|
- 13 –
Его разбудил телефонный звонок. Телефон лежал в комнате, и, проснувшись сразу же, Андрей решил не подходить, перестанет же трезвонить когда-нибудь. Но на фоне непрошеного музыкального сопровождения Катя шевельнулась во сне, и он все же поднялся, чтобы отключить телефон после разговора.
Звонила мать, очень недовольная тем, что он ушел вчера так рано и не попрощавшись. По ее голосу он понял, что она знает о причине (наверняка звонила Кире, ну разумеется!), но причина ее тем более не устроила. Почему, спросил он себя - это было важно, но сейчас выяснять это неуместно. Ничего, у них уже много времени впереди. Все, все выяснится.
Войдя в спальню, он несколько секунд постоял на пороге, прежде чем сесть на постель. Она здесь, и он должен ее удержать. Он чувствует, каким легким и вдохновенным он стал из-за одной только ночи. Потому что она излучает силу для него, какую-то особо питательную энергию, благодаря которой он может жить, и мыслить, и творить, да, творить… А она без него – высыхающий источник, потому что нет того, кого нужно питать, и рано или поздно погасли бы ее глаза. И он должен, должен ее удержать.
Для этого ему нужно знать о ней как можно больше, если все знать – утопия. Но пока он не знает почти ничего…
Он сел на край кровати, расслабленно оперся на нее рукой, чувствуя в то же время, как неизбежно нарастает напряжение – по мере того, как в спальне становится светлей. Комнату уже пронизывал золотистый свет, сочащийся из-за занавесок. Его комната… Уборщица приходила конечно, но в отсутствии хозяина относилась к делу халатно. На мебели, отчетливо, - пыль. Пока трудно представить, как они будут здесь жить. Катя сама будет вытирать эту пыль, хозяйничать. Катя…
Он снова посмотрел на нее. Она мирно спала, щека почти скрыта волосами, совсем ребенок. Он вздохнул, чуть улыбнувшись захватывающей, как всегда, мысли о ее двойственности, и вновь направил взгляд на окно…
«Почти ничего», кроме того, что он хочет прожить с этой женщиной всю жизнь. А ведь сегодня она уже могла быть далеко, ведь был Миша… Да, он был, и он оставался. Все в прошлом - благодаря Кире, но мысль, что где-то там Миша об этом не знает и ждет Катиного звонка, особого удовольствия не доставляет. И даже приводит в ярость, если уж совсем начистоту. Труднообъяснимое чувство, если учесть, что между ними все решено. Или нет? Решено самой этой ночью – или этого мало? А вдруг для нее окажется мало?..
Первым делом – повар должен все узнать. Как знает Кира. Как знают родители.
Андрею даже захотелось разбудить ее. Прогнать эту нелепую животную тревогу, уничтожить. Представил на мгновение ее лицо, когда первым, что она увидит, будет телефон, который он протянет ей с мрачным видом: звони Мише… Он – сумасшедший, Малиновский прав…
Вся эта египетская история портила ему нервы, когда он «старался не думать» о ней. На самом деле, конечно, без труда и с даже с какой-то изощренной требовательностью воображения рисовал перед собой красочные картины Катиного «выздоровления». Да, у нее тоже были костыли, но никто не может требовать, чтобы он жалел «их» так же, как Киру. И даже относился с простой признательностью. И даже равнодушно. Короче, без досады, ревности и желания, чтобы Миша как-нибудь внезапно, без предыстории и последствий, навсегда оказался в том же Египте или на Северном полюсе…
Он пропустил момент, когда она проснулась. Она приподнялась в постели, на мгновение открыла глаза – и, вдруг снова зажмурившись, припала к нему, вот так, сбоку, обхватив руками, обдав теплом… Тем же золотистым теплом, в котором купалась комната; источником была она…
Растроганный, он замер на минуту, потом, заботясь, чтоб сплетение не распалось, вместе с ней повалился обратно, на подушки, лег на живот и лицом к ней, снова укутав одеялом.
- Чай? Кофе?
- Все равно.
- Все равно - сейчас? Или вообще?
- Сейчас…
- А вообще?
Она приоткрыла глаза, и в них оказалось лукавое выражение.
- А вообще – молоко. Теплое. Представляешь?
- Почему нет?
Он вскочил, бурля от восторга. Он – знает!
Сидели в постели. Чашки уже убраны подальше, и он целовал ее ладонь.
- Кать, позвони… Мише этому, а? Мне будет спокойней, если все и всё будут знать о нас.
- Все?..
- Да. Все, - не заметив облачка на ее размягченном сном лбу, поглощенный только одним, сказал он. – Позвонишь?
- Позвоню. – Ее лицо осветилось, и свет этот относился к нему, и он вздохнул с облегчением. Один порог преодолен.
- Ты чего-то боишься? – после паузы решилась спросить она.
- Да, я не был уверен… - тоже помедлив, сказал он, но продолжать не стал.
- Ты боишься, что я уйду?
- Да. Я боюсь, что не смогу доказать тебе… доказать так, чтобы ты даже не думала уходить. Но я все сделаю ради этого. – Он улыбнулся. – Я знаю, что ты любишь - меня, и именно поэтому боюсь… Ты слишком хорошо умеешь делать то, чего не хочешь.
- Я не уйду, - серьезно сказала она. - Никаких экзаменов мы сдавать не будем, Андрей. Мы расплатились…
- Это то, чего и я хочу: чистый лист. Да, Кать?
- Да, - и снова отчего-то задумчиво ответила она…
- Ну, а теперь я скажу тебе, что мы будем делать сегодня, - приободренный, но все еще настороже, сказал он. – У меня днем встреча с родителями, у них дома. Небольшой семейный обед. Я хочу, чтобы ты поехала со мной.
И она покачала головой – твердо, как будто уже думала об этом. Возможно, вот об этом сейчас и думала. Остановленный, печально стоял он на очередном «пороге»… А так хотелось двигаться дальше.
- Кира будет там, - не спрашивая, утвердительно, сказала Катя.
- Чего ты боишься, Кать?
- Не за себя, Андрюша… - Она спрятала лицо на его груди. - Я не хочу ее убивать, я никогда еще не убивала человека. Сегодня ей тяжело, давай оставим ее в покое.
- Кать, но ты же встречалась со мной, когда она собиралась стать моей женой… - не совсем впопад сказал он то, что уже давно прокрадывалось в мысли, как будто кто-то вкладывал ему в руки оружие против ее совестливости… Но она спокойно парировала удар, и ему в который раз стало стыдно.
- Это другое. Между вами совсем ничего не было, вы были чужими людьми, как бы там ни выглядело внешне. Знаешь, я часто задавала себе вопрос: как, как вообще вы оказались вместе.
- Что изменилось? Ну, что изменилось, Кать? Пропасть между нами стала еще больше.
- Нет. Нет, милый. Вы вместе пережили тяжелые времена. Она… она страховала тебя, пока ты с берега на берег переплывал. И ты же сам ее об этом попросил, позвал за собой... Конечно, я чувствовала, что разрушаю что-то. И теперь нельзя так просто отмахнуться от нее.
Он поднял брови в ответ на ее спокойный и горький взгляд:
- Что ты предлагаешь? Расстаться, чтобы другой человек мог сказать себе: они расстались? Ведь это все, что Кира выиграла бы, Кать. И она прекрасно это понимает. Иначе не отпустила бы меня.
- Давай немножко потерпим. Не будем так явно счастливы при ней. Пощадим ее чувства.
Он придвинулся к ней вплотную, поднял за подбородок лицо.
- А ты счастлива? – с тихой улыбкой спросил…
- Я никогда не была так счастлива, - и так ясно, восторженно светились ее близорукие глаза… Такие мгновенные преображения волновали его в ней острее всего, он давно знал.
- Чтобы услышать такое, я прошел бы через все это еще раз…
- Поцелуй меня.
Он поцеловал ее, но не переставал думать о родителях. Ему не терпелось прилепить ее к себе при свете дня, не только в растопленном золоте их тайны - этих подушек, этой комнаты, не терпелось осветить ею гостиную в важном для него, несмотря ни на что, доме.
Ну что, позвонить Кире, что ль, попросить не приезжать сегодня?..
- Погляди, здесь даже пыль золотистая, - с улыбкой сказала Катя, вставая с кровати.
- Ничего, мы вычистим все так, что даже пылинки не останется, - ответил он и вдруг схватил с кресла свой халат, завернул ее в него, чтобы не растерялось тепло, прежде чем она опять нырнет под надежное одеяло…
Разрешение пришло само собой. Он позвонил матери, и она сообщила, что Кира «не сможет быть»… Впервые отбросив угрызения совести, Андрей снова ринулся в бой, и а этот раз победа была на его стороне. Катя колебалась, но понимала: для них обоих это важно. И через это придется пройти – даже ей, никогда не искавшей испытаний, предпочитавшей выжидать.
Они поехали к его родителям, перед этим еще побывав в магазине и вернувшись: Кате нужно было переодеться. Ее шелково-розовые вечерние цветочки вряд ли прошли бы у мамы дневной дресс-код… Одели ее: джинсики, блузочка… Первоклассно, и в точности для нее: блузка строгая, с пышным бантом на воротнике, но полупрозрачная… Андрей смотрел и, веря, не верил: она продолжала стремительно меняться. Она теперь – с ним, его.
Он так заморочился своей неожиданной утренней потребностью обустройства гнезда, что совсем позабыл о еще одном представителе семьи Воропаевых, тоже званом и жданном госте в этот день у родителей…Сперва Александр при виде них с Катей исполнился той же мягкостью, той же расслабленно-снисходительной, издевательской иронией, что овладевали им всякий раз при воспоминании о своей находке в маленькой каморке президентского кабинета, теми, что он демонстрировал Андрею, великодушно передавая ему пакет – свидетельство его падения… Но потом его лицо стало постепенно омрачаться. Он и сам не рад был этой перемене отношения к такому забавному, такому радостному для него событию, но ни Катина неброская элегантность, ни сознание, какой дырке в сердце его сестры эти двое были обязаны своим недвусмысленным, понятным всем и каждому, кто видел их, счастью, - к шуткам почему-то не располагали. Он все чаще стал сжимать кулаки, все чаще играть желваками. Небрежная легкость его болезненных уколов в сторону Андрея исчезла, и от того они переставали быть болезненными. Все присутствующие, и в первую очередь победитель-Андрей (в который уже по счету раз Александр Юрьевич мысленно признал его таким?), старались не смотреть на него…
И после того, как Жданов-старший выудил из него обещание провести через две недели показ «реабилитационной» коллекции, а вслед за показом - и совет акционеров, Александр, расстегивая на ходу воротничок рубашки, вышел из душного, как ему казалось, с зачем-то всегда затемненной столовой, дома, в котором так любила бывать его собственная семья.
И, подъезжая через час к «Зималетто», и поднимая привычно голову, чтобы окинуть взглядом, которому никак не удавалось стать хозяйским, сине-стеклянное царство, - он в первый раз отчетливо почувствовал: он ненавидит «Зималетто»…
А дело было еще и в том разговоре, который состоялся у Павла с Александром за пятнадцать минут до приезда Андрея и Кати, в разговоре примерно такого же содержания, который состоялся у Павла и с сыном – когда Воропаев уехал…
Андрей неохотно покинул столовую и первое время был невнимателен, словно прислушиваясь к тому, что происходило за обшитой дубовыми панелями стенкой, за которой оставались мать и Катя…
Отец разлил по бокалам коньяк, раздернул шторы. После полумрака столовой яркий, сочный свет из окна ослепил их, облил, как из перевернутого ведра, застав врасплох и на мгновение обездвижив, - двух высоких, красивых мужчин, связанных самыми близкими узами.
- Я рад за тебя.
- Спасибо.
- Поздравляю. – И после выдержанной, наверняка продуманной паузы: - Я имею в виду не только Катю.
- Что еще, пап?
- Ты считаешь, что тебя не с чем поздравить?
Андрей улыбнулся, принимая от него бокал.
- Ты о «Фэшн текстиль»? Брось, па, еще рано говорить наверняка.
- Ты думаешь? По-моему, самое время.
Андрей помолчал, стараясь разобраться в своих ощущениях. Эту тему никак не удается перевести в шутку, отвести от нее отца. Она волнует его. Испытывает ли он торжество? Удовлетворение – да, пожалуй, но то ли это, чего он когда-то хотел?
Он посмотрел на отца и увидел, что тот улыбается, и по тому, что эта улыбка задела его, привела в замешательство, понял, что если и изменилось в нем что-то, то не совсем. И отец, глядя на его лицо, улыбнулся еще приветливей – словно читал его мысли.
- Пожалуйста, не воспринимай этот разговор как руководство к действию. Я ни к чему не принуждаю тебя. Ты уволился, и на тот момент по зрелом размышлении мне это показалось правильным. Но не кажется ли тебе, что пришло время – вернуться?
Коньяк показался Андрею приторным… Интересный поворот предлагает отец. Волки сыты, и овцы целы – кажется, так это называется? Но не у такой причальной тумбы он рассчитывал пришвартоваться.
- В качестве кого? – спросил он напрямик и получил такой же прямой ответ:
- В качестве вице-президента. Маркетолога в офисе до сих пор нет. Да и финансовый отдел не имеет необходимого влияния, как выясняется… Может быть, тебе, Николаю Антонычу и Катерине пора выйти из тени?
- Пап, я действительно не понимаю, о чем ты говоришь.
- Я объясню… Вы с Катей фактически принимаете участие в делах фирмы. Почему бы не закрепить это участие «де-юре»? Не вернуться и официально, от имени «Зималетто», помогать ей?
Андрей усмехнулся изумленно совершенно искренне… Ему и в голову не приходило, что происшедшее может так выглядеть со стороны.
- На мой взгляд, никакого особенного участия не было, пап… Я поступил так, как на моем месте поступил бы любой здравомыслящий человек.
- …и продолжаешь поступать. Я спрашивал у Александра о поставщиках тканей для новой коллекции, и он сказал, что вы – договорились…
- Ну, потому что он тоже поступает как здравомыслящий человек…
- Дело не в формулировках, а в фактах, Андрей. Я считаю, что ты должен вернуться в «Зималетто» и работать на благо компании открыто. Ничто не мешает тебе продолжать управлять твоей фирмой – терять ее при таком успехе было бы глупо. Подумай, я не тороплю тебя… Андрей, - окликнул он его, когда тот уже положил руку на тяжелую ручку двери, - только мне бы очень не хотелось, чтобы выяснилось, что ты ждешь, когда Саша – сам - позовет тебя… В моих глазах ты уже выше этого.
Андрей не ответил, да это и не было вопросом, и, думая: «Он опять давит», - вышел из кабинета. И, вспомнив свою метельную решимость несколько месяцев назад, долго не раздумывая, отбросил эти мысли… Опять все сначала? Нет, им с Катей надо удержать то, что они с таким трудом обрели.
Он не стал говорить Кате об этом разговоре. Предложение отца было таким странным, многое меняющим… Он отвез Катю в «Фэшн текстиль» - ей нужно было помочь Марусовой закончить квартальный баланс, а сам вернулся за матерью: пообещал сопровождать ее в картинную галерею, своеобразный «файв о’клок», на котором дамы делового бомонда демонстрировали своих спутников… Маргарите, как и ее мужу, было важно «не выпасть из седла», но, так как Павел не мог поехать, она пригласила сына. Впрочем, его сопровождение сегодня не могло быть декоративным…
От него, конечно, не ускользнула повышенная, раздраженная громкость ее голоса за обедом, до звенящей интонации в моменты несогласия и возражений, которых тоже сегодня могло бы не быть, - и все это сквозь улыбку и приветливость. Как будто она не хотела, но раздражалась помимо воли и раздражение изливалось из нее, несмотря ни на какие усилия.
- Мама, мне показалось или ты что-то имеешь против Кати?
- Ну, а как я могу не иметь, Андрюша? Кому мы должны быть благодарны за все, что случилось? И неужели ты думаешь, что я так скоро могу забыть все эти подделанные отчеты, обман, а под занавес – еще и это демонстративное, чуть ли не театральное, разоблачение?
- Мама, ну я ведь объяснял тебе: Катя не собиралась этого делать, она была раздавлена нашим разговором с Романом… Ну, скажи, разве ты не могла бы поступить так же?
- Господи, как ты можешь даже говорить такое, Андрей. Как – я! – могла бы оказаться на ее месте?!.. И потом – что было потом, ты тоже забыл? Она же пряталась, намеренно держала нас на бочке с порохом… Это выглядело как издевательство, как месть… И еще, - Маргарита решительно подалась к нему всем корпусом и сказала тихо, чуть ли не шепотом, доверительно: - она молчит.
- Молчит? О чем?
- Обо всем... Просто молчит. Ты не заметил, что за весь обед она и двух слов не сказала? Только я и болтала без умолку, а она даже пальцем не пошевелила, чтобы помочь мне. В таких случаях приличия требуют усилий с обеих сторон… Не люблю молчаливых, скрытных. Никогда не знаешь, чего ждать от них. И твоя Катя, между прочим, правильность этого утверждения уже доказала…
- Мама, но я полюбил ее такой. Я люблю ее именно такой…
- Вот это меня и тревожит. Ты – открытый, добрый мальчик.
- Мама, мама… Это не совсем так. – И он улыбнулся.
- Ну тебя, - в сердцах отмахнулась она. – На себя наговорить готов, лишь бы ее оправдать.
- Я понимаю, тебе трудно признать, но это правда, я очень долго играл. Это удобно! Пока не встретил Катю и не понял, что воздуха не хватает… Мне захотелось быть честным.
Мать кивнула.
- Ну вот, ты честен, а она?
- Мам, я никогда в жизни не встречал такого честного человека, как Катя. Во всем, что случилось с нами – и с ней, виноват только я. Я один. Не хочу в этом копаться, да тебе это и не нужно, только, пожалуйста, поверь Кате…
- Стараюсь… - с сердитым вздохом пообещала Маргарита… – Но предупреждаю, Андрей: если я пойму, что она намерена разбить твою жизнь во второй раз, пощады не жди. Я не стану держать ее в неведении относительно моего мнения о таких, как она. Это ее шанс. – И Маргарита кивнула вдруг, твердо, словно надолго и прочно размещая в пространстве эту неожиданно пришедшую, крайне удачную мысль. – Да, пусть использует этот шанс, чтобы оправдать свое поведение в прошлом.
Он будто услышал Катин голос: мы не будем сдавать экзаменов, Андрей…
- Мы не будем сдавать экзаменов, мама.
Маргарита поглядела искоса на него.
- В любом случае придется, хотите вы этого или нет. И смотри, как бы эта переэкзаменовка не обернулась новыми проблемами…
Постаравшись выбросить и этот разговор из головы, вернувшись на работу, он взял Катю за обе руки, когда она поднялась из-за своего стола ему навстречу.
- Ну? Мы едем к твоим?
- Едем… Я все успела.
- Ты молодец. Сегодня безумный день. Мне не терпится снова оказаться только вдвоем, дома…
- Дома?
Она улыбнулась, и вновь в ее улыбке явственно ощутилось изнеможение, напоминание о минувшей ночи. И вообще, она становилась другой, и ему уже была знакома эта перемена, - как в то далекое, усыпанное тихим снегом утро, когда, узнав его телом, она раз и навсегда перестала видеть в нем божество и смотрела как на бесконечного любимого – мужчину. Она тогда даже внешне изменилась, даже другое пальто… Стала настоящей женщиной, в ней появились ревность, понятие - не о собственности - о принадлежности, о том, что нельзя ни с кем делить тепло, иначе оно перестанет быть теплом… Он помнил и свои, навсегда изменившиеся представления – это были первые шаги к правде его души, не совпавшей ни с чем своими устремлениями к «Клаве»…
Но то, что она сказала дальше, перевернуло все его мечты, воткнуло радужные замки островерхими башенками в землю:
- Боюсь, что папа не оценит наше с тобой «дома». Ведь я уже не смогу сказать ему, что работаю допоздна.
- Ты считаешь, нам лучше сохранить для него наши отношения в тайне? – тоскливо пошутил он, чувствуя, что мечта ускользает из рук, хоть и продолжал держать ее крепко. Да она и не думала убирать руки. Да вот надолго ли это?
- Ты позвонила Мише? – спросил он в машине (мрачнеть так мрачнеть, погибать так погибать), надеясь, что ему удается смягчить голос.
Катя повернулась и какое-то время смотрела на него - доверчивым, любящим взглядом.
- Он все знает, Андрей. Не думай об этом. Я не думаю…
- Хорошо, Кать. Хорошо… - Он завел двигатель, и двигатель заворчал в такт его сомнениям. Идиотский, неправильный день! Раньше ему бы и в голову не пришло латать с такой скрупулезной заботливостью, с таким занудством все эти прорехи. Наслаждался бы ее близостью, ее кожей, взглядом ее немного сонных от удовлетворения глаз. Она даже очки бы не надевала, так и лежали бы на панели, окаймляющей кровать… Но он знал: чтобы наслаждаться всем этим в будущем без помех, он должен сейчас устранить все помехи. Оглянуться вперед, одним словом…
***
«…Я не помню себя без него. Я была такая маленькая, шла вслепую, наугад. Человек может стать большим, только когда осознает себя. Андрей дал мне узнать мое тело и душу. Он изменился, но я изменилась больше…
Мне очень хочется все это ему сказать. И сейчас я должна не писать в дневнике, а говорить с ним, видеть его глаза. Но незачем расстраивать папу, он и так, бедный, качается, растеряв все свои опоры. Несмотря на всю свою храбрость, не смеет по-настоящему спорить с Андреем – и мучается от того, что не может выпустить все, что чувствует, на волю. Это так непривычно для него.
Я люблю Андрея, я люблю его… Мне не все равно, как на меня смотрят Маргарита и Александр, почему сегодня «не смогла» прийти Кира. Но я выстою. Моя любовь была бессмысленной болью, когда я была одна. Но сейчас мы вместе, и я выстою.
Столько всего произошло. Увольнение Андрея, моя болезнь, «Фэшн текстиль» и то, как я поливала цветы… Собиралась уехать. Теперь уже трудно представить. Миша сказал – «я и не надеялся»...
Миша понял, а Андрей все еще сомневается. Он так странно говорит о Мише, этот какая-то очень глупая ревность, но он ничего не может поделать с собой. А еще он не сказал мне, о чем говорил с Павлом Олеговичем. Почему? Неужели из страха потерять друг друга мы станем друг другу меньше доверять?
Скорее всего, это временно. Ведь прошел еще только один день. Наш первый день…»
Они так устали и были так обижены на обстоятельства, разлучившие их, что пожелали друг другу спокойной ночи с паузами, с какой-то даже неловкостью… Но ночь покинула город, и снова по небу побежали облака. И Андрей мчался к ее подъезду, позабыв обо всех обстоятельствах.
- Я чуть не спятил. Ты не должна больше никуда уходить.
- Мы поедем после работы к тебе? Я так хочу спать, а без тебя не могу…
- Отличная идея, я тоже совсем не спал. Решено: мы будем ездить ко мне, чтобы выспаться…
Она прижалась улыбающейся щекой к его плечу, и так он вел машину по дороге в «Фэшн текстиль». На одном из перекрестков они остановились рядом с желтой «Субару» - чуть-чуть повернув голову, Катя увидела очень красивую, очень спокойную, очень прямо держащуюся женщину за рулем, а рядом с нею – Воропаева… Катя даже наклонилась вперед: да, Саша сидел в этой машине с мигающим влево поворотом, и вскоре его медная макушка растворилась в калейдоскопе дороги – ведь они сами ехали прямо.
- Я видела Александра Юрьевича, - сказала она.
- Я тоже, - отозвался Андрей, улыбаясь.
Ей было неудобно спросить о женщине за рулем – было в ней что-то притягательное, а Катю привлекали яркие люди, и только они, - но Андрей сам сказал:
- Я удивлен… Кажется, это Тоня. Сашка жил с ней много лет назад… лет пять или шесть. Потом она ушла к другому, тоже работнику министерства.
- Значит, поэтому он такой… неустроенный…
- А ты права! Он действительно не был таким… нервным до этой истории.
- Знаешь, однажды он говорил со мной о тебе и сказал, что понятия «верность» не существует…
- А ты?
- А я сразу почувствовала горечь и поняла, что он говорит о себе.
- Тебе он интересен? Сашка?
- Да… Мне интересны все, кто рядом с тобой. А он же как член вашей семьи.
- Вот знаешь, в чем главная его беда: он никогда не ощущал этого. Да бог с ним, хватит говорить о нем, Кать… Представь: я забыл дома портфель. Придется домой заехать. Только выспаться сейчас не получится…
И дрожь, ласковое пламя, вспыхивая изнутри язычками, как внезапно распускающимися из-под земли цветами, прошла по ее немедленно отозвавшемуся телу; и мышцы его рук, шеи, плеч напряглись. Какие там обстоятельства? Разве можно то, чем они живут, - пока живут, – остановить?
Когда спустя два часа они наконец добрались до работы, на крыльце их встретил собирающийся отбыть к клиенту бородатый «геолог»-Малиновский. Ладони друзей встретились на лету в приветственном хлопке.
- Я думал, пришло время побриться? Нет?
- Нет, - покачал головою Малиновский, загадочно щуря глаза. – Еще не пришло. И я не понял: тебе не нравится? – спохватился обидеться он.
Андрей взглянул на Катю и снова на него.
- Очень нравится, но каждый раз, когда я тебя вижу, так и хочется вручить тебе в руки гитару…
- О-о. «Солнышко лесное…»? Не вопрос. Катенька, вы когда-нибудь слышали, как я пою?
- Нет, Роман Дмитрич, мне достаточно других ваших талантов.
- Да вы не знаете еще и их сотой доли!.. Но, я вижу, вы все еще сердитесь на меня. Обещаю, что с этой минуты приложу все усилия к реабилитации. – И, спуская по ступенькам, он выглядел убедительно; «похоже, мне можно доверять», - со скромным достоинством говорила его спина.
- Кать, а серьезно: ты все еще обижена на него? – открывая перед нею дверь, тихо спросил Андрей.
- Пока не знаю, - честно ответила она. – Но я здесь ни при чем. Только ты…
- Его нельзя принимать всерьез, - покачал головой он. – Он часто не понимает, что делает и говорит, Кать. В этом нет никакой тайны, он просто такой…
Она не ответила, но вдруг без всякой связи вспомнила и о своем Зорькине, которому тоже так и не удалось заменить ее и стать «номером первым»… Возможно, обретя свою мечту, они разрушили - чужие?
Андрей поцеловал ее прямо перед дверью в финансовый отдел, и, когда она вошла, Ирена Марусова ей улыбнулась…
***
Солнечные лучи то растворялись в синеве, то отчетливыми полосами прорезали небо.
- Полосатое небо, - проговорил Александр. – Ты когда-нибудь видела что-либо подобное?
- Разве ты забыл? Там, куда мы едем, небо всегда такое. Мама называет это «подмосковным феноменом». Поэтому она так и не переехала в Москву.
Тоня была успокаивающе неизменчива… Словно и не было всех этих лет. И лес такой же, и поля. И даже, как выяснилось, небо. И мать ее, наверное, все такая же – московская интеллигентка, за двадцать лет приспособившаяся к жизни в деревне, выйдя замуж за преемника Тониного отца – сельского учителя-энтузиаста… Но почему же он сам разлюбил ее и почему ему с ней еще лучше, чем прежде.
Ехать было еще целый час, и, откинувшись на спинку кожаного, цвета темной охры сиденья, он закрыл глаза… И не видел, как ожесточенная и отчаянная улыбка на мгновение нахмурила ее чистый безмятежный лоб, как сжали руль ее смуглые, но в бледных веснушках руки…
Только на мгновение, и дальше – он под сенью проносящихся мимо придорожных тополиных аллей дремал, она, спокойная и отрешенная, продолжала вести машину.
Последний раз редактировалось natally 18 май 2011, 13:53, всего редактировалось 3 раз(а).
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
выедет...
И выйти из этого круга " глупого соперничества" очень трудно.Андрей вот сумел и Александр сможет...Ведь он же не придурок с заячье-ослиными ушами, авторы тут сильно сами натупили 
