|
9
Мокрые полотнища флагов, вывешенных к празднику, рвал ветер. Над площадью почти отвесно неслись полосы ливня. Ещё недавно, припарковав машину у одного из магазинчиков, куда она привезла Юлиану, Катя рассматривала площадь и думала о том, что лёгкий налёт готики на зданиях придавал всему пейзажу что-то средневековое. Сейчас всё расплылось, слилось в серой пелене дождя.
Слева появился смутный силуэт; через секунду дверь открылась, и в машину ворвался сырой, парный дух бушевавшего над землёй ненастья. Юлиана неуклюже поместила зонт между сиденьями, и край Катиных брюк тут же потемнел от воды. Раскатисто, глухо прогремело.
- Вот это да, - с восторгом проговорила Юлиана, умещаясь на соседнем сиденье. – Давненько такого не испытывала. Если бы не причёска, плюнула бы и выбросила этот зонт к чёртовой матери… Хор-рошо… Ты знаешь, я ведь всё детство провела в деревне, бабушка у меня там жила. Колодец, льняные постели, тёплое молоко, сено, прудок с пиявками, комары и прочие радости… Теперь вспоминаю, как о путешествии в рай…
- Вы так рассказываете, что мне самой захотелось.
- Да… Бывают такие вещи, прелесть которых только в том, что их хочется. Ничего повторить нельзя.
Она посмотрела на Катю. Катя мерно, глубоко дышала, глаза по-прежнему сонно смотрели из-под отяжелевших век. Вся она излучала умиротворение, покой, счастье.
- Не понимаю, почему ты мучаешься, - сказала Юлиана. – Ведь всё понятно и скоро будет свадьба...
Катя оживилась, улыбнулась отчаянно и удовлетворённо, поднесла кулачки к подбородку. Взгляд её стал рассеянным, и Юлиана вдруг увидела Андрея. Его не было здесь и быть не могло, он улетел ещё утром. И всё-таки он был здесь.
Юлиана придвинулась, обняла свою снова изменившуюся подопечную за плечи. Потрясла легонько.
- Катя-я… Ну, что же ты не решаешься? Или ты не веришь ему?
- Верю…
- Так что тогда?
- В том-то и дело, что опять верю, - смущённо, тихо отозвалась Катя. - Слушаю его, смотрю и постоянно думаю о том, что вот проснусь завтра - и опять что-нибудь случилось, и опять он решит меня «отпустить»… он совестливый, добрый…
- Ты любишь его…
- Люблю… И понимаю… И боюсь… Ведь я, дурочка, думала тогда, что он дал мне такое счастье, которому ничего не страшно. Оно всегда будет со мной и всегда будет делать меня счастливой. Знаете, я ведь даже «готовилась к худшему», зная, что из-за Киры у нас нет будущего… А оказалось… счастье осталось со мной, а мне от этого было больно.
- И поэтому ты отгородилась от мира ещё бОльшей стеной, чем была? Но ведь в этой боли нет ничего удивительного, Катя! Ты же любила не дяденьку с плаката, не героя из книжки. А живое всегда больно, иначе бы не было живым… Или ты всё-таки хочешь в конце концов выйти замуж за одного из тех, кого тебе сватали… надёжные парни, как я поняла… и застраховать себя? Но не будешь ли ты страдать ещё больше?
Катя посмотрела на неё, наморщив лоб.
- Вы за то, чтобы рисковать, Юлиана? Падать, как с американских горок, грызть подушку, чтоб никто, даже ты сама, не услышал твоих слёз? И всё ради того, что называется счастьем и о чём очень хочется потом пожалеть?..
- Милая моя, - Юлиана прижалась головой к её голове, - я всё понимаю, всё. И знаешь, что я скажу тебе: я зави-идую... Ты думала, я такая, какой ты стала, да? Ты, может быть, даже брала с меня пример? Какая же ты глупенькая, Катя, ведь вгрызаться в подушку можно и без того, что называется счастьем и о чём хочется потом пожалеть…
Катя плакала и улыбалась. Юлиана… она всегда была такой твёрдой. Незыблемой. Гармоничной. Если и были в ней какие-то весы, они давно и надёжно были приведены ею в равновесие. И ей самой хотелось овладеть этим волшебством, постичь эту науку, ведь мудрые, опекающие её глаза всегда были безупречно накрашены и никому даже в самой безумной фантазии не могло прийти в голову, что эта дорогая тушь размазывается по ночам…
Сейчас эти глаза блестели от наполнивших их слёз. Счастливых. За неё. И только она всё чего-то боится, не умеет отпустить себя…
- Скажи мне, ты говорила с ним об этом?
- Говорила… Мы говорим… Ему хочется, и я тоже… я тоже долго молчала…
- И что? Ну, неужели он не убедил тебя? Да мне достаточно было одного взгляда…
- Знаете… - Катя провела пальцами под глазами, вдохнула прерывисто, глубоко. – Я, наверное, выдумываю… это наваждение… но мне всё время кажется, что он вот-вот готов сказать мне что-то такое, что должно меня убедить. Ну… что он недоговаривает, что было ещё что-то, что он скрывает от меня…
- Но что это может быть, Катенька? Ты хотя бы догадываешься?
- Нет… нет, я ничего больше не знаю и неоткуда знать. И всё-таки такое чувство, что он силой заставляет себя молчать. И только просит верить, и говорит, что такого больше не может произойти…
Юлиана задумалась. За окнами машины хлестал дождь, флагштоки уже готовы сорваться со столбов. И в маленькой машине на обочине площади и отшумевшего праздника, посреди большого города - две искорки жизни, две женщины, поверившие в любовь.
- Не знаю, Кать… Для меня в этой истории всё ясно. Жданов-старший никогда на ветер слов не бросал, и, я знаю, Андрей всегда очень серьёзно к нему относился. Я не говорю – боялся, опасался, хотя… как будто доказать что-то ему хотел?.. Внимания не хватало, любви, уж я не знаю… И от стресса мог вообразить себе, что угодно; разрыв с Кирой тоже, знаешь ли, не детской ссорой в песочнице был. Как переломало её, уехала, мне даже телефона не оставила. Звонит Маргарите по праздникам, и то только из вежливости. И потом… потом, Кать, ведь и чувства могли быть не сильные. Недостаточные для того, чтобы всё это выдержать. И ничего страшного в этом нет, по щелчку редко бывает… Ты не думала об этом?
- Только об этом и думаю… А сейчас?
- А сейчас сильные. Достаточные, - Юлиана усмехнулась. – Я его никогда таким не видела. Что-то в нём… что-то в нём ты изменила, Кать. Он ведь без тебя и дня прожить не мог, я уже тогда знала, что он тебя по-настоящему ценит. В общем-то, это всегда опасные симптомы и можно было насторожиться… но уж слишком разными были его женщины – и ты…
На кожаную обшивку руля внезапно лёг красноватый отсвет. Катя повернула голову: если бы у неё был фотоаппарат, это обязательно нужно было сфотографировать. Плотную свинцовость туч солнце прорезало одним-единственным лучом, и пелена стала рассеиваться, и стали видны даже миниатюрные башенки на разноуровневых башнях взметнувшегося вверх собора.
- А как же всё это? – грустно спросила она, не отрывая глаз от площади, но при этом каким-то внутренним зрением видя свой сад в кабинете «Зималетто». Она так и не смогла забрать цветы. – Вы же знаете, сколько я шла к этому, готовилась. Трудно теперь вот так взять и перечеркнуть…
Юлиана вздохнула, открывая окно и впуская к ним очищенный после грозы воздух.
- Знаешь, дорогая, иногда надо и перечеркнуть. Но я не буду ничего советовать. Ты умная девочка, сама поймёшь, что тебе нужно.
Катя повернула голову и с сомнением посмотрела на неё. Но ничего не сказала и повернула ключ в замке зажигания.
- Поедем, Юлиана. Вы устали с дороги, я отвезу вас в отель.
- А сама? – Юлиана засмеялась. – Еле на ногах держишься… Хорошо хоть сегодня выходной день…
Да, это хорошо. Сейчас она приедет в отель и крепко, сладко проспит несколько часов. Андрей специально прилетел вчера вечером, чтобы успеть на сегодняшнее мероприятие в «Зималетто». Своеобразное итоговое собрание по полугодию, с распределением премий и даже чем-то вроде капустника. Кошелева оказалась артистичной натурой, женсовет от неё восторге, она, кажется, нашла с ними общий язык...
Андрей хотел, чтобы она летела в Москву вместе с ним; собственно, он и прилетел для того, чтобы забрать её. Но она не могла. Представляла себе кабинеты, коридоры, демзал, Милко, девочек, так же, как родительский дом - и пока не могла быть там гостьей. Приезжей, чужачкой. Должно было пройти время. После окончания испытательного срока она заключит контракт на пять лет, и станет легче, потому что только через пять лет можно будет думать о возвращении.
Для Андрея это ничего не значило. Он не отговаривал, не злился, он всё принял и всё для себя решил.
- Мы поженимся и будем жить на две страны. Это такая чепуха по сравнению с тем, что я мог тебя потерять. Ну, что скажешь, Катюш? А? Что ты мне скажешь?
Её так трогало его смирение. Он уважает её решение, но не понимает, глупый, любимый, что для неё её «да» может означать только «вместе». А он становится всё настойчивей, и всё тревожней и опасней блеск в его глазах. Но сказать «да» она всё ещё не могла.
Он приезжал, они шли в ресторан или ужинали в отеле, потом поднимались к ней в номер и плотно задёргивали шторы. Окно оставалось открытым, и единственный соперник Андрея – мягкий летний ветер – ласкал её шею. Большее счастье она испытывала только в самые первые ночи с ним; теперь, когда они принадлежали друг другу целиком, несмотря на расстоянье и видимые преграды, эти мюнхенские ночи испепеляли, вылущивали их без остатка – до следующей. И всё-таки пока она не могла сказать «да»…
**
…- Ты, Жданыч, с ума сошёл? Я знаю, такое случается - крышу сносит…
- Ты? Знаешь? Откуда, Малиновский?
…Демзал опустел и напоминал поле после битвы. Между столиков с сомнамбулическим видом бродили официанты. Забавно, но постпраздничный Мюнхен вызвал у него такое же чувство. Флаги, измученные ветром и дождём, хотелось снять и отогреть. Они вызывали жалость, как несчастные заложники, щитом выставленные на передний край.
Запах, особый запах, присущий всякому предстоящему торжественному многолюдью, растворился в самом многолюдье; магия рассеялась, актёры снимали маски и становились уставшими людьми. И только его волнение не становилось бледнее. С ним ничего могли сделать ни курсы валют, ни Анастасия Воропаева, ни тем более причуды немецкой погоды и испарившиеся праздничные иллюзии. У него в душе был свой праздник - тревожный, яркий, всё усиливающийся, как нарастающий рёв двигателей в решающем этапе автогонки. Иногда, правда, мерный гул прерывался, и в этой паузе обретал силу соблазн перепрыгнуть, перелететь, обмануть: «Я хочу рассказать Кате всё», - сказал он только что Малиновскому.
…- Эх, Андрюха… - Рука легла на плечо. – Неужели ты так и не понял, что для того, чтобы понять что-то, совсем необязательно это испытывать…
- Нет. Это сложно для меня. Мне бы понять, что испытываю…
- Проехали уже. Не живи ты вчерашним днём, смотри в перспективу… что там видишь?.. правильно, противную тётку в шиньоне: «А теперь можете поздравить друг друга…»
Андрей усмехнулся. Хорошо сказано… Не про тётку, про перспективу. А что он делает? Только и смотрит, чего-то ждёт… Она просит наслаждаться минутой, а сама плачет, и ему хочется в карман её положить и не отпускать…
- Я не вижу просвета, понимаешь, а того, что есть, мало. И я чувствую, что, если расскажу, что-то сдвинется…
- Сдвинется, обязательно сдвинется. Ты вот сейчас хотя бы летаешь к ней, а и этого не будет. Ты серьёзно думаешь, что, услышав о том, что ты её соблазнял из-за «Ника-моды», Катенька расчувствуется и осознает, что теперь-то тебе от неё ничего не нужно?
- Я не знаю. – Он сидел на столе и спокойно смотрел в одну точку. – Но я чувствую… говорю тебе, чувствую, что и здесь с ней будет не так, как с другими. Если бы речь шла о ком угодно, я бы не задумываясь согласился с тобой. Но с Катей всё не так, и мне кажется - это шанс.
Малиновский только глаза закатил.
- Вот ты говоришь – сложно, а сам наворачиваешь так, что сам чёрт не разберётся. Не проще ли взять её в охапку и привезти в Москву? Навсегда? Ты же говорил, она на испытательном сроке…
- Да. Но я не хочу на неё давить. Пусть сама решает, она моё мнение знает. А если захочет остаться, я спорить не буду. Я слишком виноват перед ней, как представлю сейчас, что она пережила… Для меня главное – чтобы была моей, а географию как-нибудь преодолеем…
- Не знаю как насчёт географии, но насчёт твоего вранья прошлой зимой – это гиблое дело, Жданов. А мне на твою каменную физиономию смотреть надоело. Уж лучше с Катенькой, чем схимником…
- Не будет больше этого. Я её люблю, понимаешь, люблю, всё изменилось. И мне противно скрывать… знаешь, я ведь даже пакет твой не выбросил. – Он взглянул на Малиновского, хмыкнул, глядя, как менялось его лицо. – Не смог. Чёрт его знает, то ли потому что виноват, то ли эти игрушки всё равно много бы значили… Я ведь теперь о себе намного больше знаю, чем тогда. И она должна понять, потому что она меня тоже любит, значит, не может понять…
- Ну, и идиот… Андрей, ну как можно быть таким идиотом?! Ты что, эти игрушки ей показывать собираешься?!
- Может, и покажу.
- С ума сошёл…
- Всё, Малиновский. – Андрей спрыгнул со стола. – Буду делать так, как чувствую…
- Скажи хотя бы, когда надумаешь…
- Скажу, не бойся…
Домой он поехал в объезд, неторопливо, по спокойным субботним улицам. Не хотелось ни оставаться в «Зималетто», ни ехать домой или в клуб, куда настойчиво зазывал Малиновский. Было только одно место на свете, где он мог найтись, но придётся привыкать. Обустраивать как-то свою жизнь с Катей, вместе, но раздельно…
В её номере светильники на стенах были стилизованы под канделябры. Этот простой, даже избитый приём создавал удивительное ощущение тёплой обособленности, если ещё добавить вид из окна на старый баварский город. Катя жила на верхнем этаже большого отеля, раньше такие дома, наверное, назывались доходными, квартиры в них сдавались в аренду. Сейчас это был один из крупнейших отелей Мюнхена, она жила в нём временно, пока для неё подготовят квартиру, в которой обычно жили приглашённые в «Ивел» иностранцы. И всякий раз, убедившись, что она всё ещё продолжает жить в этом отеле, что ещё не переехала, Андрей вздыхал с необъяснимым облегчением. То была иллюзия временности, «командировки», надежда на то, что скоро эта поездка закончится, как заканчиваются все поездки.
Первым делом он ближе сошёлся с Ленвицем. Был с ним вежливым, снисходительным и чуть-чуть настороже. Высокий кареглазый брюнет, Ленвиц был чем-то похож на него самого, и Андрею это не очень нравилось. А Ленвицу не очень нравилась перемена в личной жизни Кати, и Андрей лукаво усмехался про себя. Этот немец, купивший у него полколлекции, думал, что купил и её, что заимел себе рабыню-подёнщицу, которую ничто не будет отвлекать. Очень удобно, но маловероятно, а ведь обязан был предвидеть, что когда-нибудь ей захочется семьи, детей, в конце концов…
А ему хотелось детей. Девочку, похожую на его Катю, и мальчика, которого он мог бы воспитать так, чтобы он совершал в жизни как можно меньше ошибок, чтобы не причинял другим боли, чтобы… Ну, в общем, которого он мог бы любить по-настоящему. Как родного, а не приёмного сына. Кошелева вот раньше думала, что все мужчины любят детей как приёмных, странная, абсурдная мысль. Послушал бы её полковник Пушкарёв…
Обо всём этом он сказал Кате.
- Ты прав! Мама тоже так всегда говорила… Любовь – это всё. Всё «воспитание» в любви, единственное воспитание – воспитание любовью. Только настоящей, не слепой, не ленивой… Да?
- Да, - ответил он и поцеловал её.
Где-то в два, в три часа утра он вставал и раздёргивал шторы. Они натужно ползли по узкой рельсе и открывали освещённый луной город, и медленно проступало из жаркой, страстной тьмы Катино лицо – теперь они будут говорить, долго, без стеснения или робости, как с самими собой. Приходило время света. Ещё не рассвета… Рассвет он не любил. У неё на глазах выступали слёзы. Она прижималась к его плечу. Он всё видел и знал, но делал вид, что не видит и не знает, потому что ей так будет легче. Господи, как ему хотелось собрать её вещи, смахнуть в сумку все эти баночки-тюбики с широкого подзеркальника в ванной, а ещё чтоб она надела своё новое густо-синее платье, в котором встречала его в аэропорту, и они уехали… да всё равно куда, лишь бы она прижималась к его плечу только от радости.
И наступал последний, самый счастливый, самый пронзительный и бездыханный час. И теперь уже по-другому менялось для него её тело, выглядели глаза, звучал голос. Это был час, полный не клятв, но обещания, полный веры и истинной, какой-то очень глубинной и честной любви. Он сам до конца не знал, как думать, как вспоминать о нём словами, но всякий раз, когда вспоминал, ослабевшие веки опускались и на лбу выступала испарина.
Потом он умывался, одевался, пил кофе и всё это время чувствовал на себе её взгляд. А однажды, когда стоял в проёме двери в ванную и застёгивал запонки на рубашке, она подбежала к нему и обняла. Почти как тогда, в доисторические времена… А с полки, высоко подвешенной у окна, в клетчатом пиджачке, берете и очках на них строго смотрела её кукла.
И, возвращаясь в Москву, в самолёте, он много думал о «тех временах». Злосчастный пакет буравил ему мозг, заставлял просыпаться по ночам. Если б судьба не подсунула ему мистическое совпадение, поменявшее их с Катей местами, он, наверное, забыл бы о нём. Но теперь, сравнивая булавочный укол, который нанесла ему Кошелева, с тем, что сделал сам, он не мог забыть.
Ладно, она не узнает; ладно, всё позади и он действительно любит. Но утаить от себя оказалось непросто. Сможет ли он строить дом, если скрыл от неё гниль фундамента? Да и не в этом дело. Её незнание мешает ей поверить ему сейчас, а это гораздо серьёзнее. Для неё две истории его любви - клоны, и она боится его звонков, боится наступивших дней, писем, новостей – ведь каждая из них может означать для неё второй раз, как она думает. И не знает, что тогда всё было сложнее, потому что он считал, что хладнокровно лжёт ей.
Он узнавал её всё больше, и теперь эти мысли не казались ему преступными. Самое страшное – её боль – перечеркнула бы его любовь. А она верит ему; её самозабвение и собственное блаженство говорили ему об этом сильнее любых слов…
Едва скинув пиджак и убедившись в том, что телефонный звонок в час ночи – не обман слуха, он понял, почему боялась Катя. Глядя на фотографию матери на экране телефона, как в один памятный морозный день в такси, он испытал страх. Всего пару часов назад он отправил маму из «Зималетто» с водителем в Переделкино…
Услышав голос Маргариты, почувствовал, что тяжело стоять, и опустился на диван. Он уже ожидал другого.
- Андрюша… ты не спишь? Прости, что так поздно…
- Мам, у тебя всё хорошо? Как ты доехала?
- У меня всё хорошо. Доехала… ну, ты же знаешь этих водителей. Андрей… я приехала и стала перебирать папины вещи. Я часто так делаю, постирать же надо, погладить… И только те… в которых он был… никогда не трогала. А сейчас взяла… тоскливо стало…
- Мам, не оправдывайся, это понятно… Ты взяла вещи, и?..
- И в его жакете… ну, вязаном, ты знаешь…
- Мама!..
- В кармашке лежало письмо к тебе…
Последний раз редактировалось natally 17 май 2010, 18:52, всего редактировалось 2 раз(а).
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
У нас рабочий день... 
И что там?! Или это письмо снимет груз вины с Андрея, или запустит на новый виток? На понимание отца трудно расчитывать, он тогда был, мягко говоря, очень огорчен. А так как умирать ПО, наверное, не собирался, то и "отпущения грехов" в письме Андрей не найдет. ИМХО. Но прошло время, много времени... и он многое понял про себя, и про свои поступки, так что, наверное, он смог бы сейчас многое объяснить отцу. 
Лиз, я всё никак не привыкну, что ты о себе часто в третьем лице говоришь. Смотрю тупо на имя "Лиза" и мучительно пытаюсь вспомнить, где у меня героиня с таким именем. 
