|
Глава 18 (продолжение).
Шум ветра не проникал в студию, но по тому, как за окном билось в истерике обнаженное молодое дерево, как яростно снежные вихри, догоняя друг друга, сталкивались и с неистовой силой разбивались о поверхность оконного стекла, было понятно - никому не пожелаешь оказаться в эпицентре февральской метели.
- «Интересно», - думал Андрей, - «а дереву больно или оно в летаргическом зимнем сне и ничего не чувствует?»
На съемочной площадке тоже разыгрывалась самая настоящая, хоть и невидимая глазу буря. С первых же фраз, произнесенных Ждановым, многие заметили, что создаваемый им образ совершенно не похож на тот, каким его хотел видеть режиссер. Вместо противостояния - Андрей играл удивленное несогласие, вместо горячей отповеди своим обвинителям - надежду на понимание, и в результате на скамье подсудимых оказался не молодой бунтарь, не идейный борец за свободу, а страдающий, «истекающий кровью», но продолжающий упорно верить в справедливость романтик-идеалист. Почти сразу же стало понятно, что Жданов изменяет рисунок роли сознательно, непонятно было другое – почему режиссер молчит и не останавливает этот произвол? Актеры, и все те, кто был занят в съемочном процессе, недоумевали и волновались. Если все это происходит с согласия режиссера, почему они не в курсе? А если нет? Что тогда вообще здесь происходит?!
Напряжение на площадке все нарастало, и Андрей каждую секунду, как выстрела в спину, ждал команды «Стоп!». Невидимая «борьба» с режиссером давалась ему очень тяжело, но тяжелее всего, как оказалось, было бороться не с ним, а с собственной совестью, которая «ломала и гнула» его, как снежный вихрь гнул и ломал одинокое дерево за окном. Имел ли он право так поступить? Все ли сделал, чтобы убедить Павла? Только сейчас Андрей до конца понял жестокость своего поступка, только сейчас почувствовал, насколько болезненно должен переживать режиссер такое самоуправство, и как сильно оно ранит его самолюбие.
- «Сейчас, вот сейчас все закончится!» - внушал себе Андрей, чутко улавливая звуки, доносившиеся с площадки.
Сомнения, угрызения растревоженной совести очень мешали, и, как Андрей ни старался, не позволяли ему в полной мере «защитить» своего героя от его личного человеческого восприятия.
По непонятным причинам Павел не остановил съемку в самом начале, и можно было предположить, что уже не остановит ее до конца. Он вообще вел себя так, будто не замечал, что Андрей игнорирует все его режиссерские установки, сосредоточенно всматривался в картинку на мониторе, деловито, привычными короткими фразами и полужестами, отдавал приказания операторам, в перерывах между мизансценами общался только с техническим персоналом, не обращая никакого внимания на недоумевающие взгляды коллег. Одним словом, был спокоен или хотел казаться совершенно спокойным. И наконец, наступил такой момент, когда актеры смирились, уверовав, что происходящее - прихоть самого режиссера, а Андрей, успокоившись и забыв обо всем, кроме своей роли, полностью перевоплотился в истерзанного казематами и психушками, почти раздавленного государственной машиной, подминающей под себя все независимое, творческое и свободолюбивое, писателя Вольского. С этой минуты Жданов превратился в двуединое существо – актера и ничем неотделимый от него образ. Он как будто вселился в плоть и кровь своего героя, наполнившись его подлинными волнениями и переживаниями.
Советский режим еще до процесса определил, кто он есть таков – молодой писатель Иосиф Вольский. Идущих на суд людей встречало безапелляционное и заранее осуждающее его объявление: Суд над тунеядцем Вольским.
Иосиф прекрасно понимал: все происходящее - есть не что иное, как фарс, нелепый, глумливый и жестокий, и, тем не менее, искренне пытался донести до тех, кто находился в зале, свою правду и несмотря ни на что, стремился быть не только терпимым, а и даже сочувствующим своим мучителям.
Судья: Чем вы занимаетесь?
Вольский: Пишу книги. Я полагаю...
Судья: Никаких «я полагаю». Отвечайте суду как следует! У вас есть постоянная работа?
Вольский: Я думал, что это постоянная работа.
Судья: Отвечайте точно!
Вольский: Я писал книги. Я надеюсь, что они будут напечатаны. Я полагаю...
Судья: Нас не интересует «я полагаю». Отвечайте, почему вы не работали?
Вольский: Я работал. Я писал.
Судья: Нас это не интересует. Нас интересует, с каким учреждением вы были связаны.
Вольский: У меня есть договор с издательством.
Судья: У вас договоров достаточно, чтобы прокормиться? Перечислите: какие, от какого числа, на какую сумму?
Вольский: В Москве вышли два журнала с моими рассказами...
Судья: Ваш трудовой стаж?
Вольский: Примерно...
Судья: Нас не интересует «примерно»!
Вольский: Пять лет.
Судья: Где вы работали? А вообще какая ваша специальность?
Вольский: Я писатель.
Судья: А кто это признал, что вы писатель? Кто причислил вас к писателям?
Вольский: Никто. (Без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья: А вы учились этому?
Вольский: Чему?
Судья: Чтобы быть писателем? Не пытались кончить Вуз, где готовят... где учат...
Вольский: Я не думал, что это дается образованием.
Судья: А чем же?
Вольский: Я думаю, это... (растерянно)... от Бога...
Андрей каждым нервом и уже, кажется, кожей чувствовал своего писателя. Каждое его слово, каждый жест были подлинными и предельно соответствующими жестам и словам его героя. Сейчас, когда на трибуну один за другим поднимались свидетели обвинения, он думал так, как мог думать только Вольский:
- «Кто они? Почему пришли свидетельствовать против меня? Почему, за что они так меня ненавидят?»
С. (начальник): Я лично с Вольским не знаком, но хочу сказать, что если бы все граждане относились к накоплению материальных ценностей, как Вольский, нам бы коммунизм долго не построить…
Л. (заместитель по хозяйственной части): С Вольским я лично не знаком. Впервые я его встретил здесь, в суде. Так жить, как живет Вольский, больше нельзя…
Д. (трубоукладчик): Я Вольского лично не знаю. Я знаком с ним по выступлениям нашей печати. Я выступаю, как гражданин и представитель общественности. Я после выступления газеты возмущен работой Вольского. Я захотел познакомиться с его книгами. Пошел в библиотеки - нет его книг. Спрашивал знакомых, знают ли они такого? Нет, не знают. Я рабочий и я хочу подсказать мнение, что меня его трудовая деятельность, как рабочего, не удовлетворяет.
Н. (пенсионер): Я лично с Вольским не знаком… Вольский не просто тунеядец. Он - воинствующий тунеядец! С людьми, подобными Вольскому, надо действовать без пощады. (Аплодисменты).
Это Вольский, а не актер Жданов, вглядывался сейчас в жесткие лица этих людей, в их зашоренные опустошенные глаза и пытался разглядеть в них хотя бы искорку, если не понимания, то сочувствия, и «свидетели» под воздействием его пронзительно-недоуменного взгляда сбивались с толку. Им почему-то становилось неудобно произносить слова, которые они должны были произносить.
Странную неловкость в игре актеров-свидетелей спровоцировал, конечно, Андрей. Представ перед коллегами другим, не таким, как они ожидали, Вольским, он смущал их, и оттого речь «свидетелей» звучала чуть-чуть неубедительно.
А когда на трибуну стали выходить свидетели со стороны защиты, которых по сценарию судьи и зал должны были игнорировать, это «чуть-чуть» сработало и решило все! Этих свидетелей уже нельзя было не слышать, и они из защитников превратились в обвинителей и не только тех, кто выступал до них и был «лично с Вольским не знаком», но готов был огульно обвинять его, но и обвинителей самих судей, за буквой неправедного закона не желавших видеть унижаемого ими невиновного человека.
Внутреннее спокойное вдохновение позволило Андрею подойти к «вершине» роли на пике напряжения и переживания, поэтому по силе внутренней убежденности последнее слово Вольского было таким, что не могло не подействовать на судей и зрителей, сидевших в зале. Его Вольский не стал пафоснее, нет, он все также оставался сдержанным, говорил тихо, словно превозмогая усталость, но он был настолько правдив и уверен в своей правоте, что неловкость от свершаемого над ним беззакония становилась все заметнее и заметнее, возгласы его противников – неувереннее, а защитников, наоборот, – все убедительнее.
Вольский: Вы спрашивали меня, что я сделали полезного для родины? Я писал книги. Это моя работа. Я убежден... я верю, что то, что я написал, сослужит людям службу и не только сейчас, но и будущим поколениям.
Голос из публики: Подумаешь! Воображает!
Другой голос: Он писатель. Он должен так думать.
Вы спрашивали, почему я не работаю, а я вам говорил: я работал всё время. Я писал книги. (С отчаянием). Это работа - писать книги!
Вы спрашивали меня можно ли жить на те суммы, что я зарабатываю? Можно. Находясь в тюрьме, я каждый раз расписывался в том, что на меня израсходовано в день 40 копеек. А я зарабатывал больше, чем по 40 копеек в день. Да мой труд приносил мне не большой доход. У меня один костюм - старый, но уж какой есть. И другого мне не надо. Я хочу заниматься любимым делом и мне не важно, сколько я зарабатываю. Вы спрашивали, оценивали ли мои повести и рассказы специалисты? Я называл вам фамилии известных писателей, которые очень хорошо говорили о моих произведениях. Лучше, чем я заслуживаю. Вы спрашивали, есть ли у меня связь с Союзом писателей, я отвечал вам, что выступал в альманахе и читал свои рассказы. Но вы все равно не считаете это полезной работой. А я трудился. Я писал...
Голос из публики: Писатели! Вывести бы их всех!
Вы утверждали, что есть люди, которые работают на заводе и пишут и спрашивали, что мне мешало так поступать? Но люди не похожи друг на друга. Даже цветом волос, выражением лица. Ведь кроме стояния у станка и пахоты земли есть еще и интеллигентный труд, который…
Его опять перебивают.
- Интеллигенты! Навязались на нашу шею!
Другой голос: А интеллигенция что? Не работает? Она тоже работает.
- А ты - что? Не видел, как она работает? Чужим трудом пользуется!
Вы не считаете трудом мой труд, а я не считаю себя человеком, ведущим паразитический образ жизни. Я писал книги, и я считал и считаю это трудом. Я могу поступить на постоянную работу, и всё равно я буду писать. Главное не изменяться... я разогнался слишком далеко, и я уже никогда не остановлюсь до самой смерти.
По сценарию в этот момент публика в зале должна была разразиться гневными выкриками в адрес писателя, что и произошло, только выкрики эти:
- Тунеядец!
- Антисоветчик он!
- Выселить его из Ленинграда – пусть узнает, почем фунт лиха!
опять звучали как-то неубедительно. Может быть, потому, что в них не было оголтелой ярости и стопроцентной уверенности? Неопытная массовка, не понимала, что происходит. Почему главный герой творит что хочет, а режиссер не предпринимает никаких действий и делает вид, что все идет так, как должно быть? Пытаясь самостоятельно, без помощи режиссера разобраться в ситуации, «присутствующие в зале суда» терялись, и эта растерянность аккуратно укладывалась в атмосферу неуверенности, созданную «стараниями» Вольского. Зато слова защитников писателя на этом фоне звучали намного весомей.
- Я Вольского знаю! Он хороший парень и хороший писатель!
- Товарищи, ну какой же он тунеядец! Его оправдать надо!
Но самое удивительное произошло, когда Суд, удалившись на совещание, возвратился, и судья зачитала заранее заготовленный приговор:
Вольский систематически не выполняет обязанностей советского человека по производству материальных ценностей и личной обеспеченности, что видно из частой перемены работы. Он неоднократно предупреждался органами милиции. Вольский обещал поступить на постоянную работу, но выводов не сделал, и продолжал не работать, писал и читал на вечерах свои упадочнические произведения. Из справки Комиссии по работе с молодыми писателями видно, что Вольский не является писателем. Его осудили читатели газеты. Поэтому суд постановляет: сослать Вольского в отдаленные местности сроком на пять лет с применением обязательного труда.
В этом месте должны были раздаться аплодисменты и одобрительные выкрики согласных с решением суда…, а этого не случилось. Андрей-Вольский медленно перевел взгляд с выполнивших свой тяжкий долг «судей» на странно молчавший «зал». Все, кто был занят в этой мизансцене, недоуменно-непонимающе уставились на него, и никто даже не вспомнил, что они должны что-то кричать и уж тем более аплодировать. Так и не дождавшись реакции «публики», актеры-судьи вынуждены были импровизировать.
Судья: Подсудимый, есть у вас вопросы?
Вольский: У меня просьба - дать мне в камеру бумагу и карандаши.
Судья (невольно смягчаясь): Хорошо.
Вольский: Спасибо.
- Стоп! Сняли! – Будничным голосом произнес Павел, останавливая процесс, и первым покинул площадку.
Метель утихла и стойкое деревце, еще недавно из последних сил сопротивлявшееся напору ветра, мирно покачивалось, лишь слегка шевеля тонкими ветками. Заглядевшись в окно, Андрей задумался и не заметил, что остался на площадке один. Никто из коллег его не окликнул, никто не подошел к нему, его просто «забыли» на скамье подсудимых.
Прошло достаточно времени, прежде чем Андрей очнулся, стряхнув с себя оцепенение, поднял голову, осмотрелся и с удивлением заметил совсем рядом большого кота, похоже, того самого - своего старого знакомого.
- Привет! – улыбнулся Андрей. - Это ты, приятель?
- «Мистика», - подумал он, - «Этот рыжий появился в первый день съемок, а сегодня, возможно, последний».
- Ну, и как ты думаешь? – обратился он к грациозно-важному животному. - Что это было? Успех или мое полное и окончательное поражение?
Кот повел красивой головой и тихо заурчал, продолжая внимательно его разглядывать.
Андрей поднялся, протянул руку и ласково погладил кота по спине.
- Спасибо тебе, дружище, за поддержку.
Выделенное курсивом практически дословно соответствует стенограмме, сделанной журналисткой Фридой Вигдоровой во время суда над поэтом Иосифом Бродским, состоявшегося в Ленинграде 13 марта 1964 года. Прим. автора.
.
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
