|
6
Это были чертоги. Белоснежные, неприступные. Как он оказался здесь, как она допустила его? Войдя в кухню, он ослеп. Он чувствовал себя полярником, отбившимся от экспедиции и дрейфующим во льдах. Полярником, очень давно не имевшим женщины. А она протягивала ему чашку с горячим кофе и пила сама. Они даже не сели, каждое движение давалось с трудом.
Он смотрел на белую пушистую ткань её свитера, и очень хотелось сковырнуть с неё эту ледяную броню. Он взял из её руки чашку и, не глядя, поставил на стол. Властно привлёк к себе и замер; она не сопротивлялась. Они тихо стояли, чувствуя, как дыхание становится прерывистым. Потом он поцеловал её и осторожно обнял под свитером, так и есть, он не ошибся… Скользя по голому телу, его руки потянули свитер вверх, и снова она не оттолкнула его и даже продела голову в горловину, чтобы ему было легче. Это движение заставило его руки спешить, сердце билось сильней, поцелуи становились мельче и торопливее. В тишине было слышно только тиканье часов на стене, да где-то в ванной капала вода. Он снял с неё и брюки, и бельё, и испытал облегчение. Он знал эту женщину, она была знакома ему.
С того мгновения, когда он поднял её на руки, чтобы унести в комнату, и до того, как благодарно поцеловал её душистые волосы, прошло ровно три минуты. После этого блица настоящая ночь со всем своим неторопливым волшебством опустилась на них.
И, несмотря на то, что она ни на секунду не теряла над собой и ситуацией контроль, эта ночь была лёгкой и счастливой. Он снова чувствовал себя немного легкомысленным, немного победителем. И только не любимым, нет… но разгадывать почти не хотелось, ему было хорошо – настолько, насколько могло быть.
И ей хорошо. Он понимал это по мягкому блеску в глазах, по её движениям, тоже мягким и уверенным. И только не отпускало ощущение, что и с другими она была такой, но, в конце концов, какое он имеет право размышлять об этом. Просто наслаждаться – этой тихой апрельской ночью, светлым скоротечным счастьем. Только такое счастье имеет право называться счастьем. «У верблюда два горба, потому что жизнь – борьба…» Разве был у него тогда другой выход?
И утром, проснувшись раньше неё и не устояв перед желанием продлить всё это хотя бы на час, он осторожно просунул ей под голову руку, чтобы она немного полежала на его плече. Неожиданный подарок, возвращение. Всё это он уже когда-то потерял…
В какой-то момент он почувствовал, что она не спит. То ли ресницы дрогнули на его коже, то ли ещё что-то… Они по-прежнему лежали молча, но это уже было другое молчание. Минуты редкого взаимопонимания, понимания того, что случившееся этой ночью прекрасно, но больше ничего не может быть.
- Ничего не может быть, - сказала она наконец, и от неожиданности он всё же вздрогнул. – Ни о чём не думай, не переживай…
Он был благодарен ей за то, что она сама сказала, что помогла ему. Он и так с трудом заставлял себя помнить о прошлом, настолько сейчас это казалось смутным, далёким, словно случившимся не с ними.
Но он бы не решился вчера, если б допускал, что она может думать по-другому. Во второй раз предать было невозможно. Странное чувство владело им, противоречивое – чувство вины отпустило его благодаря этой ночи и в то же время усилилось, из-за неё же. Ещё и поэтому «ничего не может быть»…
Но пока ещё было. И опять она не отказывала ему, давала ему свои губы, шею, грудь, и сама целовала… Он такой непреходящей страсти в себе не мог припомнить, ну разве что с ней же. А всё оттого, что, забывшись, она потёрла рукой веко, так по-детски, простодушно, и блеснула прежняя беззаветная Катя, и он немедленно ощутил тот, старый зов, настоящее желание, не только по памяти, как было вчера.
- Кать, откуда в тебе столько нежности?..
И в эти безрассудные минуты ему хотелось, чтобы она сказала, но она молчала, а он всё равно задыхался, тонул; она ему нравилась…
Он с восторгом смотрел, как в счастливом умиротворении сами собой закрываются её глаза, и отступала ещё и та давняя, главная вина. Значит, он действительно её хотел; значит, не врал себе, когда, разобранный по кусочкам, пытался хоть как-то собрать и оправдаться перед отцом! И вчера Малиновскому сказал правду…
И, в конце концов, он спас её от разочарования, от беды. Если бы она узнала, если б узнала!.. В том, что это была бы беда, он не сомневался; каждое из сказанных ею в ту последнюю ночь слов он до сих пор помнил, да и как можно было забыть. В сравнении с этой бедой его разрыв с нею бледнел, становясь в ряд обычных житейских неурядиц. Да она так и воспринимала его. Всё, что угодно, только не вся правда о нём и их отношениях, думал он – тогда и сейчас.
Он испытал сожаление сродни боли, когда она откинула одеяло и надела свой ослепительно-белый махровый халат. Длинный, но узкий, и её ноги при ходьбе обнажались почти до бёдер. Прощай, счастье; мне было хорошо с тобой.
Катя ещё покормила его завтраком, кофе и гренки с сыром и луком были ужасно вкусными.
- Ты умеешь готовить? – вдохновлённо жуя, восхищался он. Яркая лёгкость этой ночи не покидала его. – Я не думал…
- Да прожуй ты сначала, - улыбалась она и смотрела на него, подперев рукою подбородок.
Уже стоя в дверях, он подавил желание погладить её по щеке. Это было бы как «спасибо» и могло унизить её. В ней были уверенность и спокойное принятие обстоятельств, но цинизма не было.
- Что ты будешь сейчас делать?
Его почему-то интересовало это. С лёгким удивлением она посмотрела на него.
- Не знаю… Может быть, почитаю. А потом съезжу к родителям.
Он хотел спросить, что конкретно она будет читать, что делать в родительском доме, но не мог, потому что это выглядело бы странно и глупо. Даже для него самого.
- Ну, что ж… До завтра?
- До завтра… Андрей Палыч…
Он усмехнулся и, посмотрев на неё на прощание, вышел за дверь. Всё правильно.
А потом началось протрезвление. Возвращаясь домой по пустым воскресным улицам, ещё немного пьяный от этой ночи и свежего утреннего воздуха, он чувствовал, что что-то мешает ему, что грусть опускается и свивает свой кокон где-то в груди. Грусть в груди… И вернулась застарелая обида, ну почему, почему она так и не сказала, что любит его? Потому что разлюбила? И он обижался ещё сильней.
Сидя в плетёном кресле у себя на балконе (в руках стакан с виски, впервые за несколько месяцев), он дышал прогретым весенним воздухом и уже без страха отдавался размышлениям. Эта ночь всё сдвинула, всё изменила, он не может больше оставаться мёртвым, не должен. Но что делать? Сделай Пушкарёва лишь шаг к нему, намекни хоть взглядом, что есть надежда, что лёд в её сердце – маска, он готов был бы ждать, ничего и никого ему больше не надо. Он бы загладил свою вину, почувствовал бы себя наконец человеком. Но как заставить её полюбить, как вернуть? Как подчинить себе химическую реакцию, безымянные процессы, отвечающие за оттенок в глазах, за улыбку, за слова «я
люблю тебя»? На какие-то доли секунды мелькала она прежняя, и несколько раз ему показалось, что в глазах переливался тёмный океан, и радостно вспыхивал, когда напрягались его мышцы от её прикосновений, даже самых лёгких… но в следующую секунду оказывалось, что это не вся правда, что она сдержанна, как всегда, даже решительна… Это тупик. А он ведь хотел этого, когда жалел её – в уверенности, что ничего у них больше не будет. И всё равно продолжал жалеть себя…
Тоска-а-а…
В течение этого и следующего дней мысли возвращались к Кате, к прошедшей ночи. Воображение рисовало ему эту возможную связь, теперь без примеси авантюры, обмана, хождения по лезвию и сознания собственной подлости. Теперь не было бы лжи, кроме той обязательной и мимолётной, которая всегда бывает между мужчиной и женщиной. В этом было что-то притягательное, что-то, сильно завладевшее им. Попробовать её такую и себя такого… Но он слишком виноват перед ней, у их истории слишком тёмный оттенок, чтобы не понимать, что нужно перевернуть страницу. Всё в прошлом, навсегда; случившееся этой ночью – тоже прошлое, навсегда.
А в неё саму даже не нужно было особенно вглядываться, чтобы понять, что у неё и мысли о другом не возникает. Далёкая, сдержанная, с какой-то пружинящей, дерзкой тайной внутри, к нему не имеющей отношения… «Андрей Палыч, вы просили образцы», «Вот старый договор с «Текстилем России», Андрей Палыч, а остаток за отель я перечислила»… А он смотрел на неё и думал о том, что наверняка она была близка с другими, но скрыла от него. Такие вот сверх-актуальные мысли.
В какой-то момент он положил свою руку на её, якобы случайно, и она удивлённо подняла глаза. И он спросил себя, эта ли женщина ещё вчера утром смахивала крошки жареного хлеба с его губ. Ответ был очевиден. И в лучшем случае – она защищалась от него, не хотела новой боли. И он не имеет права… «Ничего не может быть».
И, когда под вечер к нему зашла Ольга Кошелева и они долго проговорили о рекламе, расходах, новых идеях и прочем, он предложил подвезти её домой. Ну, или куда она скажет. В ресторан, например, ведь ещё не очень поздно и они могли бы поужинать. Ольга с радостью согласилась, и о Кате он старался больше не вспоминать.
**
Ленвиц поднял высокий узкий бокал.
- За вас!
Катя ответила и пригубила из своего бокала. В этом ресторане у неё была назначена встреча с Юлианой, и Ленвиц, узнав об этом, заехал сюда по дороге в аэропорт – попрощаться. Она была и рада, и нет. Ей хотелось остаться одной со своим решением, свыкнуться с ним, а он напоминал, подстёгивал, торопил. Одним своим присутствием, акцентом, когда пытался говорить по-русски, немецкой речью, когда оставлял попытки…
С другой стороны, это было неплохо. Ведь так привыкнуть будет легче и не будет возможности малодушно отступить. Да и он уже не позволит. Несмотря на всю свою мягкость, Ленвиц был хорошим бизнесменом, к тому же немцем. Один лишь шаг в сторону, теперь, когда она дала согласие, - и её репутации в определённых кругах конец. Репутации, которой она за полтора года работы в крупной компании отдала немало. Сначала почти неосознанно, а потом опираясь и на эту позицию. Карьера – это то, во что она всегда по отношению к себе верила. Несмотря ни на что, всегда знала, что, если будет стараться, её ждёт успех.
…- Фирма выделит вам хорошую квартиру, - смутно прорывался сквозь размышления голос Ленвица, - в этой квартире всегда живут приглашённые иностранцы. Потом обживаются, перестают чувствовать себя гостями, берут кредиты, покупают своё жилье… Вы, Катя, не будете одиноки. Я уже говорил - в фирме работают несколько русских. Почти ассимилировавшихся, один женат на немке…
Она рассеянно кивала, ожидая окончания этих зазывных речей. Недаром Ленвиц слывёт одним из лучших европейских специалистов по рекрутингу… Но эта однотонная, методичная навязчивость уже начинала тяготить её.
Наконец Ленвиц поднялся, положил салфетку на стол. Его чёрные, похожие на гладкий мех, волосы мягко блестели в свете люстры.
- Ну, Катя… будем прощаться?
Она поднялась, протянула ему с улыбкой руку.
- Генрих, спасибо за всё. Я буду звонить вам.
- И вам спасибо, Катя. Магдалене… - Он задумался, и Катя поняла, что он хочет найти аналог на русском; в таких случаях у него всегда был озабоченный вид. – Магдалене – прьевьет? – И он взглянул робко, вопросительно, как ученик на ученицу, принимающую экзамен. Она снова улыбнулась.
- Большой привет. И скажите ей, что росток прижился. Осенью зацветёт…
- Осенью она сама увидит, - перейдя на немецкий, он энергично встряхнул её руку. И она наклонила голову, соглашаясь с ним.
Оставшись за столиком одна, она взглянула на часы. Юлиана опаздывала на двадцать минут. Неплохо… Сидящая за соседним столиком компания вдруг взвилась хохотом, и в гуле голосов она уловила имя: Оля… Ресницы дрогнули. Обычное имя. Принадлежит десяткам тысяч девушек и женщин, в том числе и той, что сидит за соседним столиком. В том числе и той, что…
Как это жестоко. Больше года у неё была иллюзия, и он не развенчивал её. Но, стоило им провести вместе ночь, тут же явил ей и миру другую женщину – назло, напоказ?.. Да нет, просто что-то сдвинулось с мёртвой точки. Она ему помогла, получается. Не в первый раз, Андрей Палыч; интересно, оценил ли он это? Но он всегда её сполна оценивал, ей грех жаловаться…
Однажды она смотрела фильм, и героиня кадрами-вспышками вспоминала свои жаркие поцелуи с героем. Вот так и она: идёт ли по улице, сидит ли в машине на перекрёстке, подписывает платёжки – и вдруг свет, яркое шипенье, его губы, ноги, голос… А ещё почему-то Драйзер вспоминался, и везде она в роли бедной несчастной брошенки, которая всегда в тени, которой предпочли другую…
Но это так, тренировка для саможаления. Ей не хватает эмоционального общения, вот она и жалеет себя, холодной областью рассудка отдавая себе в этом отчёт. Ведь она сознательно пошла на ночь с ним, чтобы оставить её себе – это ли не правда. А остальное… Ну, для этого она и уезжает. Чтобы не видеть, как он будет счастлив с другой. Рано или поздно должно же это было случиться. Он и так подарил ей целый год безмятежности. Вспомнить хотя бы его разрыв с Кирой… Тогда по аналогии она поняла, что он сознавал свою ложь и ей.
Юлиана прибежала на час позже назначенного, долго извинялась и приходила в себя.
- Кать, я зачем позвала тебя… Поговорить насчёт этой… вашей дамы, акулы рекламного бизнеса…
Катя побледнела и усмехнулась про себя.
- Это какой-то кошмар, - кипятилась Юлиана, расправляя плащ на спинке стула. – Она наглеет день ото дня. Знаешь, что она заявила мне сегодня? Что моё время прошло и теперь пиар-услуги «Зималетто» будет оказывать другое агентство…
- Ну, что вы, Юлиана, - рассмеялась Катя. – Вы не так её поняли.
- А как ещё я должна это понимать? Ну, сама подумай…
- Наверное, она говорила другие слова? – мягко улыбнулась Катя.
- Кать, Кать. Ведь ты же меня знаешь. И я никогда не говорю лишнего, говорю, как есть: она упомянула об агентстве «Тессера»… И я, между прочим, уже не в первый раз слышу это название.
Катя насторожилась. Юлиана действительно никогда не говорила просто так. Она попыталась отыскать в памяти какую-то зацепку, но ничего не приходило в голову. Несмотря на жёсткий профессионализм, Оля по-человечески казалась простосердечной; иногда, правда, её ухоженный, тщательно продуманный вид наталкивал на сомнение в непосредственности, но, в конце концов, следить за собой и хотеть понравиться мужчине – ещё не преступление.
- Это ещё не всё, - продолжала Юлиана, уже успокоившись и с загадочной полуулыбкой водя вилкой по скатерти. – Я, конечно, не стала сидеть сложа руки, навела справки. И мне удалось кое-что узнать…
- Она агент ЦРУ, - сказала Катя. – Или нет, «Фантаны», это пострашнее будет…
- Напрасно шутите, девушка. Со свойственной вам остротой ума вы подобрались очень близко. – Юлиана торжествующе подняла вилку. – Её порекомендовал Беркович? А его брат давно руководит агентством «Тессера» и по совместительству является официальным любовником госпожи Кошелевой. Не представляю, как Андрей мог не знать об этом, но она постаралась, конечно, перестала появляться с Борисом… Ты знаешь, как я не люблю сплетни, но в данном случае оба факты равны.
Юлиана умолкла, зная, что сказала достаточно. Этого Кате хватит, чтобы сложить два и два. Одного она не знала: Кате очень не хотелось признавать в новой женщине Андрея корысть. И она постарается сделать всё, чтобы оправдать её. Так и случилось: она вертела ситуацию со всех сторон, пока Юлиана не выдержала и не прервала её:
- Кать, ты себе-то веришь? Ведь всё ясно, как белый день: она соблазнила Андрея, чтобы протолкнуть «Тессеру». Ты действительно не понимаешь?..
Но пусть уж Юлиана удивляется её наивности, чем узнает, чем она продиктована. Легенда о бросившем Катю женихе была вполне жизнеспособна и по сей день, и Катя ничего не собиралась менять в представлении Юлианы.
Несколько дней она заставляла себя забыть о том, что узнала. Ей нет никакого дела до личной жизни Ольги, во всех смыслах. А предполагать, что Андрей променяет верную Юлиану на какую-то другую фирму, просто смешно. Юлиана сгущает краски; понятно, задето её профессиональное самолюбие.
Но на одном из совещаний ей показалось, что Андрей лояльно отнёсся к очередному упоминанию пиар-агентства Берковича. Тут уж и ей за Юлиану стало обидно. И как он может вмешивать в дела компании личные интересы любовницы, он, для которого интересы «Зималетто» всегда стояли на первом месте?.. Но это были пустые упрёки. Мысленные. Она никогда ему этого не скажет, просто не сможет. Пусть даже трижды интересам «Зималетто» это угрожает…
Но он сам вызвал её к себе. Долго ходил вокруг да около, а потом спросил, что она думает о смене агентства. Предать Юлиану? Лелеять собственную гордость в ущерб человеку, которому стольким обязана?
- Оставьте всё, как есть, Андрей Палыч, - сказала она. – Так будет лучше.
- Вы имеете что-то против «Тессеры»? Или это только из-за Юлианы?.. – Взгляд его был острым, почти прожигающим. – Поймите, Катя, я должен знать. Я сделаю так, как вы скажете.
Уголки её губ опустились вниз. Какая ирония…
- Я думаю, что Ольга Сергеевна не случайно появилась в компании. Что Борис Беркович с самого начала предполагал сотрудничество с «Зималетто». Вспомните: может быть, он когда-нибудь уже просил вас об этом? И вы отказали? И тогда в «Зималетто» появилась его…
Она замолчала. Она и так уже сказала слишком много.
- Катя, вы с ума сошли? Что вы говорите?
Он смеялся, а она вдруг почувствовала, что невыносимо стоять напротив него и вообще дышать с ним одним воздухом. Он чужой, совсем чужой, как она так долго могла терпеть это. Теперь нет, теперь не может. Они же не животные, и его дыхание слишком много значило для неё. Она резко повернулась и пошла к двери.
Но он догнал её и захлопнул уже открытую дверь. Она отступила на шаг и устало посмотрела на него.
- Вы не договорили, - упрямо сказал он. – Так что вы хотели сказать?
Мечтая уже только о том, чтобы вырваться, она ровно сказала:
- Ольгу Сергеевну и Берковича связывают личные отношения. Её порекомендовал его брат. Выводы сделаете сами. Простите, Андрей Палыч, мне надо идти…
Не отнимая руки от двери, он рассмеялся опять – отрывисто, хрипло. От этой агрессии у неё задрожали колени. Но она не будет плакать. Не здесь, нет.
- Вы ревнуете, да? – наклонившись к ней, тихо спросил он. – И поэтому настраиваете меня против Ольги? Но это глупо, Катя, потому что у меня с ней ничего не было…
- Я не хочу слушать всё это, - резко ответила она, чувствуя, что ещё минута – и слёзы польются сами собой. – Выпустите меня отсюда…
- Совершенно напрасно ты ревнуешь, - сказал, отнимая руку от двери. – Да и трезво разобраться в ситуации я ещё в состоянии… - Он криво усмехнулся, наморщив лоб. - Ну, что ты молчишь? Почему не скажешь, что я скотина, что ты разочарована?
И она поняла, что это отчаяние, что ему нелегко даётся его новая жизнь.
Она хотела сказать: ей жаль, что он не понял, что ничего не понял и так и не узнал её до сих пор, но сил хватило только на то, чтобы пройти в освобождённую дверь. В этом нет никакого смысла…
А он вернулся к столу, начал набирать номер кабинета Кошелевой, но, бросив, положил трубку на стол. Внутри всё дрожало; он знал, что совершил ошибку и опять будет раскаиваться, но такое уж у него в последнее время состояние…
Он позвал Катю, потому что смутно чувствовал, что в этом лоббировании что-то не так, но, как только она подтвердила это, наговорил ей гадостей. Она была так раздражающе привлекательна в этой своей белой юбке, а с Ольгой у него ничего не получалось. Он никак не мог заставить себя сделать последний шаг, хоть Ольга шла ему навстречу, так шла, как ещё ни одна женщина до неё, умело, завуалированно, дразняще. Но почему-то недожимала, а почему – ни она, ни он не понимали. Она уже начинала нервничать, теряться, появилась скрытая агрессия, и он готов был отпустить её. Такие сложности ему были сейчас не нужны. Если бы он хотел сложностей, он бы…
…И, как часто бывает, разгадка оказалась гораздо проще ребуса. Примитивнее. Вот почему знакомство обещало лёгкость, а её не случилось. Его развели, как последнего идиота, он бы смеялся, если бы мог… А ведь в паре метров от него лежит одна забавная розовая вещица, от которой он так и не избавился. В тот переломный вечер не смог, потому что вёз Катю домой, а как только в кабинете заменили мебель, в том числе и шкафчики – на этот раз с закрывающимися на ключ замками, - и вовсе забыл. И надо было почувствовать себя на месте Кати, чтобы вспомнить…
…Даже странно, до чего мало его эта история взволновала. Он всё равно не позволил бы Кошелевой манипулировать собой, они с Берковичем недооценивают его. А о встречах с Ольгой он готов забыть прямо сейчас. Они ничего для него не значили. Он даже жалел об этом…
Он вынул бутылку и стакан, но пить не стал, а надел куртку, но снова присел у стола. Какое лицо у Кати было. Ему не удалось пробить лёд нежностью, зато сделал ей больно, оскорбив. Это у него хорошо получается. Интересно, что бы сказал отец?..
- Андрей Палыч, вы просили предупредить, когда Кошелева с переговоров вернётся, - сказала по селектору Амура. С тех пор, как Кира уволилась и уехала, она перебралась в его приёмную.
Он вдруг понял, что не может никого видеть, тем более разбираться с Ольгой. Он представил себе её лицо… нет, не сегодня. Не после Кати.
- Спасибо, Амура. У меня срочная встреча, я уезжаю до конца дня.
- Хорошо… Напоминаю: завтра у вас заказан столик в «Либретто», встреча с Вересовым.
- Спасибо, я помню.
Он помнил. Как и то, что собирался взять на встречу Катю. Когда она присутствовала на переговорах, ему было спокойней. Он извинится перед ней, попросит прощения.
Он спрятал лицо в руках, потом резко встал и вышел из кабинета.
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
Особенно пока мы не остыли от предыдущей главы. 
Я вообще сейчас сижу в шоке и не знаю, за что схватиться. По приходе на работу оказалось, что из-за обрушившегося на компанию вируса пропали два моих Ворда - с 6-й главой и одной из последующих, вчера написанной. И, если с 6-й дело только в труде и времени, т.е. с распечатки (слава богу, вчера распечатала!) перепечатать, то вот со второй настоящая беда. Ибо осталась только в голове и я не уверена, что восстановлю без потерь.
