|
- 14 -
Погода портилась, то начинал накрапывать, то переставал дождь; не было больше неба-зебры, и, выходя из машины и взглянув наверх, Александр вспомнил тот проклятый переломный день, когда ни с чем вышел из «Ллойд Моррис». Такая же тяжкая свинцовая плита нависала над городом…
Но здесь не город. И хорошо вообще выбраться, к траве, земле, влажному здоровому воздуху, пусть и под дождь. Тоня посмотрела на него, сказала:
- Смелей, - и они пошли по обширному, заросшему скудной травой, почти не изменившемуся двору к дому. Тут же распахнулась дверь, вышла улыбающаяся круглолицая Тонина мать, невозмутимая, словно рассталась с ним вчера:
- Саша, здравствуй, - ровным, низковатым, как у дочери, голосом приветствовала она, но лицо ее показалось бледным. Неужели болеет?
- Я вынуждена вас оставить, молодежь, - мимолетно прижавшись губами к щеке дочери, сказала Валентина… Алексеевна?.. - Соседи новую плиту поставили, просят оригинальную инструкцию им почитать, - и в ироничной, чуть поддевающей улыбке Александр окончательно узнал ее.
- На китайском? - в тон ей ответил он, и все трое не слишком весело посмеялись.
Свой фартук Валентина Алексеевна сняла и повесила на крючок у входной двери и осталась в опрятном простом платье и шерстяной кофте поверх него. Обута она была в какие-то невнятные полуботинки-полутуфли, и Александр невольно проследил, как она топала в них по двору до ворот. Ну, а какая обувка здесь еще уместна? В таких местах ничего не меняется десятилетиями.
Правда, если твой зять не крупный чиновник министерства финансов.
- Ну, а что же Суворин, совсем не помогал? - так и не входя в дом, повернулся он к Тоне. - Я думал, у вас здесь уже вилла.
Ему показалось, что Тоня отпрянула от него. Нет, что-то здесь было странное. Ее и ее матери извечная безмятежность словно ожила, обрела какую-то зловещую энергию, заволновалась тяжелыми, даже ядовитыми переливами. И этот серо-зеленый пейзаж… Подходящий фон для общего настроения: унылое, одинокое пространство, без единой живой души, кроме вызвавших у него тоскливое чувство страха матери и дочери.
- Тоня, что происходит? - напрямик спросил он, чувствуя, как крепнет отторжение - не терпел он потери контроля с детства, не переносил этого ощущения шаткости, вызывающего легкое головокружение и даже тошноту.
В этот момент из дома донесся какой-то звук, неопределенный, обыденный, но достаточно громкий, - и лицо Тони неожиданно изменилось, снова стало спокойным, замкнутым.
- Идем, - решительно сказала она и, взяв его за руку, открыла потрескавшуюся, не крашеную годами дверь.
И снова - ничего не изменилось. Большая квадратная комната, стол обеденный, стол со швейной машиной, стол… письменный. Да, письменный стол у окошка, а за ним, спиной к ним, - маленький мальчик с темно-каштановым взъерошенным затылком… Сидит в напряжении, склонив голову набок, - пишет, - и даже плечики под клетчатой рубашкой двигаются согласно этому напряжению. Видимо, из-за усердия мальчишка не сразу услышал, что они вошли, но, почувствовав все же, что в комнате появились посторонние, обернулся и пару секунд сидел, глядя на них застывшим взглядом карих глаз. Но вскоре выбрался из-за стола - не без труда, надо сказать, стул был добротный, старинной, «на века», конструкции, с тяжелыми перекладинами и толстенными спинкой и сиденьем, - и, подбежав к Тоне (та подхватила его), повис у нее на шее, целовал в щеки и говорил «мамочка», «мамочка приехала»…
- Что еще за театр абсурда… - ломаным баском проговорил Александр, не сознавая, что произносят его губы.
И Тоня из-за худенького мальчукового плеча ответила:
- А это наш Сан Саныч. И твой. Если захочешь. Саня, поздоровайся, - сказала она неизвестно кому, и, когда отпустила мальчика на пол, оба - мужчина и мальчуган - посмотрели друг на друга с удивлением. Только в детском взгляде было любопытство, а во взрослом - что-то, похожее на смерть.
В жизни каждого человека бывают моменты, когда он, иногда даже внезапно, без видимых причин, оказывается близок к смерти. Будто нить, удерживающая его в бытие прочно и незаметно, неожиданно в каком-то месте истончается, и тогда близость иного состояния становится отчетливой, личной… Такой момент, только сейчас при имеющемся «исходнике», переживал Александр Юрьевич. Сырой ветер из раскрытого окна шевелил страницы тетрадки, оставленной мальчиком Сашей на столе. Он медленно перевел взгляд на Тоню, и она, высоко подняв голову, сказала:
- Только ничего сейчас не говори, ничего! Суворин был против, он не признавал этой части моей жизни. И я… Ты не должен ничего говорить, ты должен подумать, - и, взяв так и не произнесшего ни слова ребенка за руку, вновь подвела его к столу. Пока они устраивались на стульях-бронтозаврах, он вышел…
Снова начал сшивать небо с землей мелким бисером дождик. И через этот огромный ткацкий станок, спустившись по крыльцу, Александр двинулся по тропинке, огибающей дом. Она правильно сказала: он не должен сейчас ничего говорить или делать, потому что тогда - он должен ее убить.
Чудовище. Она чудовище! Шесть лет скрывать от него ребенка, уйти беременной и даже не оглянуться! Вопреки всем и всему родить, прятать его здесь, в грязи, в болоте, да он же Маугли, он наверняка даже букв не знает… И, вспомнив тетрадку, которая лежала рядом с рисовальным альбомом и в которой мальчик явно выводил буквы или цифры, он еще больше разозлился и в исступлении зашагал дальше, к саду, туда, где стоял один из двух колодцев этого немудреного хозяйства, полузаброшенный, уже декоративный. Хорошо, что хоть воду матери и сыну провела, жена олигарха!
Здесь, за глухой стеной дома, вынужденно вдыхая ароматы орошенного дождем сада, он провел много времени. Когда распогодилось, уселся прямо на траву - все равно костюм пропал в этом увлекательном путешествии, «в печку его», - и, положив руки на поднятые колени, покусывал, одну за другой, травинки. Во-первых: он понял, что даже это серо-зеленое потрясение, то, что он пережил сегодня, дороже ему дня, проведенного на работе (он был так рад улизнуть, доверив Ветрову проведение совещания!). Во-вторых: Тоня ушла от него, ища любви, - следовательно, думала, что он ее не любит и ребенок ему не нужен… И, в-третьих, единственный верный путь - принять ее такую, как есть, позволить ей совершить эту ошибку - словом, простить ее. Он же знал о ее внутренней рассеянности, знал, что ничем ее не пробить, не рассеять… Пелена, тоненькая и прочная, лежала для нее на всем, на всем на свете. Да вот и тогда, принимая его в своем вазочно-горшочном царстве, привычного обыденного занятия не прервала, не удивлялась, «не поднимала шума» - заговаривала судьбу, чтобы миновало, пронесло, не взорвалось, вырыв воронку посреди жизни. Не всякий же упавший снаряд взрывается, бывает, что и плюхнется о землю, прокатится железной пустышкой неопасной и лежит, лежит годами… То, что она сама взорвала свою жизнь, уйдя от мужа, не считалось, это было ее внутренними разборками с самой собой и внешней, наветренной стороны жизни не касалось. Он, Александр Большой, появился, конечно, с наветренной стороны…
Но уже тогда она знала, готовилась. Он ни минуты не сомневался: и в мыслях у нее не было разлучать их, ждала, когда, по ее таинственным часам, придет время… И что толку воздевать руки к небесам и объяснять, что она поступила возмутительно. Главное для него - какая она мать. И это-то он постарается выяснить…
И, когда наконец встав и обойдя дом, он вновь оказался во дворе и увидел Тоню, облаченную уже в пару резиновых сапожек, на удивление стильных и кокетливых, и мальчика в брезентовом плащике с капюшоном, подзывающих высыпавших с появлением солнца во двор утят, - ему вдруг стало ясно, почему так стойко все эти годы жило в нем ощущение любви к Тоне, любви, которой не было: была другая любовь. К человеку, о котором он узнал лишь сегодня…
***
Малиновский вернулся быстро, очень быстро: они еще не успели уйти из офиса. Взмокший, запыхавшийся, повалился на стул в кабинете Андрея:
- Зови Катю. Дело есть, - и стал расстегивать свою папку. Движения его пальцев, мелкие и уверенные, вызвали ассоциации с некоторыми недавними событиями, и Андрей, отрешившись от всего, следил за ними. Очнулся, только когда Малиновский прикрикнул:
- Жданов! Оглох?.. Зови, говорю, Пушкареву, у меня для вас сюрприз есть.
- О господи, Малиновский, давай без сюрпризов…
- В принципе, для меня не новость, что ты дружбу не ценишь. Ла-адно, тогда сам поеду… Но запомни: я предлагал, а ты отказался. Я!.. добровольно, великодушно отдавал тебе такую поездку, а ты - отказался…
- Да какую поездку и от чего я отказался?!
Подняв на него ясный взгляд серых глаз и крепко прижав ладонью лист бумаги, что достал из папки, Малиновский произнес:
- Слушай, иезуит, манипулятор, в последний раз говорю: зови свою Пушкареву. Я «на бис» рассказывать не намерен…
- Как ты меня назвал?..
- А что, разве нет? - Роман по-доброму улыбнулся. - Правда, в последнее время все не совсем так… Может, твоя маман от этого и бесится? От того, что у тебя кожи не осталось?
Приподняв бровь, Андрей с минуту глядел на него, потом молча повернулся и пошел за Катей. Она села к столу, а он остался у двери и, прислонившись к косяку, слушал о какой-то «сделке века», грозившей «порвать конкурентов». К сожалению или к счастью, заказчики грандиозной партии тканей находятся не в Москве - в Питере, и, если Андрей и дальше будет сопротивляться, Катенька, Роман устроит себе такие питерские каникулы, что его личные конкуренты со всего мира зачахнут от зависти… В общем, у них с Катей была возможность поехать в Питер - ох, уж эта любовь Малиновского обставлять все таинственными нагромождениями, делать из всего спектакль! А Катя молчала, но, когда повернулась к нему, ее лицо ясно обо всем сказало. Ну, а о его желаниях и говорить не приходилось: хорошо бы до свадьбы уехать от папы Пушкарева в длительную и оч-чень, ну просто немыслимо, важную командировку… (Что касается слова «свадьба», то оно впервые и совершенно естественно возникло в его мыслях, не вызвав ни малейшей ассоциации с Кирой и тем событием, заложником которого он был столько времени и которое тоже почему-то называлось свадьбой.)
Они поехали: полетели на самолете и поселились в «Англетере», и, пока где-то в Москве Воропаев утверждал свою новую жизненную концепцию пушкинскими словами: «На свете счастья нет, но есть покой и воля», Катя и Андрей своим «вместе» утверждали: счастье есть. Есть! Они шли по заливаемым солнцем мостам, и он обхватывал ее, и усаживал на горячие парапеты. Крепких рук, конечно, не разжимая и даже утяжелив для верности ее колени, обтянутые легким платьем, своей головой… Катя еще трепетно и несмело гладила его волосы, и он зарывал лицо в ее ноги, проделывая в платье глубокую бороздку. Потом они снова трогались по мосту, и сцепленные руки немного дрожали - от чувств, которые никак не могли выплеснуться до конца. И никогда не смогут - это если и счастливо, и обреченно (неужели никогда-никогда?) заглянуть вперед…
На обратном пути, заключив выгоднейшую, как и обещал Малиновский, сделку и выйдя из офиса фирмы-заказчика, они говорили о только что состоявшемся разговоре с ее директором, Анатолием Сотниковым. Любопытное замечание он сделал: сказал, что давно мечтал производить одежду какого-нибудь известного бренда…
- Это же и есть франшиза, Андрей, - светло, но с грустинкой улыбалась Катя. - Помнишь, я…
- Я все помню, Катюш. И сразу подумал об этом. - Проведя рукой по парапету, он вдруг подпрыгнул и уселся, улыбаясь. Катя остановилась около него. Его темные волосы золотились на солнце, солнце же бликовало на стеклах очков, и глаз не было видно. - Но, к сожалению, - все в прошлом. - И он кивнул и еще раз утвердил ладонь на теплом пористом камне. - Я так и сказал Сотникову, что больше не занимаюсь делами «Зималетто», чтобы не было никаких иллюзий. Он, конечно, не случайно завел этот разговор.
- Может быть, ты спешишь? - мягко возразила она. - Может быть, стоит поговорить с Александром, выяснить его планы? То, чем он занимается сейчас, не для него…
- Нет, Катюнь. Нет! - и, улыбнувшись, он поиграл ее рукой… и вдруг его лицо, обратившееся поверх ее плеча, отвердело. Смутно знакомый человек двигался по мосту прямо к ним, глядел на них чуть ли не с улыбкой… Андрей спрыгнул, не выпуская Катиной руки и даже сжав ее крепче. А она, обернувшись, побледнела. Перед ними стоял Миша, ее Миша, который всегда существовал отдельно от Андрея, и даже взаимоисключающе, и никак нельзя было представить их рядом. Особенно теперь. Зачем Миша, когда есть…
Зачем врать себе? Они с Мишей никогда не были нужны друг другу только как друзья. И, вздрогнув от горькой мысли, что, уходя из чьей-то жизни, человек как бы уходит из жизни вообще, она храбро-упрямо сказала:
- Миша, разреши тебя познакомить: это Андрей, Андрей Жданов…
- Мы знакомы, Катя… Мы знакомы.
И, продолжая улыбаться, Миша протянул руку, и Андрей преувеличенно вежливо ответил ему.
После мгновения замешательства Катя спросила:
- Ну, как ты? Наверное, можно тебя поздравить? - И бросила мимолетный взгляд, как бы обводящий все вокруг: бронзовые фигурки львов, не этом мосту небольшие, чугунные фонари, набережную и, главное, саму Неву, медленно влекущую свои темные воды, - как свидетельство того, что «его можно поздравить».
- Ну да, само мое присутствие здесь говорит об этом, - скромно отозвался Михаил.
- Здорово, Миша. От души поздравляю. Я знала, что у тебя все получится.
- Спасибо, Кать…
- Примите и мои поздравления, Михаил. Сеть ресторанов - это очень, очень достойно…
- Благодарю и вас, Андрей Палыч. - Сияющее, чистое лицо Миши вновь обратилось к Кате. - Знаешь, Кать, когда мы виделись в последний раз у твоего офиса - ну, когда ты сказала, что не сможешь поехать, - я уже почти решил отказаться. Трудно начинать в чужом городе одному. Но Юлиана буквально вцепилась в меня своими щупальцами, да и Сазонов поднажал, и вот, как видишь, им удалось, я здесь… Открытие на следующей неделе, обязательно пришлю вам приглашения.
Андрей улыбнулся. Какое милое провинциальное самодовольство - вот, мол, какой я востребованный и не безразличный московскому бомонду, все меня уговаривают, всем я нужен… Что она в нем нашла, неужели они видят людей так по-разному… И он тут же оборвал себя, вспомнив страдающее лицо Киры и то, как с ее помощью он пытался забыть Катю. Но ведь она собиралась с ним уехать? Работать? И, возможно даже, - жить?.. Дрожь оторопи пробежала по телу. Что же они чуть-чуть не наделали?
И дрожи пришло на смену облегчение, от того, что все это - и львы-львята, и фонари - принадлежит сейчас только им, им одним, как и должно было быть. Но это длилось недолго: в следующую секунду он впился в их лица - лица Кати и Миши - уже новым, другим взглядом. И когда эта, со всех сторон положительная (самое неприятное - справедливо), пиявка отвалилась наконец, скрывшись за углом в своем синеньком «фордике», хоть и последней модели, он спросил:
- Почему ты не сказала, что виделась с ним?
- Когда, Андрюш?
- «Когда сказала, что не сможешь поехать», - с непроницаемым лицом процитировал он.
Она растерялась. Растерялась - действительно… или… «говорила мне мама», - до оскомины досадным глупым рефреном завертелось в голове…
- Но, Андрей… Я же сказала. Я сказала тебе, что он все знает.
- Но ты не сказала, что он приезжал, что вы встречались. Интересно, где. Может, на поляне?
- Конечно, нет. Ты говоришь глупости.
- А ты - делаешь?..
Встретились два непримиримых взгляда. Непримиримых такой же силы, с какой их кружило в водовороте взаимного притяжения еще утром в отеле, такой же остроты, какими были их ласки. Оказывается, эти сила и острота умеют не только размягчать. И заставляют не только прощать ошибки, но и делать их настоящей бедой. Что толку, что умом он понимает: он осел, а она права. Какая, к черту, разница, каким именно образом она сказала этому чисто функциональному персонажу, что все кончено?
- Отвези меня в гостиницу. Слишком много солнца… - тихо сказала Катя и, повернувшись, пошла по мосту, к тому месту, где, замыкая последним вагончиком вереницу машин, стоял автомобиль, предоставленный им напрокат в отеле.
Они молча поехали, молча поднялись в номер.
- Я скоро вернусь, - сказал Андрей и, убедившись, что она легла в постель, вышел.
Вернулся на тот же мост, словно позабыл здесь какую-то мысль и стремился найти, ухватить ее. Понятно, что дело не в Мише. В доверии.
Кто знает, какие последние призраки темной мошкариной толпой слетелись сюда, на золотой питерский мост, - навеянные далеким голосом матери, воспоминанием о ее решительно сжатых губах, выражавших готовность защитить сына от всех его врагов, в том числе от любимой. В каком последнем отзвуке-выдохе того разговора и множества других, еще дальше - страшного ее египетского периода - с Кирой и Малиновским, встал Андрей сейчас лицом к лицу с несуществующим, но таким понятным, так услужливо легко объясняющим ее непохожесть на других, фантомом… Но вот от черного, шевелящегося перед его глазами роя стали постепенно, по одной, отделяться мошки - и улетать, и растворяться в прозрачном, хоть и неожиданно напоенном теплом, северном воздухе… Совсем как она: необыкновенном. И ничего не осталось, ничего, кроме мирно и покойно плывущих под мостом речных вод. И вдруг, вспомнив Катин последний взгляд там, в номере, он прочел в нем тоже готовность защитить - и тоже его… От себя самого! Она все понимает, все. А между тем, ведь он сам скрыл от нее кое-что; играл-поигрывал не далее, как днем, изображая равнодушие, на самом деле сгорая от желания сделать еще что-нибудь для «Зималетто».
Вернувшись, он тихо подошел к кровати и, увидев Катино запрокинутое лицо, словно она спрашивала: тебе легче?.. - присел на кровать и, чувствуя, как нарастает желание, поцеловал ее.
- Прости меня, Катюш… Я ведь тоже не сказал тебе, не знаю почему: глупо… Отец предложил нам вернуться. Воропаев, похоже, уже на все согласен… Мы можем уже сейчас, сами, от лица «Зималетто», заключить этот контракт с Сотниковым на производство одежды.
Он почувствовал, как она ожила, увидел заволновавшийся в ее глазах особенный, томительный и призывный, отблеск. И ничего странного в такой прямой связи между его сообщением и ее ответным влечением нет. Это природное, инстинктивное. Мужчина увлечен делом - от него можно иметь потомство… Переливы в ее глазах усиливались вечерним молочным светом из окна (тоже необыкновенным) и лимонно-кремовыми мягкими отсветами от шелкового пододеяльника, который Катя натянула до подбородка - мерзла, оставшись одна… И он снова обнял ее.
- Ты не обижаешься?
- Андрей… Я понимаю, я должна была тебе сказать. Тебе это важно, а я не почувствовала. Только ты не думай, что я нарочно… из умысла…
- Нет, я не думаю, не думаю, Кать… Надо… привыкнуть? Научиться чувствовать?
- Да, в этом все дело… Нет, - вдруг покачала головой она, - всегда все равно не получится. Нужно просто думать о том, что можешь почувствовать ты… или я. Может, иногда и не понимать, но… принимать?.. наверное, как-то так… - И в повисшей паузе снова оба боролись с тем, чтобы не начать учиться прямо сейчас… - А «Фэшн текстиль», Андрей? - первой сделав усилие, спросила Катя. - Ты же не хочешь потерять ее?
- Я и не потеряю, Кать. Мы будем работать, как работали, и изредка наезжать в «Зималетто». Ну, и конечно, помнить о «Зималетто», общаясь с партнерами.
Видя, какое удовольствие ему доставляет произносить сами эти слова, Катя не переставала улыбаться. Он дойдет. Осталось совсем немножко… Она вопросительно посмотрела, когда пять минут спустя, озадаченный, он положил на тумбочку телефон.
- Воропаев вареный какой-то, совсем сдал. Даже неинтересно. Такое чувство, что я отвлекаю его по пустякам. Что сама фирма - для него пустяк и существуют гораздо более важные вещи.
- Так и есть, Андрей. - И, поглядев, как он снимает часы, рубашку, она сказала, когда он вновь присел к ней на постель: - Может, тебе поговорить с ним? Может, ему хочется с кем-то поделиться?
- Если и хочется, то только не со мной, - рассмеялся он и, поцеловав ее в лоб, отправился в ванную… А она повернулась к окну и, свернувшись калачиком, стала думать о том, каким для них будет завтрашний день, какое будет лицо у Сотникова, когда он увидит, что они - вернулись…
***
А у Воропаева в последние дни было странное лицо. То и дело возникали ситуации, когда можно было бы выдвинуть нижнюю челюсть и повращать глазами, но он позабыл, как это делается. С тех пор, как понял, что терпеть не может «Зималетто» - и узнал о сыне, началась какая-то новая эпоха, как будто яблочко вызрело и вот-вот свалится с ветки.
Каждый раз, подъезжая к «Зималетто», он говорил себе, что ненавидит это здание, но не страстной, плодотворной ненавистью, как раньше - Андрея, а глухой и бессильной. Беспомощными уже крыльями трепыхалось неприятие при взгляде на синие окна - Жданов оставался там, несмотря на то, что его давно не было. Он, президент, работает по его плану, на деньги, которые он выбил у банка посредством своей Пушкаревой (будущей супруги и нового члена семьи, надо полагать…), в конце концов - вот-вот вернется полностью и неотвратимо…
И в один из таких вот неприятных моментов Александр Юрьевич понял то, что заставило его остановиться, едва он отошел от машины. Даже пОтом холодным прошибло. Он, в сущности, терпеть не мог «Зималетто» уже после гибели родителей… Уже тогда начало точить изнутри подленькое желание избавиться от фирмы, полновластием которой обладала теперь только семья Ждановых. Кому бы ни принадлежала часть акций, во главе единолично остался Павел, как невольно единственным остается у родителей потерявший брата близнец. Не потому ли так настойчиво отодвигал Павел собственного сына, что почувствовал эту обиду в нем - осиротевшем, потерявшем навсегда силу статуса принце?
Несколько одеревеневшими ногами он ступил в лифт, впервые, кажется, заметив, что едет почему-то всегда один, даже если холл кишит посетителями… Отвращение, боль, стыд - все смешалось. Не удалось распродать по кускам (а какой хороший был случай!), не удалось перекроить до неузнаваемости только на свой, воропаевский, лад - принести бы сейчас канистру с бензином, разбрызгать, расструить по мельчайшим закуткам - щелкнуть зажигалкой… И спокойно уйти, отдав дань остаткам прошлой обиды. Прошлой?.. Ведь это не злоба, а тоска по ней фантомной болью донимает его…
А в Жданове по-прежнему все кипит. Живет, мучается, ворочаясь в терпеливой или нетерпеливой - временами - тоске. Скажи, Андрюша, чересчур щепетильному родителю спасибо - за то, что посадил на трон того, кому это вообще не было нужно. Ну, разве что взять реванш за Суворина… Да ведь это бред собачий! Исправлять то, в чем не был виноват, доказывать себе очевидное! А если не себе - так другим-то какое дело? Вот какое дело Антонине и Сопельникову до его успехов/неуспехов на совершенно чуждом им бизнес-поприще? Тоня и двух слов о «Зималетто» не сказала, посланник Сопельникова и вовсе не глядел вокруг во время своего визита в «Зималетто»!
…Как у Высоцкого: и сверху лед, и снизу, маюсь между… И ни башкой, ни ногами прошибить лед силенок не хватило. Хотелось завоевать Олимп отцовского дела - только казалось, что хочется, потому что когда хочется - получается; хотелось стать этаким трикстером, порочным отщепенцем - брезгливость, чистоплотность излишняя врожденная не позволила, уступив лишь перед бронебойным гормональным любопытством далеких уже студенческих лет. А дальше - только и хватало на то, чтоб за неплохое вознаграждение пару раз свести своих ночных знакомых с соискателями содержанок… Канистра с бензином… Он ревниво потрогал узел галстука, повел плечами: а слизь на стенах тюремной камеры, а ощеренные рты, распяленные в пригласительном жесте лапы тамошних обитателей? Хороший же представится случай стать порочным не на словах, а на деле. И тренажеров, на которых так легко, по щелчку, включается и выключается сердце, тронутое порчей, как по Кире выясняется, там не будет. Санечка, дорогой ты наш Александр Юрьевич… Внутренний хохот, жутковатый, но высвобождающий, принес хоть какое-то облегчение. Ветров идет навстречу. Рассказать, что ли, Ветрову, вместе посмеются?..
Нет, никаких канистр не будет, - рассеянно улыбаясь, прикуривал он трубку уже в кабинете. У него сын, его собственный, родной, продолжатель, еще один Воропаев. Он уже проконсультировался с юристом - как ускорить развод Тони, как юридически закрепить свое родство с сыном… Он их обоих сделает Воропаевыми, и Саня будет расти в настоящей семье, иметь отца и мать, и никуда, никуда он ее больше не отпустит. А она и не уйдет. Испугалась…
- Неужели ты знала о Сашке, когда уходила?
- Нет, Саня, нет! Конечно, если бы я знала… А потом было поздно. Он уже крепко держал меня. Ты же знаешь, ушла с работы… Но не потому, что сама хотела… Нет, не хочу говорить о деньгах. И только одного я ему не позволила: избавиться от твоего ребенка. Он ведь уже с клиникой договорился…
- Ты, Тоня, дура… Сейчас два часа ночи, и я готов сойтись на том, что любви нет, но совесть-то - есть?.. И помощи у меня ты могла попросить? Защиты от своего идеала? Вопросы, как ты понимаешь, из области риторических…
- А знаешь, как я ушла от него? Саньке в этом году в школу, я сказала: перевожу его от мамы. Специально сказала, чтобы уйти… О том, что все ваше министерство кипело от слухов о той истории, о нем самом, не хотела говорить. Назло не хотела говорить ему правду…
И, когда позвонил ему из Петербурга со своими навязчивыми смешными проблемками Андрей, он сказал, лишь в последнюю секунду заменив этим «все равно» более крепкое, всплывшее со дна того самого порочного студенчества выраженьице:
- Мне все равно. Заключай. Завтра Урядов оформит тебя директором по маркетингу и заместителем гендиректора. Насчет Малиновского и Пушкаревой позже позвонишь, сейчас мне некогда… нет, постой: звони прямо Урядову. И Ветрову. Или Кире! Мне - некогда… - и, повторив это «некогда», еще раз ощутил, до чего же ему… все равно.
О ком он часто думал в эти дни, почти так же часто, как о Тоне и сыне, - о сестре. Заходил к ней, садился на диванчик, грелся…
Кира о племяннике пока не знала. Все еще не отпуская свою тревогу о ней из-за подлого поступка Жданова, Александр приберегал это как лекарство, как шоковую терапию для «подходящего» момента. Кроме того, ее слова о больном сердце не шли у него из головы. Он уже сказал об этом Тоне и велел ей сразу же по приезде Саньки в Москву проверить его у всех врачей, главное - у кардиолога. Но Кира, слава создателю, выглядела хорошо, и, как прежде, холодно, ясно серебрились ее глаза на загорелом лице. Еще не сошел загар, которым больше некого было пленять.
- Что ты подумываешь делать, Кира? - чувствуя в себе необычную нежность, возросшую стократ с той минуты, когда он узнал о сыне и вновь получил ощущение семьи, спрашивал он…
- Что ты имеешь в виду, Саш?
- Я имею в виду, что сейчас у нашей семьи такое время… - Он не оборвал - обрубил себя и, чтобы скрыть волнение, демонстративно заложил ногу на ногу. Надо же, получилось - демонстративно…
- Какое? О чем ты, Саня?
- Ни о чем. Мысленный мусор вслух. Я просто подумал: может, теперь, когда у тебя Андрея нет, а в «Зималетто» - опять есть, ты захочешь что-то изменить в своей жизни?
- Что я могу изменить, Саш? Что еще я умею делать? А вообще, ты знаешь, забавно. Это, наверное, инфекция сострадания, - она кривовато улыбнулась, - ты не первый, кто задает мне такие вопросы. Ирена Владимировна вот звонила, интересовалась…
- Это из фирмы Жданова? Не откровенничай, Кирюш, не три душу на терку… Но что ты ответила?
- То же, что тебе: я нигде больше не работала, кроме «Зималетто», и не представляю себя отдельно от фирмы.
- Но все меняется, Кира! Неужели ты не чувствуешь, что «Зималетто» - больше не наша фирма? Она же пропахла Ждановыми, чуешь дух?.. Я тебе сказал когда-то, что «Зималетто» - еще не весь мир, и сейчас, как никогда, эти слова верны.
Кира, помолчав, улыбнулась.
- Сашка, я же знаю, что ты ничего не говоришь просто так. Может, зайдем с другого конца и ты скажешь мне, что задумал - сам?
- Подожди еще немного, сестренка, - энергично вскакивая с дивана, ответствовал он и направлялся к двери. - Все со временем узнаешь… Пока коллекцией занимайся, к совету готовься, чтобы Ждановым не к чему было придраться. Да, кстати, я сказал Андрею, чтобы звонил тебе, если возникнут вопросы. Ты не против?
- Я не против… - ответила она уже его тени за дверью. Затем сняла сумку со спинки стула, выудила упаковку с таблетками и, запив водой из стакана, проглотила одну. У нее Андрея нет, а в «Зималетто» опять есть… Но если он в «Зималетто» есть - то и у нее есть? Или это еще хуже, чем когда его - нигде - нет?
Похоже, Саша и Ирена в этом единодушны, другое им и в голову не приходит. Но они и не теряли столько, сколько потеряла она. Никому не понять, сколько она вложила в этого мужчину. Ирена благородничает - а прожила со своей «тенью» всю жизнь. Сашка… Кира так и не поняла, был ли для него уход Тони ударом. Он всегда опускал над своей жизнью завесу. «Смотрит на тебя с небес не то ангел, не то бес…». Такой у нее брат, и таким она любит его. И, вспомнив внезапно еще и свою неприкаянную, бесконечно одинокую и не для этого мира добрую Кристину, Кира вдруг уронила голову на руки и расплакалась. Даже чудовище Клочкову у нее отняли… Разве знала она, что так растопчет свою жизнь, подняв однажды ладонь «за Сашу»…
Но через пять минут в зеркало смотрела уже прежняя Кира - глаза сухи, и лицо припудрено. Никто не узнает. Ни одна живая душа. Не узнают, чего ей стоил день, наступивший вслед за вечером, когда она сказала «прощай». Ей удалось обмануть Маргариту, и брата, да их всех! Включила Шопена и лежала навзничь, глядя в потолок. Прислушивалась к своему время от времени засыпающему сердцу, которое, просыпаясь, застревает в горле, руках и ногах - везде, везде сердце. Назавтра поднялась уже с другим настроением: обозлилась. Нашла когда-то выписанные врачом таблетки. Но кому нужна ее стойкость? Так же, как и страдание? Кому нужна она сама?..
Зачем было оглядываться. Ведь она уже попробовала горькую свободу на вкус, уже жила в этом, примеривалась… Но он пришел и, на найдя ее, уснул на ее кровати, - и прогнать его она не смогла. И получилось, что эта новая попытка нужна была только для того, чтобы убедиться, что у них нет будущего?..
Почувствовав, что необходимо прямо сейчас с кем-то поговорить, нашла в телефонной книге номер Ирены. Хоть та и играла на чужой стороне поля, но не в нападении - в защите… Опять «спортивная терминология»!
- Как хорошо, что вы позвонили, я так рада! Кира, у меня к вам дело. Предложение. Нужно срочно встретиться. Вы сможете?
- Да, конечно. В клубе?
- Да, если можно, приезжайте к обеду. Я буду ждать вас.
И, как ни странно, - стало легче.
Но упаковку с таблетками она все же захватила с собой.
Последний раз редактировалось natally 18 май 2011, 21:30, всего редактировалось 1 раз.
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
Ах, вот уж не думала, что так разволнуюсь из-за Воропаева:потрясающий образ, спасибо!
, им еще надо научиться быть счастливыми, любовь- тоже волнение, душевный труд. как говорится. " думайте сами, решайте сами- иметь или не иметь... Наташа, всему верю и тебя -обожаю, робко прошу- может мы узнаем, каким отцом будет Воропаев, к братским чувствам добавятся чувства к мальчику с карими глазами... 
, и все-таки, главный герой этой великолепной главы - СашЕНЬка! 
пока ты Андрею сердечный приступ не организовала... 
