|
8
День за днём он наблюдал за ней и за собой. Бережно, чтобы не поднять опять какого-нибудь ила со дна и не запутаться. Разбираются же люди, серьёзно, сосредоточенно, чего-то там на листках в колонках записывают; по крайней мере, к этому призывают психологи, он слышал. Если уж оживила она его, без этого нельзя, больше не скажешь себе: выпью-ка я кофе, бизнес-план пролистаю…
Ему показалось - он в ней, своей нежной-снежной, увидел ростки. И то, что белые костюмы её приобрели лёгкий кремовый или розоватый оттенок, тоже счёл неслучайным. Правда, он никак не мог вспомнить, во что одевалась она прошлой весной, появился ли уже тогда белый цвет или она стала другой только после отпуска (бегал от неё и себя, как трус), всё сливалось перед глазами в один сплошной белый цвет. Так он потом уже и не хотел видеть оттенков. А теперь хотел – и видел. Но не только ли потому, что хотел...
Он не напоминал ей об обещании, не хотел торопить. Знал – она помнит и не сбежит. И это время было нужно и ему самому.
Он наконец-то съездил в Переделкино. Он не любил этого дома, но и не решался предложить матери продать его. Бывал там редко, предпочитая водить Маргариту в рестораны или принимать в «Зималетто». Приехал – и оторопел. Всё показалось другим; ни в каком другом месте он не почувствовал бы перемены сильнее. Без трепета и отторжения вошёл в кабинет отца, провёл пальцами по клавиатуре компьютера (ни пылинки), вспоминая, как удалял «следы преступления» здесь и в Лондоне, как мучительно, вновь и вновь, вызывал в памяти облик отца, пытаясь угадать, что он хотел сказать, что сказал бы. Теперь разгадка казалась очевидной – он оправдал бы себя любовью к Кате, исправлением всех ошибок. Он любит Катю и сделал «Зималетто» процветающей. Отец бы отпустил его…
А если бы нет? Если бы не стал слушать никаких оправданий, обрёк на веки вечные искупать вину, которую по определению невозможно было искупить?..
Время, которое он тратил, чтобы понять всё это, могло стать необратимым. Уже сейчас она смотрит сквозь него, ничего от него не ждёт, ни на что не надеется. Всегда находились вещи, которые оказывались важнее её, и вот всё, кроме «Зималетто», отмерло, отшелушилось, осталась одна она, и только она была по-настоящему дорога ему. А убедить её в этом будет трудно, очень трудно, Жданов…
Бровь Малиновского медленно полезла, словно поплыла, вверх.
- Я уже устал уворачиваться от твоих сюрпризов. То вдруг за Кошелевой увиваешься, когда ни на кого смотреть не хотел, то в Пушкарёву влюбился…
- Ты ошибся. В хронологии. Сначала была Катя…
- Ну-ну, - посмеивался Малиновский, уже посвящённый в происшедшее после корпоратива.
- Что «ну-ну»? Что «ну-ну», Малиновский? Я не об этом, неужели ты не понимаешь? Она была сначала, совсем-совсем сначала, соображаешь?
- Нет… Зачем тогда ты бросил её, разбил нежное сердечко?
- Потому что боялся. Потому что вбил себе и тебе в голову, что ничего не должен к ней чувствовать. Потому что отец запретил бы продолжать… да много «потому что», Малиновский…
- Ну, а она? Что-то я не заметил, чтобы она спешила в твои объятия…
Андрей побледнел и выгнал его из кабинета. Действительно, в его уже гладком, идеальном плане было одно небольшое слабое звено…
В какой-то момент он почувствовал, что ждать больше не может и нельзя. Они поехали вместе на вечеринку в «Макротекстиль» (он опять настоял, чтобы она оставила свою машину на стоянке «Зималетто»), и, когда поздним, уже прохладным и свежим вечером вышел за ней на улицу, взял за руку и потянул к себе. Она обернулась испуганно, оглянулась по сторонам. Разъехались ещё не все, за освещёнными стеклянными дверями офиса царила сутолока. Андрей улыбнулся.
- Не бойся. В случае чего скажем, что ты утешаешь меня после того, как Нестерова озвучила цены…
Катя слабо улыбнулась.
- Тогда они предложат нам сразу пожениться, потому что в смысле цен настроены решительно и это только начало, а у нас долгосрочный договор…
Он улыбнулся ещё шире.
- Я предпочитаю естественным путём, - сказал он и, прижав её к себе, прошептал: - Я люблю тебя, Катя. – И, поцеловав ухо, щёку, повторил: - Люблю…
Её голова прижималась к его груди; она прикрыла глаза; там, где был её лоб, ему становилось всё теплей, - но она оставалась неподвижной. Он положил руки ей на предплечья и встряхнул.
- Катя, ну скажи же хоть что-нибудь! Ты слышала, что я сказал? Неужели тебе всё равно?
- Ты этого не чувствуешь, тебе только кажется, - тихо сказала она.
Он вздохнул, с ласковым сожалением глядя на неё. Это уже было; когда-то она уже не верила ему. Но тогда она кричала и вырывалась (от себя!..), а теперь стоит перед ним, как каменное изваяние…
- Катя, как мне может казаться? Я не могу ошибиться во второй раз, я любил тебя тогда и люблю сейчас… И не так-то просто, поверь… - Он осёкся. - Я люблю тебя, - повторил он единственное, что сейчас имело цену – даже если ей всё равно.
- Отвези меня домой, - попросила она.
Он молча подчинился. По дороге к её дому мрачно размышлял о том, что ещё может сделать - пока она ещё просит отвезти её, пока не отталкивает.
- Ты же зайдёшь? – Она неуверенно посмотрела на него, берясь за ручку двери.
- Нет. – Он не смотрел на неё.
- Почему? Мы же собирались поговорить. Я тебя чем-то обидела?
- Нет, - с досадой ответил он. – Ты меня не можешь обидеть. Но я не хочу «заходить» к тебе, пока ты не поверишь, что… пока не поймёшь, что я люблю тебя.
- Но раньше тебе это не мешало…
- Раньше. Это было раньше. Теперь не могу. Я хочу, чтобы мы любили друг друга.
- Ты сам знаешь, что это невозможно, - отрешённо и печально сказала она и, убрав руку от двери, в задумчивости опустила голову.
Он посмотрел на неё. Да, чёрт побери, это правда. Он не хотел в неё влюбляться, потому что после того, что сделал, у них не могло быть будущего. Но он уже забыл об этом и о многом другом из прошлого – кроме того, какой она была с ним и вообще, какой была. А об остальном, даже об отце, он вспоминает лишь умом, чувствуя совсем другое…
Он устало обмяк на сиденье. Катя, уловив перемену, взглянула на него.
- Мы не будем торопиться, - тихо сказал он. – Я не хочу принуждать тебя. Прости, я опять веду себя, как последний эгоист… Беги домой. Ты устала.
- Я бегу, - не отрывая от него взгляда, беззвучно, одними губами произнесла она. И внезапным общим порывом их бросило друг к другу.
- Дурочка… Катя… Моя Катя…
Его запутывающийся в её волосах шёпот отдавался в ушах ещё безликим, но дорогим воспоминанием. Что-то дрогнуло… Это была ещё не льдина, но трещина в плотной корке льда. А если она уступит, лёд весь покроется трещинами и ледоход будет не остановить. И эта юная, чистая, живительная вода будет беззащитна, и ей снова станет больно…
- Тебе не станет больно, - оторвавшись от её губ, сказал он и резко отпустил её, почти вжавшись в дверь со своей стороны. – Иди…
Какого усилия стоило это слово. Никогда, никогда он не произнесёт его, когда она уже будет с ним. Никуда он её не отпустит…
…Но она и не уходила. Покачала головой.
- Ты был прав. Нам нужно поговорить. Поднимись, пожалуйста.
Как бы ему хотелось проникнуть в её мысли...
- Ну, тогда… - Он выпрямился, стараясь сдержать напряжённую улыбку, и завёл машину. Она удивленно посмотрела на него.
- Ты боишься, что я украду тебя? В каком-то смысле ты права…
На пустом ночном асфальте блестели лужицы. В них мокли бело-зелёные хлопья зарождающейся листвы и цветков, лишние и слабые, сброшенные ветром. Выведя машину со двора, Андрей поехал по направлению к супермаркету, работавшему допоздна. Он давно высмотрел его…
Катя ждала его в машине, и он вернулся с букетом белых роз и бутылкой вина. А ещё в пакете всякие там помидоры…
- Это тебе, - цветы он положил ей на колени. Она смотрела на них, опустив голову, и её лица он не видел.
- Спасибо, мне очень приятно, - очень тихо сказала она наконец.
- Мне тоже. Всё, что связано с тобой…
Войдя в квартиру, он обнял её сзади, положил правую руку на грудь, левую на живот, крепко прижал к себе:
- Не могу без тебя. Не могу без тебя жить…
Она замерла, а потом повернулась и медленно обхватила его руками за шею. От неожиданности он ответил не сразу, а после обнял, оторвал от пола, тоже стал целовать…
- Катя, ты целуешь меня… целуешь сама… почему?..
- Потому что люблю. – Всё ещё прерывисто дыша, она в последний раз на миг прижалась к его груди и отступила, одновременно сбрасывая с ног туфли.
Опомнившись, плащ он снял с неё сам и, повесив на вешалку, пошёл за ней на кухню.
- Ты голодный?
- Да. - Ему всё ещё трудно было говорить. – У меня такое чувство, что в прошлый раз ты чего-то подмешала в свои гренки. Иначе как всё объяснить…
И вновь в её глазах увидел тёплый перелив; она сказала… не показалось?!..
Он смотрел, как она подогревает что-то в кастрюльке, без стеснения, ловко управляется с ножами и комбайном, а потом дала ему доску и помидоры, и он чуть не умер от восторга, от новизны, от её доверия, наконец, - если она доверила ему помидоры, это что-то, да значит…
Позвонил Малиновский, и он разговаривал с ним, зажав трубку между ухом и плечом.
- Говори быстрей, руки мокрые…
Положив телефон на стол, сказал Кате:
- Я решил не продлять контракт с «Ланмар». Малиновский утверждает, что их качество ухудшилось, все уши
прожужжал.
- Это правда, - озабоченно обернулась Катя. – Я тоже слышала об этом. Ты всё правильно делаешь…
Он усмехнулся каким-то своим мыслям, задержав на ней взгляд, но она уже повернулась спиной, выставляя с сушки чистые тарелки.
Потом они ужинали; он расстроился, что она отказалась от вина, но, решив не поддаваться сплину сегодня (а день оказался волшебным, как и её прихожая), бодро протянул ей бутылку: Катюша, спрячь, в другой раз выпьем… Она поколебалась, но «спрятала». И возникло чувство, что она это сделала только для того, чтобы не спорить, но он отогнал его.
- Я пойду сварю кофе…
Он за руку задержал её.
- Не надо. Иди ко мне…
- Нет…
Он улыбался и глядел на неё снизу вверх.
- Почему?
- Мы хотели поговорить…
Он осторожно опустил её руку. В конце концов, её мыслями он хотел владеть не меньше, чем губами.
Он помог ей принести кофе и, когда снова сел напротив неё, сказал:
- Ты должна меня понять. Я уверен, что поймёшь… Я запутался тогда, совсем не знал, что делать. Все мои поступки из-за отца казались неправильными. И «Зималетто», и ты, и Кира… Я много боли причинял ей и тебе. Тебе – особенно. И я решил, что честнее будет отпустить тебя… Я хотел и «Зималетто» отпустить, ты помнишь. – Он взглянул на неё и увидел, что она сидит, выпрямившись, и, скорбно сведя брови, слушает его. – Спасибо тебе, что не дала. Жаль, что нельзя было так же вразумить насчёт нас… А может, правильно, что это случилось только сейчас? Знаешь, когда я сейчас услышал, что ты меня любишь… я понял, что бывают такие вещи, как… чёрт, как милосердие. Потому что я не знаю, что бы делал, если бы ты разлюбила…
- Боже мой, - прошептала она и закрыла руками лицо. Он почувствовал, как забилось сердце, и рванулся к ней через стол, пытаясь отнять её руку.
- Катя, ты что? Ну, что ты, Катя?
Она посмотрела на него. Белее лица он ещё не видел, но это была не та белизна, которой она защищалась раньше. Теперь это была мука, жизнь и, может быть, смерть. Почему-то он подумал именно так.
- Я уезжаю, Андрей, - сказала она. – Я ухожу из «Зималетто» и уезжаю в Германию. Всё решено…
- Да ну, не говори глупости.
Послышалось.
- Это не глупости, это правда. В июне меня уже здесь не будет. Я дала согласие, и… я должна ехать.
Её губы, которые он так хотел целовать, произносили именно эти слова. Он смотрел не в глаза, он смотрел на её чувственные, выделявшиеся на бледном лице губы, чтобы убедиться: он слышит не то, что она говорит на самом деле. Он так долго боялся, что теперь ему мерещится что-то страшное и необратимое.
Но ему не мерещилось. Она говорила именно это.
- Давно ты решила? – безжизненно спросил он.
- Недавно… или давно. Месяца два-три назад. Ленвиц предложил мне работу в «Ивел».
- Ах, Ленвиц, - он неприятно рассмеялся. – А я-то думал, и что он обхаживает тебя, проходу не даёт… Ну, это всё чепуха. Никуда ты не уедешь, я не отпущу тебя. Я не отпустил бы, даже если бы… Да ты же знаешь. Как тебе в голову пришло?
- Я знала, что отпустишь. И сейчас знаю.
Встреча их глаз была и жёсткой, и нежной. В глубине души он радовался тому, что она наконец-то говорила правду, что впустила его к себе – как раньше в свои чертоги. Но её дом почти сразу же перестал быть для него чужим и холодным. И поверить в то, что всё будет, как она говорит, было как поверить в то, что они станут прежними. Невозможно. Или он просто путает вчера и завтра…
- Но ведь сейчас всё изменилось, - сказал он и понял, что вместо властности и твёрдости его голос звучит растерянно. - Мы признались друг другу, мы снова близки, в конце концов…
«Как бы мне хотелось провести ночь с ним и жизнь с ним, - подумала она. – Но ведь я перестала верить в сказки. И сейчас не верю. Не верю. А он испытывает меня. Наверное, я хотела этого, если осталась с ним той ночью…»
- Всё слишком быстро и слишком серьёзно, чтобы можно было остаться. Я позвоню тебе…
- Я знаю, почему ты уезжаешь, - вдруг сказал он. Ревнивая догадка на какой-то миг смела все доводы здравого смысла, съёжила всё внутри. – У тебя роман с Ленвицем, и вы уже обо всём договорились…
Катя грустно усмехнулась, и её красивые брови снова скорбно дрогнули.
- Мы действительно договорились, но «роман» здесь ни при чём…
- Катя… Я уже взрослый мальчик. Я же знаю, что у тебя были мужчины, их не могло не быть. Мне ты можешь сказать правду…
- Сегодня я тебе уже сказала правду.
Они снова смотрели друг на друга. Ему опять было стыдно за свою минутную слабость, но по сравнению с болью и разочарованием это было ничто. Причина разочарования лежала не в Кате, а в нём самом. В его самоуверенности. Он опять лгал себе, что всё просто, и потерпел поражение. А она была права и честна. И в том, что не впустила его в прошлый вечер, и в том, что призналась, а потом не стала давать надежду… Она даже вина пить не стала. Даже в этом его девочка пыталась быть честной до конца…
- Я помогу тебе убрать, - поднялся он.
- Нет, не надо, поставь.
- Катя… - шагнул он к ней.
- Не надо…
Она отвернулась, зажмурилась, качая головой.
Да, не надо. Не надо!..
Не разжимая пальцев, поднести к лицу, провести драгоценной жменькой по щеке, прислушаться. Уловить тихое движенье, дрожанье, звук – разжать пальцы и смотреть. Смотреть, как улетает тёплое Твоё, только сегодня ставшее твоим. Провожать её и ребёнка в себе. Взять его за руку и провести по лестнице душевных лет. Научиться улыбаться и сквозь слёзы. Жить страданием и счастьем одновременно, не жаловаться, не роптать. Любить…
*
Дома он стискивал зубы в полусне. Становилось страшно, он знал, что так будет, и пропускал страх через себя. Кругом пустое, высушенное, чёрное поле. Его жизнь. «Зималетто». Он не умеет обходиться без неё, он не умеет и никогда не умел жить без неё.
В кресло директора по сбыту, когда ушла Кира, её брат посадил свою молодую жену, и Андрей, смеясь, пошёл на этот компромисс, зная, что у него есть Катя. Вместе им никакие Воропаевы не были страшны, пусть даже клонируются с космической скоростью. Теперь… Теперь – банально, но без руки ему было бы проще, чем без Кати, и самое незначительное казалось роковым.
Он открывал глаза и ничего не видел – не из-за темноты. Он решил, что расплатился – чем? Гибелью её беззаветно любящей, открытой души? За его ошибки расплатилась она. Плати теперь и ты, чудак. Всего-навсего – не знавший, но очень хотевший узнать своего отца.
27 мая он посадил её в самолёт. «Ты самая лучшая, я никогда не знал такого человека, как ты», - сказал на прощанье. Она кивнула, высоко подняв голову, улыбнулась так, как только она одна умела. Со светлым сожалением, но и надеждой. Ободряюще. Её «завтра» уже началось, а для него ещё только начиналось. Но каким волшебным было «сегодня»…
И это было впервые для него.
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
Хотя, зачеи её читать какие-то чужие открытки... 
