|
6
Несколько недель шли по восходящей: страсть и ее производная - тайная жизнь - ширились, а явная жизнь узилась и угасала. Все меньше и меньше хотелось по-настоящему всего, что начиналось, где заканчивалось тайное: где-то в районе «Мосфильма»; именно там они чувствовали границу, откуда бы ни разъезжались друг от друга, из его дома или из ее. Юлиане пришлось смириться с обещанием Марьи, что клип будет закончен лишь после отпуска, эскизы, правда, Марья сдала, но Андрей сильно подозревал, что только для того, чтоб отделаться. Он до поры до времени молчал... Игорь все меньше времени проводил в офисе, все больше - в центральной школе инструкторов, потому что, когда рядом не могло быть Марьи, в школе он чувствовал себя ближе к ней. Во всех остальных случаях он отлетал от нее на космическом корабле «Союз» или «Буран», и встречная звездная пыль никому не нужных и не интересных звонков, встреч, переговоров и презентаций забивалась ему в уши и глаза. Может быть, поэтому он так плохо слышал и видел?
Вообще, родство этих явлений в его душе - Марьи и школы - было сомнительным. Марья терпеть не могла альпинизм. При упоминании о горах медовая кожа ее лица серела, губы вытягивались в сухую линию, в речь неизменно просачивался сарказм. Не нужно было ей рассказывать о Володе, он понимал. Но это было исключено - он не мог и отказать…
Как-то раз Марья объявила:
- Завтра у нас будут другие гости. Ты увидишь, какими могут быть гости…
- Мне уже страшно. Что ты имеешь в виду?
- Ничего особенного, - она поцеловала его в висок и, не отстраняясь, посмотрела в глаза, словно оценивала его силу. - Ты справишься…
Он засмеялся и обнял ее.
- Может, все-таки предварительный тренинг? Пара кругов с утяжелением?
- Может быть… - задумчиво, без улыбки, сказала она. «Ее продолжает угнетать, что мы разные», - думал он, крепче обнимая ее.
- Лина Белова звонила, - объяснила она чуть позже. - Не отстанут. Придется пригласить. Ведь я не позвала их на презентацию коллекции, а они после академии еще не привыкли, что мы врозь, обижаются…
А вечером она подарила ему пиджак. В это время у них был Костя - заехал на полчаса и, пока Игорь, несколько обескураженный, вертел пиджак в руках, Костя посмеивался, наблюдая за ним.
- Меня она тоже переодевает. Терпи. Здесь ничего не поделаешь: профессия, талант…
- Я бы и предпочел, чтобы это была ее одежда. Одежда от «Зималетто». Если уж переодеваться…
Что-то в этом слове ему активно не нравилось.
- Ну, ты даешь! - усмехнулся Костя. - Дизайнеры никогда не одеваются в свою одежду! Закон!
Игорь пожал плечами. Пиджак был великолепен, сужен в талии, тонкая шерсть. К его голубым глазам этот оттенок графита подходил необыкновенно. Но какой-то осадок мешал ему. Его хотелось смыть, но для этого нужно было понять, в чем дело. И вдруг он понял…
Так уже было: Марья подарила ему итальянскую, такого же тончайшего хлопка рубашку. Но это было в ответ на его подарок - он купил ей мобильный, самым сентиментальным образом, ее восхитившим, внеся туда первыми свои номера. Тогда он ничего не сказал, потому что почти ничего и не подумал. Теперь - подумал, вспомнил то, что Марья когда-то говорила ему. О своем первом мужчине, о Владике. Пигмалионизм, сказала она.
Всегда особенно уважая ее собственную прямоту, он не стал молчать. Лучше все прояснить сразу…
- Ты случайно не «переодеваешь» меня? - когда за Костей захлопнулась дверь, улыбаясь, спросил он.
По дороге из прихожей (провожала брата) Марья остановилась, шагнула в проход двери, сверкнув змейкой в глазах.
- Что-что?
- Ну, я подумал: может, ты хотела бы что-то изменить? Тебе не нравится, как я одеваюсь?
- А тебе нравится?
- Нет. Уже нет. Но почему ты просто не сказала?
- Значит, то, что доставляет мне удовольствие, я делаю потому, что хочу что-то изменить?
Она приняла это близко к сердцу… Ну конечно, ее чуткая душа не могла откликнуться иначе. Игорь ненавидел себя.
- Прости. Я сухарь, к тому же, как выясняется, не без комплексов. Я противен сам себе. Прости.
Она посмотрела на него мягкими уже глазами.
- Если я захочу что-то изменить - я тебе обязательно скажу. И ты меня остановишь. Ты знаешь, для меня это важно. И прости, если я обидела тебя.
- Забудь, облачко. Спасибо…
Ночью ее волосы были рассыпаны по его руке - маслянистые, блестящие, необыкновенные… И вечером, стараясь ни о чем не думать, он надевал рубашку и пиджак.
Днем он провел несколько часов в ЦШИ, Марья - у матери. Она заехала к ней в офис, и они вместе обедали. Марья любила мать, но была в ней какая-то заноза, о которой она не хотела говорить. «Я даже думать не люблю об этом», - призналась она как-то в начале их романа. Но на днях сказала: «Я так счастлива! Я хочу поговорить с мамой». И Игорь понял, что эти два обстоятельства связаны у нее друг с другом, словно степень откровенности с матерью зависела от степени счастья…
Она и вернулась счастливая, с блестящими каштанами-глазами. Они приехали почти одновременно - и оба были как-то особенно осветлены, и оба не хотели подробностей: чувствовали, что достаточно самого этого света, принесенного друг другу извне… Ему, конечно, преждевременно было обсуждать с любимой, что он зажигается от одного сознания своей востребованности в школе. Директор Паша Шевчук поглядывал из-под добрых кустистых бровей - но только когда Игорь не видел, а когда смотрел на него, отводил взгляд… Он был слишком добр и смиренен, чтобы позволить себе сердиться на умницу Весенина, внезапно предавшего религию гор, но напряжение некоторое чувствовалось. То, что исходило оно от Шевчука, можно сказать, учителя, человека, от которого он привык получать только одобрение, Игоря огорчало. А то, что Шевчук при этом признавал его правоту - кто мог обвинить парня, который решил, что спасает девочку, потерявшую в этой жизни всех, - придавало досады-кислинки в его огорчение. Наверное, ему было бы легче, если бы его продолжали упрашивать. Он бы отказывался, они бы оба нервничали, даже, может быть, кричали бы друг на друга, - но ему было бы легче.
Сегодня Шевчук был в хорошем настроении - накануне проводили экспедицию в Казахстан. Игорь лично готовил группу и особенно - одну из связок, троих не-новичков, но дилетантов, двоих мужчин и одну женщину, не уступавшую ни в чем. Они уже отзвонились, уже ждут вертолета…
Шевчук смотрел ему в глаза, улыбался и хлопал по плечу - руки тоже были у него добрые, покалеченные: сожженные в далеком тринадцатом почти до кости и с тех пор плохо сгибавшиеся. Эту историю о том, как группа в две минуты попала из солнца в минус сорок - невидимая, «плавающая» граница, о встрече с которой мечтают они все, но заставляющая платить всей следующей жизнью, - знали все, кто хоть немного был знаком с российским альпинизмом. Но вот уже 17 лет Паша вкалывал, как проклятый, на земле, ни разу больше не поднявшись выше «зеленки»…
Что же до Игоря, то он давно смирился со своей страстью, как с застарелой несмертельной болезнью, она тихо тлела где-то внутри - и он надеялся, что так и пролежит, не подняв голову…
Соломатина он совсем забросил. Он даже не узнавал его голоса по телефону…
Первой явилась Лина Белова. Решительная, как Марья, но лишенная доброты и тонкости Марьи - была язвительна без самоиронии, нападала без внутренней борьбы… Явились и заполнили квартиру, их священный приют, остальные. Больше всех Игорю не понравился некий Роман, они уже были знакомы, с того самого бара, или клуба… Он был фамильярен с Марьей, он предъявлял на нее права! Игорь пытался перед самим собой проявить великодушие, но улыбка выходила кривой и чуть ли не впервые в жизни он переживал то неизбежное состояние даже самого интеллигентного мужчины, когда ударить другого ничего не стоит и гораздо трудозатратнее сдерживать себя.
А потом явился Владик… «Владислав - Каролина», - бесцветным голосом представила Марья вошедшую в гостиную пару. «Зачем?» - глазами спросил он у нее. «Потом», ответила она тем же способом. Но он не хотел ждать, не мог, маялся… С появлением Владика на слабеющей шее будто окончательно затянули петлю. Но он не мог и ей испортить вечер: он понимал, что это испытание для него, что она нащупывает границы, в которых они будут существовать… Бедная его девочка, она так стремится к определенности… Но, когда позвонила Оля, он впервые за много недель увидел ее имя с облегчением и отошел к окну.
Оля говорила хрипло. У нее болело горло. Ангины были ее бичом с детства. Игорь представил ее малиновый, распухший зев, гримасу страдания на лице при малейшем усилии глотать, говорить, полковище разнообразных лекарств в рядок на тумбочке…
- Мне нужно уйти, - даже не пытаясь перекричать Боба Маршалла, зная, что она поймет по движению губ и глазам, сказал он Марье. Она повернулась молча, пошла из комнаты, и он, захватив лежавший на спинке одного из диванов новый пиджак (здесь, в гостиной, было жарко, а на улице - холодно), пошел за ней.
- Почему? - спросила Марья.
Глядя на нее, он почувствовал уже привычно к своей зависимости, но отстраненно, как о недостижимой роскоши: стоит ей сказать, что сейчас она прогонит всех этих людей, - и он останется и к Оле не поедет, ни к кому не поедет, никуда… Но из гостиной доносились громкая музыка и звон посуды, что-то выкрикивали, смеялись ее однокурсники, люди, которых она знала раньше него, а его тоже ждал человек, которого он знал раньше нее…
- Мне нужно уехать. Оля заболела.
- Заболела? Что с ней?
- Горло болит… У нее это часто бывает. Надо сейчас остановить, иначе потом температура сорок, долго, несколько недель.
Она была напряжена и растеряна одновременно.
- Разве это можно остановить? Ну конечно, поезжай… Если хочешь, я поеду с тобой… Или просто помогу, только скажи, что надо делать или купить…
- Не надо, Маруся. Я сам. Отдыхай, хорошо? Я позвоню. Да, ты просила напомнить забрать гриль из машины, если хочешь, дай ключи, я сейчас схожу…
Договорившись встретиться с нею в офисе, Катерина Валерьевна, ее мать, привезла туда мини-гриль. Сейчас он лежал в Марьиной машине, но они решили принести его позже, когда гости уйдут…
Марья отрицательно качнула головой. Но все же колебалась. Все понимая, она не хотела его отпускать. Ее эксперимент провалился, но теперь важным было объяснить…
- Ты рассердился из-за Ромы? Или из-за Влада? Я не знала, что он придет. Белова пригласила Каролину - хотя кто давал ей право приглашать? - а Каролина сейчас с ним, и…
- Да, не очень щепетильный молодой человек, - усмехнулся Игорь.
Она дотронулась до его руки.
- Не обижайся. Не ревнуй… Честно говоря, не знаю, как бы сама реагировала, если бы знала, что он придет. Может, и не заметила бы… Даже странно, до чего все становится легко, когда нет чувства, правда?
- Да, - ответил он, проглатывая появившийся вдруг в горле ком. - Легко…
Она вскинула на него глаза, испуганные, черные.
- Игорь… Игорь, только ничего ей не говори.
- Ты думаешь, так ей будет - легче? - неожиданно резко и горько сказал он и, быстро притянув ее к себе и поцеловав в макушку, так же быстро отпустил и вышел за дверь. Отгоняя все мысли, стал спускаться по лестнице пешком.
***
Его семья жила в Рязани, на зеленой, но пыльной окраинной улице, главной функцией которой был выпуск из города «сквозных» самосвалов, фур и уик-эндников. Старшая сестра утонула в Оке, когда Игорь был маленьким, и он не помнил того короткого времени, когда был для родителей не единственным ребенком. Ни о каком эгоизме речи не шло - ему некогда было заниматься собой, когда вокруг было столько интересного.
Он был любопытен до одури. Он воспринимал все вещи по-своему, по-особенному: то, с чем другие дети знакомились за пять минут, у него становилось предметом рассмотрения на сутки. А то и на двое, если долго не мог уснуть. Когда ему было шесть лет, он изучал стрекозу и как растет куст, в двенадцать - залезал на крышу одного из бараков, на которые была богата улица до тех пор, пока ее не перестроили, и скрупулезно, дотошно, до задержки дыхания вырисовывал план местности. Нет, это не были рисунки, и он не был художником. К искусству в прямом смысле это не имело отношения - это были «карты». Его восхитило на всю жизнь, что все, что он видел вокруг, можно было нанести на бумагу, и это не будет обманом, игрой, иллюзией, - он видел совершенно взрослых и серьезных дяденек, которые часами простаивали у какой-то длинной черной треноги - похожей на фотоаппарат, но это был не фотоаппарат, а штука, которую ему, подростку, заменяла барачная крыша, - увеличитель, дальнометрический изыскатель, а также и уровень, и нивелир... И результатом всего этого большого изыскания становилась карта - рисунок земли-организма, с высокоточно нанесенными венами дорог и буграми холмов, обозначенными специальными символами. Игорь изучал их ночами с фонариком под одеялом, с пояснениями, которые дал ему один из тех, у треноги, пленившись такой страстной заинтересованностью паренька…
И любопытство это задержалось, не утолялось. Длилось все годы, оставшиеся до окончания школы. Отец и мать вздыхали непонятно для самих себя, то ли радуясь, то ли огорчаясь: понятно, какой институт, какой факультет. Они-то желали, чтобы он учился в университете, самом главном местном, областном, был, например, программистом… Но он не любил математику, вернее, любил только в той степени, в которой она нужна была для составления карт.
Итак, он легко поступил в местный технический институт, на геодезический факультет, отделение картографии, и был необыкновенно серьезен: открывалась новая эра в его изучении мира. И был прав. Мир оказался шире того, что открывалось ему с крыши барака и в свете фонарика! Девочек в школе он почти не замечал, сразу после уроков задумчиво-созерцательно шагая домой и проводя время только в компании приятеля Шурки - тот веревочкой за ним потянулся в технический… А теперь вдруг обнаружил в себе любопытство и к этой стороне жизни, а именно - к ним, женщинам, ну не совсем еще женщинам, но уже их макетам, их росткам… И девушек он не чурался, продолжая и через них познавать мир - без стеснения, но и без суеты и эгоистичной жадности. Ему было приятно, когда Лена Гейко приближалась настолько, что он видел волоски на ее обнаженной загорелой ноге, он чувствовал волнение, когда видел взмах руки, с которым Алина поправляла волосы или Алла Петкун осторожно, будто боялась что-то повредить, ощупывала свою недлинную полноватую, в отличие от самой руки, шею. Но он почти сразу, в отличие от многих других, понял, что придется искать. Что утоление этого, знакомого ему уже волнения - не есть всё, - а он был так устроен, что ему хотелось всего. Но знал он и то, что найти не будет простым, что одна - это меньше всех и чтобы найти ее, нужно многих, многих познать… Дальше этого теоретического анализа дело долго не шло, пока где-то в середине мая, уже в конце первого курса, третьекурсница Алла Петкун не пригласила его в Константиново.
- Как? Ты до сих пор не была в Константиново? - поразился он. Для рязанцев это было как для москвичей, не видеть Красной площади…
- Нет… - замялась Алла. - Ты понимаешь, все собиралась, собиралась... А тут такая погода хорошая, как летом, и до зачетов целая неделя. Съездим?
- А гостиница? - усомнился юный миропознаватель. - Уже ведь сезон. В это время по выходным даже в Рыбном все гостиницы, наверное, заняты, не то что в Константиново…
- Положись на меня, - загадочно и веско откликнулась Алла, и он как-то разом понял, что не нужно спорить с ней.
День был плавленый, зыбкий. Они вышли из автобуса в Федякино, немного проехали на встречном автомобиле и два километра шли пешком. Узкая тропинка по морю горячей пахучей травы, местами двухметровой высоты… Алла шла перед ним, шла вроде как деловито, но время от времени занося руку к шее, зная, как это движение действует на него. В Константиново она ездила раз пять в год, гостиницу давно забронировала, так как знала всех окрестных хозяев, и настроена была крайне романтично…
Они гуляли, пили молоко, дожидались с поля коров, конечно же, читали и слушали стихи. Вечером вместе с другими любителями поэзии пили теплую водку под обрывом, на самом песчаном берегу.
- Вон там, прямо над нами, неслась на лошади Галя Бениславская, на рассвете, без седла, - громко шептала ему в ухо Алла, указывая рукой туда, где над глинистым зевом обрыва покачивались длинные сухие стебли с бледно-розовыми цветами. - А за нею - Сергей; но он, даром что крестьянин, ездить совсем не умел и валился на землю и, не вставая, заливался слезами. Третий день свадьбы двоюродного брата шел… Галя слезала с лошади, подходила к нему, садилась в пыль и, ругая озлобленным матом, брала его голову и клала себе на колени…
- Ты так рассказываешь, как будто она сама, лично, тебе рассказала, - смеялся наисследовавшийся мира до легких молоточков в голове Игорек.
Она запускала пальцы в его еще светлые тогда волосы и, слегка оттягивая голову назад, заглядывала в глаза.
- Так и есть. Сама. Но не только мне, тебе тоже. Она дневник написала…
- …Он никого не любил! - во внезапном хмельном озарении заявлял он, и она, в восторге от такой чуткости, роднившей его с ее увлечением, эхом подтверждала:
- …никого…
- А Айседора?!.. - грозно придвигался к ним сидевший рядом турист, мужик неопределенного возраста, щедро, впрочем, делившийся водкой.
- Босоножка, одна страсть, - пренебрежительно отмахивалась Алла…
Так Аллина тайна была раскрыта (выросшая в крупном городе - соседнем областном центре, она терпела тяготы жизни в общежитии только из-за своей поэтической страсти), а Игорь этого даже не заметил…
Они вернулись в гостиницу за полночь, и она вошла в его номер следом за ним. И он не успел ничего сообразить, как она уже стояла перед ним с голой грудью, в одних шортах, и дышала часто и глубоко. И он, подготовленный целым днем ее знойной близости и молоточками, не удивился и целовал ее узкие плечи, ее большую, очень-очень мягкую, совсем неупругую, хоть и с высокими сосками, грудь, целовал просто в знак благодарности, как поцеловал бы чопорно руку. За этот день, за то, что тратила на него время, за то, что дышала так - из-за него…
Потом он уже знал доподлинно, что женщинам эта благодарность доставляет острое удовольствие, и удовольствие это было главной целью. С первых минут он безошибочно ощутил верный для себя путь - и оказалось, что этот путь очень нравится им, его богиням, тем, из кого он должен выделить, узнать одну.
- Ты потрясающий, потрясающий… Как это у тебя получается? Откуда ты все это знаешь? - задыхалась Алла.
А он ничего не знал, кроме только того, что он не один на этом свете. Есть еще кто-то, и этот кто-то, женщина, важнее, чем он сам. Сперва - она… Он искал свое тепло, а как найдешь, не дав прежде собственного? Брать он не умел, не хотел и считал бессмысленным для себя. Только взамен, только в отдачу…
Слух о том, что красавчик-монах с картографического разговелся, разнесся по институту быстро. Лена Гейко теперь совсем близко подходила к нему, так, что он уже мог при желании разглядеть каждый золотистый волосок на ее ногах, Алина по пятам ходила, подстраивала случайные встречи, ждала у остановок… На этот раз он не быстро и даже несколько мучительно, но все же научился лавировать между этими женскими желаниями, прежде всего ради самих женщин. Неизвестно еще, сколько вреда могли принести его высокие поиски. Что же касается Аллы Петкун, она ни на чем не настаивала, больше к нему не подходила, но, встречаясь иногда в коридоре института, они улыбались друг другу так, что обоим ясно было: стоит им очутиться вместе в Константиново, и все повторится вновь…
В последующие два года он понял, что заполнение пустот имело смысл лишь наполовину. Жизнь его согласно законам развития расширялась, но в глубине оставались некие шахты, которые нельзя было заполнить обыденным: тонкостями человеческих отношений, наукой поддерживать их и обрывать… Было что-то еще, более важное, отдельное: он стал понимать, что любимое дело - это только начало, какая-то ступенька, не составлять же всю жизнь карты просто для того, чтобы составлять. В воздухе зрела какая-то перемена, он вот-вот должен был понять что-то окончательное про себя.
И когда он поехал на практику после второго курса, все переменилось.
***
Он услышал жуткий хриплый кашель, едва открыл дверь. Не разуваясь, встал на пороге гостиной: Оля, в бледно-сиреневой фланелевой рубашке с длинными рукавами, лежала на маленьком декоративном диване под одеялом. Это несоответствие выглядело диким, словно на смонтированной из чужеродных кусочков фотографии. Удивительно, как быстро слетал с нее навязываемый дядей в течение многих лет лоск, с какой легкостью возвращалась она в отрочество, когда вся эта позолота была для нее чужой и она неприкаянно бродила по комнатам или вот так же застывала где-нибудь в уголке роскошного, но не предназначенного для человеческого тепла дивана.
- Я сейчас… - проговорил он и вернулся в прихожую.
С серьезным лицом, словно прислушиваясь к чему-то, она ждала.
Он все сделал: постелил постель, сварил морс из замороженной ими прошлой осенью клюквы (свежей пока не было, ждали, когда можно будет поехать в лес), съездил в аптеку и позвонил бы Соломатину, но она не позволила.
Остановила его, перехватив руку. Теперь она лежала в спальне, у окна с белыми занавесками, и казалось, что на улице еще совсем светло.
- Посиди со мной?
- Конечно, - улыбнулся он и сел. Поправил подушку, поглядел в глаза. Говорить было не о чем. Эта неловкость была чудовищна тем, что впервые была так заметна, как если бы какая-то злая сила загнала их к стене и в угол, в тесноте и духоте, только вдвоем. До этого удавалось ее растворять… Он совсем забросил эту свою жизнь, совсем обездвижил и обескровил.
- Игорь, поедем в экспедицию, - всхлипнув вдруг больным горлом, сказала Оля.
Он нахмурился - и тут же опять улыбнулся. Все так же неловко и фальшиво.
- Прямо сейчас? Боюсь, не успеем собраться…
- Нет. - Она отвернулась. - Когда я буду здорова.
- Ты серьезно?
- Как я могу шутить.
И он уже тоже не мог шутить, но и обсуждать это не мог. Что ей взбрело в голову?
- Оля, мы же решили… И договорились…
- Я знаю, ты хочешь пойти. - Она опять резко повернулась, но поморщилась. - Это только из-за меня. Но я уже готова. Я не понимала, что Вовка… то, что с ним случилось, не имеет отношения к тому, что будет дальше. С нами. - И, испугавшись двусмысленности этой фразы (решила же ни словом не намекать), она покраснела и так уже розовевшим от жара лицом. Поспешила объяснить: - Я знаю, он хотел бы, чтобы мы продолжали жить, как жили. Он даже потребовал бы. Он считал бы, что мешает нам.
Игорь слушал, чувствуя, как вливается былое тепло. Это было так знакомо… Вовка… такие разговоры… Он бы улыбнулся, теперь уже искренне: да, его друг так бы и сказал.
Но поддерживать все это он не имел права.
- Оль, ну что ты?.. Разве мы не живем или живем как-то хуже? Эдуард Викторович тоже хочет, чтобы мы продолжали жить. Ты хочешь его расстроить?
Она сложила брови домиком, так трогательно: нет, она не хотела расстраивать дядю. (Но почему же никто не думает, как не расстроить ее?)
- Дядя поймет. Он всегда все понимает… даже Володю понял и отпустил. И меня отпустит.
Это было ошибкой. Игорь нахмурился уже всерьез, и на его лице появилось то решительное и отрешенное выражение, которое ей никогда не удавалось победить. Это выражение иногда даже зеркалилось на ее собственном лице, но было лишь пустым отражением.
- Оля, мы приняли решение, помнишь? И договорились к этому не возвращаться. Не думай об этом. Тебе нужно выздоравливать.
- Ты будешь со мной? - спросила она. Он даже подался вперед, такое это произвело на него впечатление. Раньше этот вопрос был бы немыслим. Ведь он всегда был с ней. И сейчас он должен был ответить: я всегда с тобой. Но он теперь всегда был с другой!
- Конечно, - произнес он и встал. Она слабенько вздохнула, потому что не могла тяжело. Проиграла. Все пустое…
Он вышел на кухню, из кухни - на террасу, и закурил. Что это с ней? Чувствует что-то или даже знает? Хочет увезти-увести его от Марьи? Но это ведь невозможно…
Он не знал, что у Гали Подъяловой это называлось: бороться за мужика.
Пережив когда-то, в общем-то, спокойно то открытие, которое рано или поздно совершается каждым, а именно: что центр вселенной - не в них и они - не центр вселенной, теперь Оля не могла отделаться от мысли, что она лишняя во всем и для всех. Перестав интересоваться решительно всем, кроме своего Игоря и его высокой романтической измены, она вдруг поняла, что и сама никого не интересует. Раньше она порой с восторгом слушала подружек, которые рассказывали ей о своих делах, - потому что это интересовало ее, а значит, и касалось ее самой. Теперь она хотела говорить только о себе и обнаружила, что остальные тоже хотят говорить только о себе. Разочарование было губительным и грозило ей одиночеством самым страшным - одиночеством от себя самой. Тяжело одной-одинешеньке любить себя, когда жалеть себя тоже не любишь. Будь в ней хоть капля комплекса жажды обид - и обида на весь мир придала бы ей сил, и голос становился бы громче, и внутри поселилась бы привычная борьба. Но и жертвой ей быть совсем не хотелось, ей хотелось, чтобы ее любили, - а она потеряла всех, кто ее любил. Не было у нее Володечки, не было больше Игоря, и Гали с Юлей тоже не было, потому что их заботили только Галя с Юлей, а она, Оля Щедрина, то есть Весенина, то есть… (Весенина ли она теперь?), не нужна была даже дворовым котам. Потому что кормить она их перестала, и они, убедившись, что это не одноразовая рассеянность, а результат какого-то серьезного перестроения в ней, потеряли к ней интерес и бегали теперь на автобусно-троллейбусную остановку, где объявилась некая желтокрашеная тетка, приезжавшая рано утром на работу и вываливавшая перед ними в сторонке целый пакет разномастной, заботливо мелкопорезанной еды.
Совершенно впав в отчаяние, чтобы докричаться до мира, ставшего вдруг потусторонним, она рассказала о своем горе Гале-подружке - и подействовало… Подействовало! Оля торжествовала и первые пять минут, наслаждаясь тем, что ее услышали, подругу слушала невнимательно. Но потом, конечно, прислушалась…
- …Он, ясное дело, думает, что умный, они все так думают, но мы ведь умнее… Короче, тебе надо убедить его, что ты все забыла и больше не боишься гор. Ясно же, что это из-за тебя он все бросил… Такие не вылечиваются. Стоит только заронить зерно - и все, он будет думать об этом. И в конце концов сдастся. Самому себе… Он даже и не заметит, что ты первая начала.
- Он не такой, Галя, он сильный… - пробовала протестовать Ольга.
- Ха-ха-ха! Дурочка, горы сильнее всех, кого я знала! А я благодаря Вовке многих знала, тебе известно… Думаешь, не заметно, как он от вашего бизнеса мается? Да ты только пальчик протяни - он тебе руку оторвет, чтобы вырваться…
Оля колебалась. При пришедшей следом мысли о Марье похолодела. А вдруг Марья сильнее гор?
- Ну, не знаю, - разочарованно тянула Галя. Она вдруг стала казаться Ольге похожей на маму - такая же деятельная и напичканная мудростями с ног до головы. В жизни всякое бывает… - Что ж там за Марья такая? Искусница, не иначе… - И Галя залилась смехом, от которого Ольге стало сильно не по себе… - Запомни, подруга: за мужика надо бороться. Это только в сказках он, как подарок, на голову сваливается. А в жизни его надо себе добыть…
«Добыть» перекликалось с «добить», и Ольга окончательно поняла, что когда люди говорят не только о себе - это не всегда лучше…
Она поспешила распрощаться с Галей, но мысль о горах крепко засела в голове. Если и был шанс, то только вот этот, единственный…
***
Было два часа ночи. Яркий свет казался тусклым. Рыбки в аквариуме спали. Влад с Каролиной все не уходили, хоть Марья уже минут двадцать крутилась в ареале проема двери - намекала. Наконец они поднялись. Когда, уже обутые и с зонтами в руках, они стояли на пороге квартиры, Владик вдруг шепнул что-то Каролине (ему пришлось тянуться к уху, потому что она была выше), и та, нервно и неопределенно хихикнув, сказала: «Пока!» и пошла к лифтам. Владик остался на пороге. Марья почувствовала, как усталость наваливается ей на грудь.
- Ну, что еще?
Какие, оказывается, у него лживые глаза. Он все время играет - не поймешь. Но и понимать - неинтересно…
- Если хочешь, я останусь. Она знает, - он качнул головой в сторону лифтов.
Несмотря на усталость, Марья расхохоталась.
- Да что ты? Какая великодушная у тебя «она»!
Его лживые глаза (как фишки в казино!) сверкнули.
- Я так и знал, что ты до сих пор ревнуешь. А это же ничего не значит, я и тогда тебе говорил…
- Слушай, уходи, а? - сказала Марья. Она все еще улыбалась.
Он улыбнулся тоже.
- Я так понял, ты хотела, чтобы я остался? Увидела и захотела. Не просто же так ты отправила своего чистюлю…
Зашипев и разбрызгав искры, кобра выбросилась из ее почерневших глаз.
- Пошел вон.
Она коротко и резко толкнула его в грудь, он потерял равновесие, нога соскользнула за порог. Марья, не теряя времени, тут же захлопнула дверь. Металл зазвенел. Она повернулась и прижалась к двери спиной.
Через минуту, не возвращаясь в разоренную гостями и не убранную гостиную, вошла в мастерскую. Подошла к подоконнику, встала на него коленями, выпрямилась и, высоко расставив руки, прижала ладони к стеклу. Так она была ближе к Игорю.
Мама сказала сегодня, что они уже ничего не смогут изменить. Все решено за них.
И они летают, летают в облаках, а на земле остались люди…
Ее друзья? Она уже поняла, что глупо было приноравливать его к этой категории своего окружения - ей самой нужно ли оно?
Но с его женой было не так просто.
- Я хочу приземлиться, мама! Я хочу крепко стоять на ногах. Вместе с ним…
И мама говорила все то же самое, скучное, известное: Игорь должен поговорить с Олей, Оля и сейчас одна и она не станет более одинокой, но зато не будет бояться… Но Марье в этом необыкновенном разговоре, который состоялся у нее с Катей, было важно одно: она счастлива и ее мама знает об этом.
- Мама, прости меня, я была такой идиоткой… Понимаешь, во мне что-то было пустым, и я никак не могла этого заполнить…
- Так будет еще не раз… Время от времени ты будешь ощущать какую-нибудь пустоту… И тогда важно будет найти ключик.
И ее маленькая мама выпутывалась из ее объятий, и, пока дочка удивленно глядела на нее, шла к бюро возле окна в своем кабинете, и, на ходу отвечая на звонок: «Я перезвоню, Андрюша», - брала с бюро с детства знакомую Марье куклу и с улыбкой снимала миниатюрную сумочку, перекинутую у куклы через плечо. Замочек открывался, и Катя доставала из сумочки резной, темно-желтый ключ.
- Что это, мама? От всех бед? - смеялась прекрасно знавшая историю куклы Марья. - Теперь я понимаю, почему ты не разрешала мне с ней играть…
- Возьми, Маруся. Спрячь, сохрани… Помни: всегда важней понять, чем обвинить.
Умная дочка, никогда не недооценивавшая здравомыслия своей матери, спрашивала:
- Это выгодней, да, мама?
- Если хочешь. В конечном счете это приобретение. А обвиняя, ты что-то теряешь в себе…
- Тебе дал его папа? - серьезнела Марья.
- Нет, конечно. Если только символически… - Катя смущенно вздыхала счастливым воспоминанием. - Я купила его, когда мы в первый раз были вместе в Европе. Ведь «не понять» для меня значило ни много ни мало - прожить жизнь по-другому.
Вот так… И, кажется, она переставала вставать коленом на стул и загораживаться спинкой. Любви хватило и на нее! Этот гадкий Артур еще в школе, после него - короткое приключение, длившееся всего три недели, за которое до сих пор стыдно, а потом и Влад, нарушили что-то в ней. Завидовать собственным родителям! До чего она дошла!
…Куклы у нее своей не было (зато новый мобильный с только что пришедшей шутливо-ободряющей, но сквозящей тоской СМСкой: «…не смотрите вы, пожалуйста, свысока, а по небу прокатите нас, облака…» - был), и она положила крохотный ключ в шкатулку, где хранила кое-какие украшения. Очень вовремя: Оля, оправившись от своей неудачи и жара (подействовало лекарство, за которым Игорь ездил в аптеку), обдумывала, как нанести второй удар.
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
Только, пожалуй, скажу, что все-таки не эгоизм в чистом виде, на мой взгляд, у Марьи.
Но ты в курсе, о чём я... 
