|
9
3.ХII, понедельник
Сегодня поругалась с Вергейчиком. Поругалась с Игорем. Лариса злорадствовала, а мне всё равно. Главное, что согласилась заменить в двух спектаклях. Я ей даже улыбалась.
Я смотрю на неё и не понимаю, отчего так остро реагировала на неё когда-то. Она мне как-то активно мешала, портила пространство вокруг меня. Теперь между нею и мной – стеклянная стена. Прозрачная, но непробиваемая. Ни её взглядами, ни полупрезрительными насмешками, ни той чушью, что она говорит обо мне в гримёрках… Мне – всё равно. Её нет.
Сказала об этом Игорю. Изменился в лице:
- Меня тоже?
Я не поняла, попросила объяснить.
- Меня тоже нет?
Ах, это… Ну, если быть честной и жестокой, то он прав. А если не хотеть мучить его – а я сейчас никого не хочу мучить, - то нужно ответить как-то мягко, чтобы он ничего не понял. Потому что сказать «ты есть» - значит, солгать.
Никого нет. Стена выросла перед всеми. Из-за Артура, но даже и с ним есть стена – стена нашей любви, которая многое искажает. Я это понимаю, но почувствовать, конечно, не могу, потому что никого нет ближе, потому что он – и есть я. Какая уж тут стена… Но если вдруг проснуться ночью в холодном поту, протянуть руку – а его нет, и подумать вдруг: а если однажды и не будет? Если мы разлюбим друг друга, забудем, у него новая женщина, у меня муж, то я ведь уже не так буду воспринимать его и он будет видеть все мои недостатки, которые сейчас считает достоинствами… Значит, есть сейчас что-то, что мешает этому.
Но, может, мы – это только те, кем нас воспринимают любимые? А те, нелюбимые мы – не мы? А тени без плоти? зеркала без отражений?
Игорь продолжал:
- Ну, а если она заберёт у тебя роль?
- Не говори глупостей, прямо мелодрама какая-то… Вергейчик что, дитя неразумное? Или она прокрадётся ночью и украдёт мою роль из режиссёрской? – Я засмеялась, но каким-то резким и неприятным смехом – по крайней мере, мне так показалось. Мне вообще мой голос теперь кажется неприятным – когда я говорю не с Артуром и не на сцене. Какой-то резиновый, шероховатый, искусственный голос… Но стоит увидеть его или выйти на сцену – всё становится на свои места. А за кулисами – снова хриплю, но не как обычно, а как какая-нибудь баба Яга…
И мне показалось, что и Игорь заметил это. Чувствует фальшь. А без фальши сейчас нельзя. Без фальши – это отвернуться, уйти, убежать… от кого бы то ни было, от любого. Говорить не о чем, слушать нечего, всё скучное и пустое, и никакой надежды, что что-то изменится… Но так ведь жить нельзя? Как-то ведь нужно приводить в соответствие внутреннюю и внешнюю жизнь?..
- Очень смешно, - отвёл глаза Игорь. – Только я не шучу. Ты же её знаешь – настроит против тебя Дмитрия, он у нас натура неустойчивая…
- А, ерунда! – отмахнулась я и нетерпеливо взглянула на часы. – Дима меня любит и никогда не предаст… Мы с ним столько пудов соли съели, пока в театр Лариса пришла... Он же из института меня забрал, вырастил, можно сказать… Когда Бейсборн приезжал, сказал, что на премию Теннесси выдвинули, ты помнишь Димину реакцию? Он плакал, как ребёнок… Лариса может делать что угодно, ничего у неё не получится. – Я замолчала: он выглядел подавленным, поникшим каким-то, и мне стало жаль его. – Ну, Игорь, ну успокойся… Ты же сам говорил: мне нужно отдохнуть. Да это и так понятно: такая премьера, ну тебе ли объяснять?
Он поднял на меня глаза.
- Я тебя люблю…
В таких случаях мне становится больно. Вот просто физически больно, как будто заболели зуб или голова… Мне и сейчас стало больно, но ещё и раздражённая мысль появилась – о том, что это просто неприлично. Неприлично ему говорить о любви в присутствии женщины, которая любит… Может быть ещё какая-нибудь любовь? Не моя, чужая?
Я, конечно, попыталась успокоить его, не сказала ему всего этого. Я ведь его тоже любила – как доброго друга, как соседку по парте в школе…
Окрылённая, опустевшая – от театра, обязательств, внешней жизни, - села в машину и приехала домой. Дома ходила по комнатам и не понимала, что я здесь делаю. Что вообще мне здесь делать – одной. Смотрела на постель, которая больше ни о чём не говорила. А раньше ведь я любила свои воспоминания, перебирала, как безделушки в шкатулке. На этой кровати много чего происходило, в комнате жила женщина в поиске. Теперь же мне казалось, что я родилась месяц назад, а та женщина была мне неинтересна…
…Что зажигает жизнь? Наполняет её смыслом, звуками, красками? Правильно: телефонный звонок. Но если я так долго буду смотреть на фотографию на дисплее, звонок прервётся. Когда-нибудь так и случится, я боюсь этого… И прошу его звонить подольше…
В растерянности огляделась по сторонам, смутно вспомнила, что он сказал: собирайся… Собираться? Что это значит? Наверное, так: положить в сумку свитер, купальник, какой-нибудь костюм… выйдем же мы из номера, например, в ресторан. И он будет сидеть напротив меня за столиком, я буду видеть его глаза, волосы, плечи.
При мысли о плечах вся ослабела и присела на кровать. Наверное, у меня ужасно глупое лицо. Такое же, как голос… Но как перестать думать о том, что ночь за ночью теперь я почти умираю? Потерять сознание непросто, для такой здоровой девушки, как я, почти невозможно… И всё же я теряю сознание в его руках. Потом выплываю, чтобы через минуту снова исчезнуть. Мой бедный дневник, ты такого ещё не слышал… От меня теряли сознание – да, но утром почти всегда выглядели здоровыми. Теперь я умираю сама и даже в такой обыденный, заполненный суетой день не могу забыть об этом. Мало того: думаю только об этом. Вот села писать, чтобы отвлечься, подумать о чём-то другом – и опять выносит к одному и тому же.
Он сказал вчера: мы вернёмся и будем жить вместе. У него. Я уже привыкла к его квартире, я знаю, где что лежит, могу не глядя протянуть руку к выключателю… Но если б он сказал: будем жить в хижине на берегу океана, я бы даже не поняла, о чём он, сказала бы: да, да… Лишь бы он был рядом, мой высокий кареглазый чемпион, который проигрывает, потому что слышит скрип мельничного колеса.
Сейчас сумка раскрыта, и в ней виднеется ворох тряпья, которое я побросала машинально. Интересно, я долго буду удивляться, когда обнаружу все эти ненужные вещи там, в отеле? Нет, недолго, уже знаю по опыту… Буду даже искать в себе силы возмущаться, но на самом деле мне будет так всё равно!.. Даже удивительно, сколько на свете вещей, которые не имеют абсолютно никакого значения, но когда ты пуста, придаёшь им важный смысл, позволяешь управлять собой… Или это неправильно, что всё вокруг стало бессмысленным? Говорят же: надо уметь радоваться каждому лучу солнышка, каждому листику на дереве… Да я согласна радоваться чему угодно, если он будет рядом со мной.
Это последние слова, я оставляю дневник дома. Я и так теперь почти не пишу, а там тем более это не нужно. Но интересно потом перечитывать, сразу видно, как я изменилась… Как это чудесно! Чувствовать себя счастливой, без сучков и зазубринок, полностью, до кончиков ногтей! Вот только бы больше не было таких ночей без него, когда просыпаешься и не можешь заснуть. А они будут. Будут, я знаю. Такая у нас жизнь, и ничего не изменишь. Гастроли, выездные спектакли… У него матчи, мотается по всей стране… После Нового года начинаю репетировать у Андрашкевича. Как долго я мечтала об этом. Хоть бы найти в себе силы вытащить на белый свет эту мечту.
Там, куда мы едем, белый песок. И 25 градусов. И после обеда сильный ветер, все прячутся в номерах… Я уже когда-то была там. Только тогда эти три часа ветра были мучением, теперь – счастьем…
Счастьем. Я ухожу.
18.ХII, вторник
Наконец приехала домой. Два дня пролежали у Артура не вставая. Слабость, слабость… И ничего не хочется, даже включить чайник лень. Акклиматизация. Когда уезжали из Москвы, Машка восторженно (чересчур) восклицала: ой, как я завидую, ведь это сказка – из осени в лето, из лета в зиму!.. Согласна только с первой частью, со второй – проблемы…
После солнца, горячего сухого ветра приехать в серую, пропитанную колючей моросью Москву – испытание. Отъезд сам по себе был испытанием, всё внутри противилось. Мы стояли на балконе и, глядя в последний раз на море, цеплялись друг за друга, как будто этот предстоящий самолёт должен был разлучить нас. Глупо, но и он, и я чувствовали, что будет много другого – но такого уже никогда не будет. А не надо было быть такими счастливыми…
Артур загорел в первый же день. Уже наутро я поразилась, какое смуглое у него стало лицо, и он со смущённым смехом реагировал на мои удивлённые взгляды. «Да это всегда так, - как будто оправдываясь, говорил он. – Ты тоже загоришь, вот увидишь, здесь солнце сильное круглый год…». Я и загорела, но не так, как он, конечно.
Раньше в отпуске почти всегда была скука, теперь – только успевай чувствовать, запоминать, копить. И это при том, что мы почти ни с кем не общались, даже избегали людей. По соседству жили русские, они обижались, но мы выбрали их обиду и своё спокойствие. Жаль было даже одной минуты, потраченной впустую.
Вечера были тихими, почти безветреными, но ночью за окном завывал ветер, и мы смеялись, что и не нужно было уезжать – московские метели завывают точно так же. Но какие там метели!.. Сейчас за окном – дождь.
Сейчас встану, приму душ, переоденусь и снова поеду к нему. Даже думать не хочу о том, чтобы спать одной. Я уже этого не умею и не помню. Я даже лежать на пляже одна уже не умею… Ох, какой страшный был момент, как продолжение нехорошего сна. Почти в самом начале, ещё не освоились, только привыкали… К самим себе – вдвоём – в этом отеле, на этом берегу привыкали.
Я загорала, Артур сидел рядом, смотрел на море. Не заметила, как заснула. Проснулась – его нет. Почувствовала внезапную панику, наверное, так чувствуют себя дети, которые кричат по ночам и боятся темноты. Но на пляже ведь было светло! Ещё совсем рано было, около трёх часов… Но уже начал дуть ветер, и резиновый край покрывала завернулся в том месте, где сидел Артур, когда я засыпала. И получилось, что с обеих сторон от меня – песок, как будто я – одна, совсем одна… Подняла голову – всё небо заволокли тучи… даже нет, не тучи, а какая-то коричневатая завеса, из мелких-мелких песчинок… В какой-то момент испугалась: песчаная буря? Нет-нет, не может быть, туроператоры сразу предупредили, что в это время года не бывает… Значит, просто ветер… Значит, здесь всегда так… Но успокоить себя не получалось. Не получалось! Мне уже казалось, что я ощущаю скрип песка на зубах, что буду сейчас просто погребена под этим песком… И главное, я ничего не могу сделать, я даже пошевелиться от страха не могу!..
И когда тёплые сильные руки обняли и подняли меня, я уже ничего не могла почувствовать. У меня не было сил оттолкнуть его, но я плакала и злилась. Он показался мне враждебным, чужим. Он бросил, оставил меня!.. Потом, уже ночью, я шептала ему: «Не оставляй меня… никогда»… Я напугала его.
Потом уже всё было хорошо. Так хорошо, что я даже забыла, где мы, что придётся возвращаться. Он сделал всё, чтоб я забыла о том дне. «Мы не будем надолго расставаться, - утешал он меня. – Мы всё так устроим, чтоб не пришлось надолго расставаться». А я всё думала: ну что же за жизнь была у меня, если я сейчас так боюсь себя одной. Нельзя так привязываться к человеку, нужно найти равновесие, сделать так, чтоб он был опорой, даже когда его рядом нет. Вызывала в памяти театр, репетиции… Кажется, сверкнёт что-то внутри – и погаснет. А может, это просто оттого, что я опустела, после премьер всегда так бывает. Когда они уже перестают быть премьерами. Целый год жить ролью, растить её в себе, как маленького ребёнка, не спать ночами, переживать, наполнять и наполняться – капля за каплей, но неумолимо и точно, как ход часов…
А потом – отдать. Пусть не за раз, и не за два, но часы-то продолжают идти, а наполнения больше нет… Наоборот – отдаёшь и опустошаешься. Пустеешь… И уже через два-три месяца – играешь лишь на технике, только блеснёшь иногда какой-нибудь свежей краской, мелькнувшей внутри, - и потом снова на автомате… Нельзя, нельзя долго держать спектакли в репертуаре… Нельзя сохранить свежесть, когда её нет. Играть лишь на имени, на прошлых заслугах. Теряя даже штампы, потому что и они когда-то были свежими.
Хорошо, что я уже могу думать об этом, писать об этом. Артур в восторге от этих мыслей. Он смотрит на меня, как на божество, когда я говорю об игре, о театре. И я снова вижу его таким, каким увидела впервые – за тем прокуренным столом на банкете, а потом – в первом ряду у сцены. Я спрашивала его, почему он тогда пришёл без цветов, мне это почему-то покоя не давало!.. Он ответил: «Нельзя было, чтобы они затерялись среди других цветов. Цветы – это серьёзно, это энергетика, это почти чувство…». Я рассказала ему о своём отношении к зрительским цветам, его это удивило и позабавило.
- Ты знаешь, что такое цветы? Да тебе ничего и не нужно объяснять, ты всё сам сказал… Да, энергетика. Тепло. Признательность. Они важны только в момент передачи. Я за это мгновение готова многое отдать. Потом они становятся неинтересны, даже самые необычные букеты. Мне кажется, умные зрители понимают это, и для них тоже неважно, что будет с цветами дальше. Главное – глаза в глаза, и тепло рук через цветы.
- Ты так поэтично говоришь об этом… Но руки ведь тоже бывают разные, - сказал он, и мне вдруг показалось, что я услышала в его голосе смутное раздражение, ревнивые нотки. Где-то глубоко-глубоко внутри взметнулась радость: «Наконец-то!», но я, не подавая виду, ответила:
- Конечно, разные. Но их всегда объединяет одно: мои руки. Ведь они дарят цветы мне…
Он откинулся на спину и долго-долго лежал молча, глядя в одну точку. Я тоже молчала.
- Знаешь, мне стыдно, но почему-то расхотелось радоваться, что ты актриса… Слишком откровенно.
- Слишком откровенно – что?
- Всё. И их руки, и твои. – Он повернул ко мне голову. – То, что я говорю, - ужасно?
Я уже не могла больше сдерживаться. Рассмеялась счастливо.
- Если бы ты знал, сколько я этого ждала. Ты становишься собственником, и мне это очень нравится.
- А мне нет, - мрачновато, без улыбки заявил он. – Я думал – я люблю тебя такую, какая ты есть. Но мне, оказывается, мало… надо подточить верхушки, подрезать, подстроить… Ненавижу это в других семьях. А получается – я такой же, как все…
- А Вика? – осторожно спросила я. – Её тебе не хотелось… подрезать?
Казалось, он даже не удивился. Почти сразу же спокойно ответил:
- Я её так давно знал, что, наверное, мы и подстраивались с детства друг под друга, только не замечали этого…
- Что же изменилось?
Он пожал плечами и улыбнулся.
- Наверное, подточились до основания и снова стали расти вверх… Только уже совсем другими.
…Вот можно его сравнить, ну хоть чуть-чуть, с каким-нибудь другим мужчиной? Нет, он один. Во всём…
Вообще, с ним очень интересно. Наверное, если б нас объединяла только физическая близость, мы бы быстро соскучились. Я это понимаю даже сейчас, когда ещё не чувствую ни физической усталости, кроме той, особенной, наступающей после любви, ни однообразия. И не знаю, не уверена, что почувствую когда-нибудь – с ним. Но всё-таки этого мало. И как я люблю разговоры – нашим с ним долгие ночные или послеобеденные разговоры, когда, разомлевшие от любви и не способные уже ни на что, мы просто лежим и разговариваем своими несчастными опухшими губами. Я знаю, я никогда не соскучусь с ним. Я люблю его. Всего, полностью. И он любит меня всю. Ну, кроме разве что моих зрительских цветов…
Ну, вот и всё. Конец спокойной жизни, как и следовало ожидать. И стоило так радоваться его звонку, чтоб услышать о каком-то англичанине, который пригласил их с Владимиром завтра на обед. А я так расслабилась, настроилась, что он будет только моим, ведь ни одной игры до Нового года!.. Но это его работа, и на кого злиться? Деловой этикет существует и в спорте, и такие вот обеды не обойдёшь, не отмахнёшься от них. И какое этому англичанину дело до того, что стоит мне остаться одной, я снова вижу песок и коричневый туман перед глазами…
--------------------------------------------------------------
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
Вот сейчас выложу главу здесь и пойду к тебе в Сонату. 
