?..
Чем больше она щебетала, как разбуженная ласковым весенним лучом птичка, тем Игорь становился мрачней и
грустней.
- Влад - специалист по моделям?
- Он в агентстве работает, я тебе говорила…
Она затихла и широко улыбнулась. Улыбка ее была веселой, но и немного сердитой.
- Если ты не перестанешь ревновать к нему, знаешь, в кого я превращусь? В некую вымышленную дуру, которая скрывает любовника, ко всему еще и недалекого и самоуверенного. Вот тебе готовые образы! Я очень восприимчива, к тому же у меня хорошее воображение, а главное - я бесконечно верю тебе… Что ты будешь делать? Почувствуешь себя Шекспиром или Товстоноговым?
Он улыбнулся.
- Почувствую себя идиотом, угодившим в собственную ловушку.
Она приложила указательный палец к его лбу.
- В воображении, как и в творчестве, лучше не экспериментировать на близких, любимый…
Он обнял ее.
Они завтракали, и занавеска, надуваясь парусом, вводила улицу в гавань комнаты. Над столом кружила пчела.
- Когда мы полетим? Я звонила в аэропорт: на ближайшие дни билеты есть.
- Ты хочешь уехать уже сейчас?
- Я не хочу тянуть, - она отмахнулась от пчелы и поправила волосы, упавшие на лоб. - Не знаю, как я могла так долго ждать и даже настаивала.
Игорь почувствовал в груди жар. Это был не тот жар, что опалял его во время болезни. Вчера ночью Марья шептала что-то о том, что нельзя больше ждать, но он не принял, не хотел в те минуты принимать это всерьез.
Она поглядела на него. Ее влажные черные глаза были так красивы.
- Ну, что ты молчишь? - с нежностью спросила она. - Да, я хочу, чтобы мы вернулись в Москву. Я все придумала. Прямо из аэропорта мы поедем к Оле и все ей объясним. Теперь я знаю: она поймет.
- Почему теперь? - спросил он.
- Не знаю… Я вдруг поняла, что и ей не так просто взрослеть. Но рано или поздно она повзрослеет. Ведь у нее всё твое: мысли, увлечения, образ жизни. Может быть, она захочет своего. И даже наверняка: ведь это Оля, а не какой-нибудь бесхарактерный Влад. Ей только нужно помочь. - Она взглянула на него с опасением, но он оставался спокойным. - Ты понимаешь? Я права?
Он понимал, и она была права. Он в очередной раз испытывал восхищение. Они почти не говорили об Оле, она дошла до всего сама.
- Ты права, облачко. Я и хочу помочь ей. Она просит поехать с ней, и я согласился: в этой поездке я ей все объясню. Мы вернемся свободными.
Марья слушала, затаив дыхание. Когда он замолчал, выдохнула:
- Ты ничего не понял… Или это я глупа. - И, встав из-за стола, она ушла на балкон.
Начался дождь, поднялся ветер. Услышав за спиной его шаги, Марья обернулась вместе с порывом ветра ему в лицо:
- Неужели ты не понимаешь, что одно это слово «поездка» выводит меня из равновесия?! Ты же знаешь, как я ненавижу эту глупость, выше которой ты оказался, а теперь - а теперь… - Она захлебнулась ветром, возмущением, и он крепко сжал ее, твердо сказал:
- Послушай меня. Ты все поймешь. Оля… она хочет вернуть меня. Она не станет ни меня, ни тебя слушать сейчас. Она придумала эту поездку, хотя я знаю, что горы значат для нее еще меньше, чем для меня. Я согласился, потому что там я смогу объяснить - так, чтобы она поняла. На земле не получится.
Он всего лишь употребил неформальный термин, бывший в ходу у альпинистов, - но Марьины глаза озарились огнем. Огнем ярким, опасным даже для нее самой, опрометчивым.
- Поэтому ты решил с ней - взлететь?
Он нахмурился.
- Ты не то говоришь. Маруся… - предпринял он еще одну попытку, целуя ее холодные щеки, - неделю назад я отказался от работы у Соломатина. Я больше не имею отношения к нему и к его бизнесу. Я хочу понять, что делать дальше. Чтобы потом, на земле, - жить с тобой.
Ее лицо жалостно дрогнуло, она всегда хотела жить с ним на земле.
- Знаешь, это забавно, - продолжал он, улыбаясь, - тебе это понравится. Соломатин сказал, что ошибся во мне. А перед этим Паша Шевчук сказал то же самое. Они говорили о противоположных вещах. Где-то посередине - я. Я хочу понять, где именно.
- Ты можешь понять это, и не гремя своими альпинистскими латами, - прошептала она. - Мы прямо сейчас поедем к моим, расскажем все папе и он что-нибудь придумает. Неужели ты думаешь, что я не помогу тебе? Ты можешь работать где угодно, даже в «Зималетто»…
Он отпустил ее. Он неожиданности она покачнулась. Они одновременно увидели, как снизу, стоя во дворе с поднятой головой, на них смотрит какая-то женщина. Она была одета нелепо: в джинсах и шляпке. Игорь взял Марью за руку.
- Пойдем отсюда.
Но она высвободила руку и вошла в комнату, когда он уже стоял у заправленной кровати. Он опустился на ее край. Марья остановилась у балконной двери, прислонившись к ней спиной.
Его лицо было серьезно, даже строго.
- Я всю жизнь наблюдал. Наблюдал за кем-то, за чем-то, за самой жизнью. Только два раза я был собой: когда отказался от альпинизма и когда не отказался от тебя, не отдал тебя обратно, как подарок, который принесли не по адресу… А в перерывах - я помогал другим жить, а сам как будто только готовился, беря от них то, что мне нравилось. Сначала был Володя, потом Оля, а теперь ты предлагаешь мне помощь. Но именно из-за тебя мне и стало важно наконец начать жить. Если я люблю тебя и хочу быть с тобой, я должен сделать все сам.
Она молчала, и взгляд ее становился задумчивым.
- Ты уверен в том, что говоришь? А если это неправда…
- Я не понимаю. Иди сюда. Сядь…
- Нет… А если ты лжешь? Так странно думать, что ТЫ лжешь, Игорь…
- Я не понимаю, о чем ты. Я не лгу. Я хочу прекратить ложь.
- Ну да, наверное, ты веришь в это.
- О чем ты говоришь?
- О том, что ты сказал мне в нашу вторую встречу. Ты помнишь? Ты сказал, что самое худшее это врать себе. Но, может быть, этим ты сейчас и занимаешься. Тебе было тяжело… Ты не выдержал, воспользовался этой возможностью, чтобы вернуться к своим горам и к Оле. Ты сказал, что она хочет вернуть тебя, - вот там, в самом центре кладбища, ты и вернешься. А я… Наверное, ты будешь «восхищаться» мной издали. Возможно, ты даже скажешь себе: я буду любить ее вечно, - с самоотречением в голосе и взоре, - а на самом деле все это ложь. Ложь!.. Я не нужна тебе.
Она отделилась от двери и подошла к своей сумке, раскрытой на полу между кроватью и креслом, в котором она рисовала и вязала несколько дней. Она подхватила сумку на руки и понесла ее к шкафу. Лоб ее был нахмурен, яркие губы сжаты. Но сумка странно дрожала в ее руках.
Игорь почувствовал головокружение. Она сказала все это искренне, в пусть тихой пока, но запальчивости обиды и поражения, но это находилось настолько далеко от истины, что по сути было шантажом. «Если я нужна тебе, откажись!». А если он откажется, то в конце концов перестанет быть нужным ей.
- Если бы я не умел принимать решений, был бы неинтересен тебе. Ты не обратила бы на меня внимания. Теперь ты хочешь, чтобы я сделал то, чего хочешь ты. Ты будешь уважать меня?
- Мне плевать. Я любила тебя…
Ее глаза блеснули слезами, слезами ярости и боли.
- Машенька… - он шагнул к ней, но она забилась в угол между шкафом и стеной и села на корточки, обхватив колени руками. Несколько раз качнула головой, запрещая подходить.
Он взял со стойки сигареты и, уйдя на балкон, на этот раз по-настоящему закурил.
Так прошел остаток дня. Они ни на что не могли решиться и ничего не могли решить. Начинали заговаривать и замолкали в размолвке спустя несколько фраз. Марья верила и не верила. Она видела, какое удовлетворение приносит Игорю работа в школе инструкторов. Сам не зная о глубине своей зависимости или тяготясь ею, он мог не устоять… А пресловутая изобретательность несвободных людей родила легенду. Гуру-Шевчук - что ж, он просто поверил в легенду или сделал вид, что поверил, вот и сказал, что ошибся в нем…
При одной мысли о том, что все это могло бы оказаться правдой, в ней взрывался целый фейерверк, оставляя в скромной, ничего не требующей тени другие, не такие красочные доводы. Доводы вроде самоопределения или смягчения расставания с женой… Эта мысль делала их ходульными, нежизнеспособными, как всякая ревность - выжигающая, дымящаяся - способна затмить рассудочные построения. Марья ревновала к горам, как могла бы ревновать только к мертвой сопернице: живая женщина может ошибиться, предпочесть другого, подурнеть и опростеть, - горам все это недоступно. Недоступность всего живого делает их непобедимыми. С ними нельзя бороться, с ними можно только смириться - но как, если она привыкла к его обожанию, к языку и веяниям его любви, приучившим ее к мысли о ее единственности? Разделить эту умную, полную смысла и блага страсть - он сам сказал о детях, доме, семье! - с безликим, непонятным стремлением, к тому же способным в любой час оставить ее - без него? Как? Откуда в таких случаях берутся силы?
- А я не буду их искать, - решительно, отчаянно говорила она себе. - Я лучше гор. Если он не считает так, это не моя проблема.
Если он не считает так…
Неужели он сделал это.
Неужели и он предал ее.
В чередующихся вспышках близости и отдаления прошла эта ночь. Проснувшись среди ночи, Марья плакала, прижимаясь щекой к его руке, сохранившей запах апельсина, который он чистил для нее, думая о том, что неверием унижает его. Под утро ей опять стало казаться, что она унижена сама, а он, победитель, спит. Она глядела на его измученное лицо, и эта-то измученность и делала его непокоренным. Он теперь знает, как ей плохо. Он видел это. И все же ничего ей не пообещал. Не успокоил. Не сказал, что она важнее всех его метаний и рефлексий…
Она отворачивалась с беззвучным стоном стыда. Наверное, мыслями о его привязанности к альпинизму она прикрывала нежелание принимать его всерьез. Она всегда принимала его занятия с уважением, но как данность, не задумываясь, - а теперь они соперничали с ней…
Но опять нетерпеливо и яростно она отмахивалась: это - проблема? Господи, да он же так талантлив, неужели будет трудно найти тебя? Да, с Соломатиным больше невозможно работать, но - Юлиана! Дядя Коля! Мало ли способов помочь ему! В конце концов, ему принадлежит часть зала в Центре моды…
Так ни к чему и не придя, они улетели в Москву. Марья не знала, зачем она летит. Благословлять, провожать она не будет. Но они уже так долго были вместе, и представляли себя только вместе, и планировали эту Испанию, мечтали о ней, что сейчас остаться или оставить было для них немыслимо. Они почти не говорили, но близость, присутствие рядом было единственным, что могло их поддержать. В квартиру Игоря Марья ехать не хотела: боялась вида сборов, разбросанных вещей, подготовки к тому, чего она не хотела, к чему не имела отношения. Они провели полумолчаливый день в ее квартире, потом наступила ночь и еще одна попытка. Она почти приблизила их к миру, но главных слов, которых ждала Марья, Игорь не сказал. Утром он уехал - срочно понадобился тренеру, узнавшему, что он в Москве, и весь день провел где-то там, в своих горах. Он приехал сразу же, как освободился, он не видел Олю и говорил с ней только по телефону, Марья знала все это, и все же главного у нее так и не было; напротив, локомотив, разогнавшийся на всех парах, уносил его все дальше. Так прошло несколько дней, и за день до предполагаемого отъезда Игоря она не выдержала и улетела в Испанию, назад. К людям, любившим ее, пусть и не так сильно, как друг друга, но любившим и не требовавшим от нее самопожертвования, не испытывавшим ее так жестоко. В Испании ее и застал звонок Игоря, не обнаружившего ее сначала на подоконнике в высоком окне мастерской, а потом и во всей квартире… Он сказал, что прилетит, потому что у него есть еще вечер и еще ночь. Ощущение бессмысленности и конца внезапно очертило ее всю, с головы до ног, магическим кругом, из которого выйти она не могла, и, борясь со слезами, она сказала, чтобы он не приезжал. Она знала, что ему плохо, но постоянно помнила о том, что ей еще хуже и он об этом знает.
- Я делаю это для нас.
- Да-да.
- Ты должна мне верить. Если я буду знать, что ты мне веришь, я вернусь обязательно…
- Если повезет. Я же говорила: крестиков и ладанок на прощанье от меня не дождешься. Привет всем облакам на свете! И тем, кто остался там навсегда. В них, наверное, тоже кто-то верил. Дети, например, о которых они не знали. Романтично; но это не мой жанр, любимый…
У нее и самой затрясло сердце, когда она поняла, что сказала. Но она не виновата: он сам рассказал ей когда-то историю об альпинисте, женившемся перед самым восхождением, и жена узнала о беременности только после его гибели… Кажется, у него родился сын, который тоже стал альпинистом; а у сына, наверное, еще сын, который тоже стал альпинистом…
Это было бы неплохим давлением. Это был шанс, который она искала. Он останется, она знала…
- Скажи еще раз, облачко, - приглушенным от волнения и страдания голосом потребовал он, - повтори, что ты сказала…
- Перестань, - она ожесточенно смахнула со щеки слезу. - Я просто так сказала. Не о себе. Еще не хватало попасть в ваш героический эпос…
- Марья… Ты говоришь правду?
- Я когда-то сказала, что не буду тебе врать. - Слезы все же потекли по щекам, она представила себе, что он сейчас чувствует, она чувствовала за него. Это не тоска, и не страх, это та черта, которая предвестье смерти, то обмирание, когда уже ничего, ничего, ничего вокруг. И никакими клятвами нельзя исправить, он теперь тоже в круге, круге сомнения. Что она наделала, проклятый язык! Что, если и правда так важно, с каким чувством провожают? - Все, больше не могу. Игорь, не могу! Береги себя. Пусть тебе повезет. - Она отключилась… Солнце закатилось, но все еще было жарко. Аромат цветов - она стояла в саду, у подножия узкой крутой каменной лестницы, ведущей на террасу, - душил ее. Она посмотрела наверх: там уютно горели лампионы и, наверное, уже сели ужинать и ждут ее отец и мать. Эта мысль была только мыслью, она не могла согреть, но надо же телом куда-то деваться. Держа в сухой, онемевшей руке телефон, она стала медленно и тяжко подниматься по лестнице.
Последний раз редактировалось natally 19 авг 2011, 15:39, всего редактировалось 3 раз(а).
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
Завтра перечитаю еще раз.
Понравилась аналогия (фильм любимый), но не знаю.... насколько эта параллель точна для Игоря. Если только он сам и есть этот лучистый колчедан, который он ищет всю жизнь.
Обоих жалко, но Марью больше (из женской солидарности, что ли?)
Точно.
Здорово, как интересно, спасибо. Я, конечно, не могу сейчас ответить, но могу сказать, что один вариант мною рассматривался с самого начала, потом я от него отказалась. 
А еще один - сейчас очень понравился... 
Ухх, ну это уже как-то сильно сериально. 
Пожалеть за то, что по первому требованию не получила в единоличное пользование желаемого? Или вот за это