КЛЮЧИ МАРИИ
«Мария на языке хлыстов шелапутского толка означает душу».
«Первое, что внесли нам западные славяне, это есть письменность. Они передали нам знаки для выражения звука. Но заслуга их в этом небольшая. Через некоторое время мы нашли бы их сами, ибо у нас уже были найдены самые главные ключи к человеческому разуму, это - знаки выражения духа…»
«…Происхождение этого главным образом зависит от того, что наших предков сильно беспокоила тайна мироздания. Они перепробовали почти все двери, ведущие к ней, и оставили нам много прекраснейших ключей и отмычек, которые мы бережно храним в музеях нашей словесной памяти. Разбираясь в узорах нашей мифологической эпики, мы находим целый ряд указаний на то, что человек есть ни больше, ни меньше, как чаша космических обособленностей…»
С.Есенин, «Ключи Марии»
Часть первая. Марья
1
Розовые обрывки облаков в иллюминаторе - словно клочья цветной сахарной ваты на невидимых палочках… нитях дождя? Дождя Марья не видела и не могла видеть, но метафору следовало завершить, и очень уж ей понравилась мысль про нити-палочки. Своим последним клипом - вторым в жизни - она была недовольна и находилась пока еще в стадии меланхолической грусти по поводу безнадежного дилетантизма, которым обманула всех вокруг - родителей, преподавателей, Юлиану... Ни коллекция, ни рекламное обрамление, которое она взяла на себя (а иначе зачем второй диплом?), - ничего не выходило! А еще мечтала Юлиану обойти… Пионерка, написавшая плохое подражание и возомнившая себя открытием в литературе…
Пройдет несколько дней - и она обозлится. И на «литературу», и на «писателей», столь вероломно прикинувшихся поддающимися подражанию… И все придет, само, свое. В конце концов, к чему было корпеть три года на двух факультетах разом; просто, видимо, так бывает: временно иссякли силы. Или она обречена быть недовольной и совершенно неспособной посмотреть на свои труды со стороны.
Она не заметила, как блокнот обмяк в пальцах - длинных, тонких, загляденье, о папа!.. - и голова слегка поникла. Но почти сразу же ее тронули за голый горячий локоть - случайное прикосновение случайного попутчика, - и она раздраженно встрепенулась и поглядела влево. На загорелом лице соседа - лет тридцати, голубоглазого - застыло виноватое пристыженное выражение; он извинился, но вместо того, чтобы первым отвести взгляд, показав - недоразумение исчерпано, в конце концов, не в отеле же «Хилтон», можно и потерпеть, - продолжал пялиться на нее странно пристальным и жалостливым взглядом, будто знал ее давно и серьезно обидел.
- Ничего страшного, - сказала Марья, но тоже не смогла отвернуться. Что-то еще было в его лице, бесконечно спокойное.
Позже, поглядев на его жену, сидевшую у прохода на третьем сиденье, Марья и в ней почувствовала то же спокойствие, ту же отрешенность. Стоило им произнести несколько слов, встретиться с ней глазами - ощущение тепла не оставляло ее. И вопреки своим принципам она не стала противиться, разговорилась.
Стало еще забавней, когда она узнала, кто они, а они - кто она… Игорь и Ольга Весенины были владельцами нового Центра моды в Москве, в здании старого особняка княгини Муравиной, позже - спортивного общества «Коммунарник», а в постсоветские годы с переменным успехом использовавшемся под разные нужды городской администрации. Марья в силу профессии слыхала, конечно, об открытии нового Центра моды, а Весенины - слыхали о ней, набирающем силу дизайнере и PR-менеджере.
Теперь уж их было не разлучить. Даже нестареющим зубам Юлианы (по-младенченски - «норма») это было бы не под силу. И Марья только усмехалась, думая о той минуте, когда она встретит в лобби отеля Юлиану (та должна была прилететь в Берлин тремя днями позже) и сообщит ей, что у нее здесь весьма приятная компания. Юлиана попробует и «компанию» ввинтить в свой обычный водоворот, да что-то подсказывает - не получится… Очень самодостаточными,
отдельными выглядели ее новые друзья.
Уже даже не знакомые? Друзья... К концу второго часа знакомства Марья показывала им свой блокнот (о боги, видел бы это Костик!.. а еще - Рома, ее университетский покровитель, жесткий критик, в действительности - самый пылкий поклонник, вечно влюбленный в ее непокорно-покорную взбалмошную душу). Стараясь сохранять вид леди, сдержанно указывала на недостатки, которыми была недовольна, и чувствовала, что не удается обмануть, что они видят ее насквозь, как если бы страстность, которую она старательно сдерживала, была материальной и затопляла их с головой - подобно теплой волне, исходящей от них самих.
Она показала и то, что рисовала в последний час, перед тем, как задремать и проснуться.
- Это чудесная идея, Мария. Но здесь сильно чувствуется земное притяжение... Кто-то держит эти «палочки с ватой», они не парят в воздухе сами по себе. Это человек? Он настолько жаден, что, только дай ему волю, съест и облака?
Марья сердито посмотрела… что-то внутри вдруг отлегло и словно прищурилось - так, как только умела она одна.
- Может, он хочет кого-нибудь угостить?
Игорь улыбнулся.
- Надо полагать, тех, кто будет носить одежду от «Зималетто»?
- Именно так… и не называйте меня Марией, - неожиданно все-таки выпалила она. - Не люблю…
- Маша?..
- О нет, Оля, ради бога!
- Как же вас называли родители?
- Они и сейчас так меня называют. - И ее очередь пришла улыбнуться. Весело: - О моей первой коллекции «Маруся» слышали? Это дипломная коллекция, для детей.
Они заулыбались, как иностранцы, которые из вежливости соглашаются слишком охотно, «оптом»… Но похоже было, что в модном бизнесе они пока разбираются примерно так же, как ее Костя.
Ей хотелось, хотелось их ближе узнать.
В тот же день (в этот день все происходило молниеносно и вряд ли поддавалось логике, а двадцатитрехлетняя Марья была в логику влюблена) выяснилось, что у нее будет хорошая возможность узнать их ближе: еще в зале прилета, у черной багажной ленты, ей поступило предложение провести показ «Зималетто» в Центре моды…
- Я обязательно поговорю с отцом. Уверена, что препятствий не возникнет! Я очень рада, правда.
- Мы тоже. Получить такую компанию для дебюта - это большая удача.
Выйдя на ослепительный солнечный свет, все трое на мгновение остановились у входа. Подъехал микроавтобус, который должен был отвезти их в отель - все трое были гостями проводимой в Берлине Недели моды Восточной Европы…
***
Маленькая, сухонькая, с невероятно подвижным, в мелких морщинках, лицом, хмуря лоб под изящно уложенными короткими кудрями, Юлиана говорила:
- Признава-айся! Признава-а-айся, Марья!.. - и ей хотелось закрыть лицо руками, убежать от всевидящего ока, от вдохновенного лица, отражающего лучше всякого зеркала твое собственное, - даже если ничего такого, в чем она уличает, не испытываешь.
И Марья искренне удивленно сказала:
- Юлиана, не в чем мне признаваться. Хорошие люди, хорошие приятели. Мы замечательно проводим время. Ходим на показы, ужинаем на террасах ресторанчиков на Фридрихштрассе или на набережной…
- …слушаем, смотрим на молодого бога, спустившегося с небес, - и влюбляемся…
Марья вспыхнула и запротестовала, но не слишком решительно. Глупость, но не совсем. Неожиданно, но только на первый взгляд. Какая-то доля истины в словах Юлианы была. «Бога, спустившегося с небес…» Это правда, да только она не делала разницы между Игорем и его женой, «влюблялась» в них двоих… ну, не лгала же она себе?
Они и правда оказались «иностранцами» - иноземцами, спустившимися с вершин земных гор, но таких высоких и далеких от нее, никогда не сталкивавшейся с особой философией альпинизма, что их вполне можно было считать пришельцами с иных земель. Эта тайна раскрылась скоро, в первый же вечер, который они провели вместе.
Номера их располагались на разных этажах - просторный двухкомнатный номер Весениных этажом выше ее, более скромного. В тот, первый день, выходя из лифта, Марья обернулась с улыбкой, и Игорь опередил и ее, и Ольгу:
- В семь часов мы ждем вас в ресторане. Мы не закончили наш спор о прожорливости человечества.
- Разве мы спорили?
Он ничего не ответил, но взгляд был красноречив: их разговор в самолете заинтересовал его. И она тоже еще раз почувствовала, что было в этих людях что-то, недостающее ей самой, из-за отсутствия чего она не могла чувствовать себя полнокровной. Такое было впервые в ее жизни - во всяком случае, она впервые так ярко заметила это, и это было интересно. Она даже волновалась, черт возьми.
Несколькими часами позже, говоря по телефону с Костей, она захлебывалась впечатлениями.
- Эй-эй, Марья, чего доброго, они обратят тебя в свою веру. Будешь потом облака на палочках держать.
- Поздно. Они больше не веруют. Нет, правда, с альпинизмом у них покончено. Интересно почему… Но мы этого не обсуждали.
- Ты там поосторожней, - посоветовал невозмутимый и раздумчивый Костик. Тон у него был шутливый, но она сильно подозревала, что покраснела - так же, как вот сейчас, стоя перед всевидящим судьей, Юлианой. Но иронию Юлианы она еще выдержит, а вот смотреть в глаза брату было бы невыносимо. Она словно экзамен перед ним держала - при этом покровительствуя и часто сама ласково-снисходительно посмеиваясь над его идеализмом.
Игорь чем-то напоминал его. Маленькое столкновение во время ужина после одного из показов открыло ей его сущность: светлого, не сломленного горьким опытом идеалиста, обладающего даром проницательности и глубоким умом.
Марья неосторожно высказала свое мнение об альпинистах - бездумно рискующих своей жизнью - во имя чего? Нет, она гордо не могла понять всех этих разговоров о романтике гор, об алых рассветах. Слово «алый» приобретало в данном контексте слишком зловещий смысл. Высказала излишне насмешливо; может быть, даже с иронией, похожей на злобность. Игорь принялся возражать, Оля вторила, - Марье показалось, что здесь замешано нечто личное, нечто такое, чего вообще не следовало касаться, тем более высмеивать. И она поняла, кто перед нею: дети, глядящие на жизнь, как на что-то отвлеченное, но не на свод неких правил, а наоборот - на отсутствие этих правил. Дети, не желающие смиряться с тем, что придется смиряться. Если хочешь выжить!.. Откуда она это знала? Конечно же, она еще слишком мало видела, чтобы испытать эту необходимость на самой себе. Но она тоже была не лишена проницательности, к тому же наблюдательна, и, как всякая уважающая себя жизнелюбивая девушка, одинаково презирала и условности, и идеализм... И говорила с убежденностью, как будто это касалось ее самой. Только ее собеседников эта убежденность не могла убедить.
- Вы, может быть, не хотите жить? - вконец растерявшись и вконец разозлившись, тряхнув развившимися от духоты черными волосами, привела она последний аргумент. - Может, это такой способ покончить со всем? - И пошла ва-банк: - Может, поэтому вы больше и не ходите в горы - жизнь чем-то наконец привлекла вас?
Весенины переглянулись. Прошла одна долгая минута. Потом Игорь, улыбнувшись, посмотрел на нее.
- Давайте выпьем, Марья… - Но, потянувшись к бутылке, он нахмурился: - Из-за такого вина стоит жить, правда ведь?
Она не сразу почуяла насмешку. Сердце дрогнуло, и она опять не могла отвести от его голубых глаз взгляд. Ей, художнику, показалось - на миг в его глазах блеснула, перелилась перспектива: широкая долина, невысокий ряд предгорий, и следом, скрытая в дымке, ввинчивающаяся в туманную шапку облаков гора. И он дарил ей эту гору. Но потом она поняла, что он и смеется над ней - ей недоступно некое знание, а доступно только вот это вино, только в таких вещах способна она увидеть смысл жизни.
Костя никогда так не поступал!
- Да, и из-за вина тоже, - упрямо, сухо ответила она. И не без мстительной радости увидела, как он огорчился.
И, поднимаясь к себе, уже не сердилась, была только обескуражена. Игорь и посмеялся над ней, и приласкал, а под конец ей еще удалось сделать так, что и пожалел. Нечего и думать о том, чтобы самой пожалеть его, или посмотреть сверху вниз, как вот порой на Костика. Если и ребенок, то дьявольски умный ребенок, и не лишенный «зубов»… При этом явно восхищающийся чем-то в ней и даже льнущий к ней, как к чему-то, чего ждал или даже искал - и нашел.
Настолько разыгравшееся воображение следовало усмирить, но она не знала как. И лежала ночью добрых два часа без сна, тщетно пытаясь перебрать в уме и памяти свои «будничные» четки: бывших сокурсников (связь еще была сильна), дневной разговор с матерью, или отцом, или Костей, новую, почти готовую уже коллекцию… Воспоминание, внедрявшееся в эту цепочку и с легкостью разрывающее ее, - встреча их глаз, чистейше-голубых и темно-карих, - не тускнело, было таким же ярким, как в то мгновение.
И что она могла сейчас сказать Юлиане, что могла сказать самой себе?
- Он женат, Юлиана, - сдавленным голосом сказала она.
Лицо Юлианы стало серьезным, но Марья видела, что это возражение отнюдь не убедило ее. Это лицо укоряло, оно словно говорило: «Не разочаровывай меня». Мысленно Марья все же закрыла руками лицо. Какой стыд, как банально! Ей захотелось уехать, исчезнуть из этого отеля и этого города в ту же секунду и навсегда.
Но - не понадобилось. Какие-то архиважные (всегда таинственные) чиновничьи дела призвали Игоря в Москву.
И несколько спокойных вечеров прошли в исключительно женской компании - Юлиана, Марья да Оля. Оля скучала, как-то погасла, потеряла краски, и Марья с горечью поняла, что незаурядность Игоря лишь отбрасывала на нее свою тень - как часто бывает с женами и мужьями, она видала. Хотя самая близкая ей пара была не из таких - ее родители, каждый по-своему, оба были яркими людьми.
Оля мало улыбалась, мало говорила… Марья пыталась расшевелить ее, но удавалось плохо.
- Оставь ее в покое, - сказала Юлиана. - Скучает девочка, это нормально. А вообще… - и она взглянула на Марью, снова наморщив лоб: - они друзья, да?
Марья помолчала. Друзья? Ну конечно, они же близкие люди… Но в вопросе Юлианы был скрыт дополнительный смысл.
Только друзья… да?
Друзья не спят в одной постели, не носят обручальных колец, рассердилась она. И вообще, ей опять стало стыдно: обсуждают, как досужие кумушки, чужие постели.
- Я не знаю, Юлиана. Они просто нравятся мне как люди, вот и все.
Никогда еще ей не хотелось, чтобы Юлиана перестала опекать ее. Неунывающая женщина, старинный друг семьи, умела сделать так, чтобы не выглядеть навязчивой. Сейчас она заставляла подопечную отвечать самой себе на вопросы, от которых та охотно бы сбежала, не спрашивая больше ни о чем. Какая разница, что именно там, в ее глубинах, происходит? Эта командировка закончится, они уедут в Москву и растворятся там, как растворялись раньше. Мало ли екало сердце при взгляде на голубоглазых мужчин. Правда, все они были свободны и намерений своих не скрывали. А Игорю и скрывать нечего! Это Юлиана вытягивает из них то, чего они не испытывают.
И, когда маленькая женщина-юла-Юлиана, решив все свои дела в Берлине, уехала, Марья вздохнула с облегчением. Но, как отзывчивая ученица, еще не прервавшая пуповины с учительницей, невольно тоже заскучала, только не по Игорю, как Ольга, - напротив, по Москве. Вернуться бы в привычный круг, сбросить с себя наваждение.
В предпоследний вечер, когда вернулся Игорь, они втроем, как обычно, пошли на фуршет, устроенный одним из начинающих модных домов. Мероприятие было необязывающим, местечковым, Марья позволила себе расслабиться. До этого она терзалась тем, что, увлекшись своими новыми знакомыми, не запоминала ни лиц, ни имен, ни названий. А ей это было непозволительно, ей бы сейчас только обороты набирать.
Она улыбалась, глаза блестели. Завтра в такое же время она будет в Москве, в своей квартире на Кутузовском, и яркие лепестки-рыбки в аквариуме успокоят ее, напомнив о листопаде, увядании, покое… Ее бурная натура иногда требовала покоя, нуждалась в нем. Случалось так, что посреди какого-то шумного спора она внезапно затихала - словно уходила в себя, смыкала невидимые крылья, пряталась в них.
Игорь поглядывал на нее, чувствуя ее отдаление, и у нее на мгновение мелькнула мысль, как он относится к этому. Тоже с облегчением или сожалеет. Он пригласил ее танцевать, и она вспомнила, как в академии перед выпускным балом училась вальсу: с маленьким веснушчатым Денисом Таварзиным, лоб которого был вечно покрыт испариной, то ли от волнения, то ли просто от духоты. Ей было и жалко его, и противно… А в этом зале кондиционер работал исправно, и партнер ее был высок и спокоен. Но она держалась на максимально далекой дистанции и, когда он попытался, взяв ее руку, прижать к груди, - мягко отвела ее.
- Что-то случилось, Марья? - так же мягко спросил он.
- С чего вы взяли?
- Мне показалось, вы избегаете меня.
- Вы ошибаетесь, честное слово! У меня в Москве много дел, и я думаю о них. Простите, Игорь, если я была невежлива.
- Лучше бы вы были тысячу раз невежливы…
Он поднял голову, перестав смотреть на нее. Сердце ее забилось, вновь забилось. Она все же никак не могла понять…
Поскорей бы расстаться с ним, чтобы так и не успеть.
После танца они подошли к столу, и, чтобы только не смотреть на него, она взяла бутылку с водой, налила в стакан и принялась пить - кроткими, бесшумными, но жадными глотками. Посмотрев поверх стакана, замерла: он смотрел на нее не отрываясь.
- Почему вы так смотрите на меня?
- Вы разная. Сначала я подумал - вы вихрь, но вы умеете быть тихим вихрем.
- Тихий вихрь. Интересно, - без улыбки сказала она. И вдруг вспомнила маму: неужели все-таки что-то общее есть. Забавно. Мысль была новая и оттого не лишена тревожности - Марья привыкла себя считать дочерью отца, но то, что исходила она от Игоря, практически незнакомого человека, в очередной раз поразило ее.
- Мне страшно, - неожиданно прошептала она. И увидела, как тепло и облегченно улыбнулись его глаза.
- Тебе нечего бояться…
Он продолжал улыбаться: она доверилась ему. А она от этого «ты» вздрогнула и подчинилась ему уже совсем. Она плохо чувствовала себя, было ощущение ловушки, точно к ней незаметно подкрались, схватили в кольцо и держат так крепко, что хрустят кости. Предчувствие чего-то неотвратимого нависло над залитым холодным электрическим светом залом.
Оля помогла ей, подойдя к ним:
- Жутко разболелась голова. Извините, Марья, застарелые последствия восхождения. Давайте уйдем отсюда, - и Марья, едва дослушав, едва сдерживаясь, быстро пошла к выходу.
Но Оля настояла, чтобы они вдвоем посидели на террасе в ресторане, было еще совсем рано, а ведь это последний вечер в Берлине.
- Я пойду полежу, а вы погуляйте.
Марья только грустно посмотрела ей вслед.
Они не остались в отеле, прошли дальше по прохладной после дождя улице, уселись за столик у самой мостовой. Мимо спешили или просто прогуливались прохожие - текла жизнь, а они, вдвоем, сидели здесь, выдернутые из нее, обособленные, случайно оказавшиеся рядом. Два огонька - от сигарет - светились в темноте.
- Знаешь, вчера в Москве пошел сильный дождь. Я припарковался и решил пересидеть в машине. Но вдруг почувствовал, что не могу сидеть вот так, запертый наедине с мыслью о тебе. С одной-единственной мыслью. О тебе. Ты понимаешь? Я не выдержал и вышел, но дождь погнал меня обратно. И я вернулся и продолжал думать о тебе.
- Да это просто поэма… Может, мне еще пожалеть тебя?
- Ты злишься? Не злись… Я хочу, чтобы ты поняла. История банальна, но для меня сейчас нет ничего важнее. Я думал, что близость исчерпывается тем, что я уже имею… Я не знал, что можно иметь еще больше. Непонятно только - заслужил ли я это.
- Ты не должен ничего этого говорить.
- Я восхищаюсь тобой. Я никогда не видел таких, как ты. И ты как будто создана для… Когда я сидел в машине и дождь заливал стекла (как однажды на трех тысячах я проспал и проснулся в палатке, занесенной снегом так, что еле отыскали на другой день), - я подумал: если не скажу, случится что-то необратимое. И для меня, и, главное, для тебя. Ты имеешь право знать… хотя бы то, что ты лучше всех.
- Мне это нравится, - жестко усмехнулась она. Она по-прежнему сидела, полуотвернувшись, глядя на людей, текущих мимо столика. - Я имею право знать, но что-то делать с этим не имею права.
Она наконец повернулась, и их глаза встретились. «Неужели я люблю его?» - подумала она. Нельзя же сказать, что она задавала себе этот вопрос впервые. И каждый раз, независимо от того, что отвечала, оказывалось - нет. И сейчас окажется, нет. На какое-то мгновение ей стало легче.
- Игорь, идем в отель. Завтра рано вставать. Я попробую поменяться с кем-нибудь местами в самолете. На этот рейс обычно аншлага нет.
Он печально усмехнулся, поднимаясь. И вдруг повернулся к ней, обнял за плечи - просто положил руки на предплечья, не придвигая к себе, и все-таки у нее подогнулись колени.
- Ты можешь поменяться местами, ты можешь даже не лететь с нами в одном самолете - только это ничего не изменит. Я не смогу забыть тебя. И ты меня,
облачко мое…
Она представила, что будет, если положить голову ему на грудь. Как бы это было… Такого изнеможения, очищения, такого чувства благополучия души и тела, которое она испытает, она не испытывала ни в одной из своих немногочисленных связей с мужчинами, даже с Владиком, она это точно знала - так, как будто с Игорем уже все произошло. Но, очистившись, она и запятнается так, как никогда до этого. Светло-коричневые, словно в чай чуть-чуть не долили молока, глаза Костика… Мама! А отец, конечно, ничего бы не узнал. Даже представить невозможно, как бы он реагировал.
И легкое раздражение пришло следом за мыслью о родителях - как бывало всегда, когда она делала или собиралась сделать что-то не очень правильное. Если им удалось сохранить и
сохраниться, это не значит, что дети их так же защищены. И если она согласна сотню раз держать экзамен перед Костей, то перед матерью с отцом - нет. Они не желали отрезать от своей любви ни кусочка, и потому детям ее досталось меньше - она, их дочь, ничего не имеет против, но соответствовать неким планкам - увольте. У нее своя жизнь и свои планки. Сколько раз с горячностью она доказывала это Косте! А он только смотрел своими мягкими добрыми глазами, увеличенными стеклами очков: это не она, а он был снисходителен к ней.
…Желание, протест и вновь желание - отхлынули, исчезли, она только слегка покачнулась в его руках.
- Отпусти меня.
- Марья, может быть…
- Не может быть, ты это знаешь. Отпусти меня…
Но, прежде чем она высвободилась, он все же ослабил руки сам. И она испытала сожаление. И, спасшаяся, отпущенная на мнимую свободу, не удержалась, хотя надо было бы удержаться:
- И много облачков бывало на твоем небосклоне?
Он нахмурился. Он не сразу понял ее! Он не понял ее - а значит, она оскорбила его. И себя заодно. И все-таки он не должен был всего этого говорить. Они должны были сделать вид, держать лицо. Не удержали…
- Прости. Я подумала - может, это привычный способ для тебя. Дождь, машина, восхищение…
Он отошел на шаг, и теперь его лица она почти не видела, зато стало видно недовольное лицо человека за соседним столиком - стоя рядом и ничего не замечая, они задевали его. Марья взглянула на этого человека, затем снова на Игоря, и быстро пошла к выходу с террасы, к тротуару. Оглянувшись, она увидела, что он закуривает, и пальцы его слегка дрожали. Потом он вновь опустился на стул.
Она повернулась и побежала по мокрой пешеходной мостовой, задевая прохожих, наталкиваясь на них. От реки дул сырой ветерок. Ее руки под короткими черными рукавами платья озябли; стоя в лифте, она обняла себя за плечи. Вдруг вырвался короткий смешок. Вот это неожиданное приключение. Горькое и неправдоподобное. Вот именно, неправдоподобное. Ох, Марья Андревна, и заносит иногда тебя…
Попробовать поменять билеты на другой рейс прямо сейчас. А потом спать. Забыть. Проснуться в другом измерении…