|
5
Огромное солнце поднималось напротив. Красное и гладкое, вобравшее в себя все свои будущие лучи, оно было как обещание или предупреждение, да, оно было угрозой. И всё, что вокруг, всё, что было под солнцем: серые дома, деревья, детская площадка, – выглядело как жертва, безликая и беспомощная, которую неминуемо придётся ему принести.
Но около восьми во двор въехала машина, и Андрей думал уже только о том, что он сам сейчас – жертва. Жертва своей любви, своей ревности, возможно, глупости... Катя вышла из машины, и он вышел навстречу ей. Ноги – свинец… Катины волосы были вновь собраны и заколоты где-то высоко, и ничто не мешало её лицу околдовывать. Она стояла перед ним, замерев и щурясь от солнца, и он подумал, что, наверное, даже лицо матери в детстве не казалось ему таким прекрасным. Но, вспомнив о своих подозрениях, осознав вдруг, как выглядит сам – с бледным, даже серым, лицом, взлохмаченный, небритый, - произнёс глухо, чуть наклонив голову:
- Где ты была?
Видно, он сильно напугал её, и она молчала. Но щёлкнула пультом сигнализации и, повернувшись, снова села в свою машину. Он уже подумал – хочет убежать, но она сидела неподвижно и, не отрываясь, смотрела на него. Её лицо в бликах на лобовом стекле смешалось с узором листвы, словно растворилось в нём и одновременно стало ещё отчётливее. И ещё ему показалось, что она наконец-то смотрит на него распахнуто, осмысленно, без этого своего сонного выражения. Андрей помедлил, оглянулся и, обойдя машину, сел рядом с ней.
- Где ты была? – уже спокойнее спросил он.
- Дома.
- Враньё. – Что-то оборвалось у него внутри. - Я просидел здесь всю ночь.
Катя снисходительно, с нежностью жалостью взглянула на него.
- Дома – это не здесь.
Он повернул голову и посмотрел пристально.
- Ты не живёшь у родителей?
- Нет. У нас своя квартира.
Может, она тоже просчитала варианты. Но она понимает, что никакого труда не составит узнать, так что «дом» действительно есть. Но, если он хочет и дальше чувствовать себя несчастным и преследуемым, можно вообразить себе оба варианта совмещёнными…
- Андрей, чего ты хочешь? – мягко спросила Катя.
- Я уже как-то отвечал на этот вопрос.
- Но этого не может быть…
- Странно было бы, если бы было по-другому…
- Я замужем.
- Спасибо… А я-то, дурак… - Но, вдруг почувствовав к этой игре отвращение, он спросил спокойно: - Скажи, ты ведь вчера солгала мне? Специально сказала это «не знаю»?
«Ты замужем, но ты любишь меня», - возражал он ей, и не удерживаемая больше жизнь на мгновенье плеснула в её глазах, и уже ничего можно было не говорить. Он понял, что действительно был дураком. И снова появились глаза, и руки, и всё сильное тело. Её любовь потерять так же невозможно, как свою. Это вечный плен. Слава солнечным узорам и той силе, которая прогнала сон из её глаз. Слава всему, что возвращает её. Как волну на песок, через все отливы.
И слова его полились тоже неудержимо, как волна, которая не знает, что в следующую секунду уже коснётся берега, но не коснуться не может – просто по природе своей.
- Катенька… послушай меня, только не перебивай. Я люблю тебя и хочу сделать тебя счастливой, я чувствую, что смогу. Мне кажется, мы могли бы попытаться… у нас есть шанс. Мы должны быть вместе. Ты не должна уезжать…
Она побледнела. Удивление, боль, как от удара, всё смешалось в её лице. Но длилось это минуту (все годы неверия, разочарования!), и вскоре, тоже открывшись и отбросив игры, как уже сделала внутренне, она просто и грустно ответила:
- Поздно. И я не говорю, что не виновата в этом…
- Да ни в чём ты не виновата. Если кто и виноват, то я, и ты это знаешь. И никогда не бывает поздно… верней, только в одном случае бывает поздно, но я надеюсь ещё пожить… пожить с тобой и тобой. Так что никогда не поздно… и это ты тоже знаешь… Тем более теперь.
Катя молчала. Проехал какой-то ребёнок на велосипеде, хлопали двери подъездов. Она молчала так, как молчат люди, которые уже всё сказали и ничего нового в ответ не услышали. Устало, покорно, безнадёжно. Лоб, нахмурившийся в ту секунду, когда он сказал о смерти, разгладился. Но пока она есть, у него - есть надежда.
- Когда ты уезжаешь?
- Завтра.
- Когда вернёшься?
- Я не «возвращаюсь» в Москву. Только приезжаю.
Не обращая внимания на этот новый виток сопротивления, повторил:
- Когда?
- Через неделю открытие ресторана, - неохотно ответила она.
Андрей усмехнулся.
- Дежа вю… Тебе не надоело открывать один и тот же ресторан? День сурка какой-то…
- Мне неприятно, что ты вмешиваешься в мою жизнь, - твёрдо сказала она, и он тут же пожалел о своём тоне.
- Прости… Но я не могу оставаться спокойным, я не знаю, что со мной происходит… наверное, я всё-таки боюсь, что может оказаться поздно?.. Но восемь лет – это основание, не правда ли... – Он помолчал, просто окунувшись в её взгляд, чтобы ничто не мешало, даже слова. – Хорошо, я сейчас уйду, - тихо сказал, почти не вдумываясь, – не буду мучить тебя. Но я позвоню… можно?
Это было рассчитано, с самой ночи ему не давал покоя её телефон. Ему был нужен её мобильный телефон, нужен, нужен…
Теперь уже Катя пристально смотрела на него. А он видел не только её глаза, видел изгиб плеча под тонкой тканью блузки, крохотную серёжку в мочке уха, её всё такие же детские пальцы… Переплести бы их со своими, потереться виском о висок…
Что-то томилось и рвалось на волю. Он не сразу понял, что она называет цифры телефона, вынул трубку, набрал, позвонил… В первый раз… Господи, вот жизнь!.. А она? Что она чувствует, что будет чувствовать, «вернувшись» в этот свой Питер? Как же она не понимает, что он не хочет отпускать её – из-за неё… Не может человек быть счастливым без любви.
- Катя, не уезжай. Я всё сделаю, всё решу. Буду самым добрым и покладистым с твоим… Мишей, - проглотив имя, как лекарство, продолжал: - Всё можно решить, если люди любят друг друга. Это раньше я думал, что сложно, невозможно… Теперь, вот сейчас, понял, как мало бывает важно. Ну, ты ведь тоже должна понимать…
- Мы поговорим. Ты позвонишь, и мы поговорим…
Голос, её утренний голос, уже звучал устало, и он смирился. Но Катя неожиданно спохватилась и, болезненно наморщив лоб, спросила:
- А тебе разве не надо во Францию?
- Надо. Но я успею… Поедем позавтракаем, - вдруг сказал он, позабыв о своём обещании уйти. Захотелось поласкать, погреть её, появилась надежда продлить всё это. – Здесь недалеко хорошая харчевня… хотя, конечно, не такая хорошая, как «Мармеладофф».
Она сделала вид, что не слышала этих слов, как и самого приглашения. Горькая задумчивая складка всё так же морщила лоб.
- Как странно. Мы разговариваем, как будто не расставались…
- А мы не расставались…
- Это просто слова, - сказала она и расплакалась.
Это было так неожиданно, что он медлил какое-то время, прежде чем решиться. Пока физически она была отдельно, можно было контролировать себя, но он не ручался за себя, если бы прикоснулся к ней. В нерешительности подавался к ней, и обратно, а она всё плакала, и он, словно она была из стекла, осторожно обнял её за плечи.
- Ну, Кать… Катя…
Его собственный шёпот отдавался у него в ушах всё горячей, потому что её плечи говорили с ним уже другим языком, языком памяти и обладания, и он понимал, что эта осторожность временно. Наконец и она осознала, что происходит, вздрогнула и опять сделала это своё томительное движение, отклоняя голову, теперь уже с конкретной целью – от него отклоняя. И под его лицом оказалась её шея, и он, чтобы удержать себя, прижался к ней лбом.
…Когда объятие распалось, стало холодно. Её глаза ничего не выражали, только усталость. И он, лишившись её тепла и запаха, тоже снова ощутил свою небритость, помятость, почувствовал себя просто уставшим сорокалетним человеком, который провёл ночь в машине.
- Я позвоню…
Она опустила голову, соглашаясь. Во всяком случае, он будет так думать.
Что будет, что, думал он по дороге домой. Он позвал её с собой, но что это значит? Её жизнь забита до отказа, как старый сундук, нет, это у него сундук, сплошной никому не нужный хлам. Единственная попытка иметь что-то настоящее закончилась горьким разочарованием и желанием больше никогда таких попыток не предпринимать. А у Кати - новенький чемодан по последнему дизайну, и заполнен он самыми настоящими, необходимыми вещами. Или она должна приходить к нему, оставляя этот чемодан где-то «дома»? Но она же не Дина, чтобы выпадать из жизни по первому его желанию и возвращаться обратно – по нему же. Сравнение с Диной одновременно покоробило и позабавило его. Придёт же в голову.
Он вышел из душа, разбитый морально и физически. Если он хочет идти вперёд, то этот путь должен быть не открытым, словно шоссе посреди прерии, а анфиладой из комнат и дверей. Он будет открывать их по одной. У него уже есть воспоминания – её голос, плечи, кожа (он всё-таки дотронулся до неё!), - вот и живи до следующего раза. А то, что всё это и ещё многое другое есть у соперника – можно сглатывать, благо не привыкать, пока это единственный способ.
Вся неделя прошла в ожидании. Стёклышки в калейдоскопе застыли в определённом сочетании, и это уже была не та картина, с которой он заходил в поезд, встречая мать.
**
Катя вернулась домой. Дел было не много, и бизнес катился гладко, рельсы уже почти не надо было смазывать. Общение с новым партнёром - Антоновым - оказалось приятным и многообещающим; дела в недавно открытом, третьем ресторане шли лучше, чем планировалось. Катя ездила от ресторана к ресторану, приходя домой только к ночи. Обнаружив в первый же вечер, что и дом свой, как и всё остальное, видит теперь в другом цвете – оттенок изменился, всего лишь оттенок, но этого хватало, - она старалась приноровиться к новому зрению постепенно. Можно было сказать себе, что это из-за очков. Но можно было не говорить. Пока она выбирала, Миша подошёл к ней, стоящей в ванной и чистящей на ночь зубы, и обнял со спины.
Он молча стоял, ничего не говорил, она знала, что он улыбается. Он часто так стоял, вернее – они стояли. Катя смутно вспомнила, что и она в таких случаях улыбалась тоже. Сейчас, помедлив, она повернулась и посмотрела на него.
Нет, она не ошиблась. В глазах мужа тоже появился новый оттенок, зеленоватый. Откуда это? У него абсолютно голубые глаза…
- Устала?
- Нет… а может, да… какая-то глупая беготня сегодня. А по результату – ноль, если вдуматься…
- Ну… ноль – это тоже неплохо, если вспомнить, как мы бегали зимой. По результату…
- По результату – отлично. – Катя улыбнулась.
Это была любимая тема – открытие третьего ресторана-пиццерии, не избежавшее сложностей. Как в своё время с «Мармеладовым». Смеяться, вспоминая то, что вызывало слёзы, всегда приятно…
В эту ночь ей удалось просто посмеяться, в следующую появилась натянутость, в третью – напряжение. В четвёртую оно лопнуло, получив вполне естественную разрядку. И ничего не случилось. Потолок не обрушился на неё и не похоронил под остатками её внутреннего благополучия… Однако два часа она сидела на краю ванны и выйти не могла. Страх нарастал, сдавливал грудную клетку и мешал дышать. Похоже, ещё и с Мишей внутри себя разбираться придётся, но чем закончилось её «разбирательство» с Андреем? Она думала – они отпустят друг друга, а вместо этого он сказал «мы должны быть вместе». Встретившись, они соединили свои ночные откровения и… нечего сказать, отпустили.
Это какая-то неправильная борьба, потому что её не должно быть. Не должно быть сомнений, а она даёт ему свой мобильный… Что заставляет идти за ним, говорить ему «да», она чувствовала себя больной, когда лгала ему в ресторане. И его сделала больным. Правда, на время… до тех пор, пока во всём не призналась. А он же всё равно верил, упорно верил, да, в общем-то, как и она.
Вот в чём её главное преступление…
Верила, что он влюбился в неё, что была ему небезразлична, и всё же сделала то, что сделала? Молодец, Катька… Только не обнаруживай этого, не понимай… пожалуйста! Ты же в глаза ни мужу, ни сыну, ни Андрею смотреть не сможешь… И себе…
Когда-то она вот так же, как в дыму, ступила на землю этого города. Старалась не думать, потому что знала: с каждой новой мыслью будет увеличиваться страх. Когда-то Юлиана сказала ей: «Надо уметь сжигать мосты» - и она училась сжигать, чувствуя, что это помогает. Если и можно было себе помочь, то только так. А дым рассеется…
Но после разговора с Андреем, перед отъездом, как назло, стало нарастать противное скребущее сомнение. Оно и раньше приходило, даже в Египте; вероятно, она спасалась так от мыслей о его подлости. Даже когда убеждалась раз за разом, что чудес не бывает, что всё идёт по плану, когда-то взорвавшему и бросившему взрывной волной на пол, её подсознание давало ему шанс. И тем более надо было побыстрее сжечь последний мост… нет, о последнем пока рано было говорить, хотя бы предпоследний…
Стоял май, вот такой же, как теперь. Тёплый ароматный воздух, птицы, даже дожди радовали… Работать оказалось интересно – теперь, когда над ними не довлели влияние и контроль Юлианы, они словно вздохнули свободней. Катя жила в маленьком мини-отеле почти в центре, шесть номеров и тихие незаметные хозяева. Она так быстро привыкла к этому своему новому дому, что даже пугалась – наверное, родители всё же сдерживали что-то в ней, не давали чему-то проявиться. Но она не думала об этом, просто наслаждалась.
Первые недели прошли вот так, в эйфории, а потом однажды она проснулась вся в поту и слезах и лежала до утра, изредка всхлипывая. Вдруг остро и ясно поняла, что это навсегда, что она не уехала, а переехала, что это не то, чего она хотела, а того, чего она хочет по-настоящему, никогда не будет. Поняла, что несчастна и что никогда не сможет быть счастлива, что что-то в ней убито и ни исправить, ни вылечить нельзя.
Наступило утро, и, взглянув в окно, она почувствовала к городу враждебность. Даже это у неё отняли, хотя бы видимость. Она гладила бронзовых львов и грифонов на набережных, как будто хотела загладить свою вину – потому что они-то точно не были виноваты, но всей душой хотела оказаться подальше отсюда.
Однажды, уже в сумерках, они гуляли с Мишей, и Катя рассказала ему о том, что чувствует. И неожиданно услышала в ответ, что он испытывает то же самое.
- Такое чувство, что мы с тобой вернулись в Египет, - смущённо сказал он, одновременно, как обычно, смеясь над своим смущением. - Помнишь эти ужасные вечеринки?..
Она улыбнулась – удивлённо и благодарно. Она ожидала просьб потерпеть, уверений, что всё изменится, а услышала свои же мысли и поняла, что он точно так же растерян и нуждается в помощи. И они в шутку решили не трафить Юлианиному самолюбию (мол, ничего-то у вас, детки, без меня не получается), а постараться, чтобы всё-таки получилось.
Таким образом, первая часть плана Юлианы («поезжай, как с деловым партнёром») вполне удалась. А с личным… Миша не ныл, ничего от неё не требовал, не лез в душу и не копался в своей. Самостоятельность шла ему на пользу – он меньше раздражался, беспокоился, суетился. Правда, улыбался по-прежнему много, иногда слишком много, так что за улыбкой и не понять было, что он чувствует на самом деле, но в её случае это было то, что нужно. И она постепенно оттаяла, успокоилась, привыкла считать его своим другом, просто - своим. И продолжала держать его в подвешенном состоянии, понимая, что, несмотря ни на что, рано или поздно должна дать ответ, но ничего не предпринимая.
До того дня – яркого, золотисто-зелёного дня в конце августа, - когда увидела, как 20-летняя Алина, которую они наняли для мелкой канцелярской работы, улыбается Мише. И прочла в Мишиных глазах отклик, адресованный другой, и стало жаль его, связанного вялой, топчущейся на месте любовью к ней, и внезапно обидно за себя, и не захотелось отдавать то, что было когда-то дорого, что оживило и заставило бурлить кровь маленькими весенними пузырьками.
Одиночество накрыло чёрным крылом. Вспомнилось, как её саму окрылила когда-то его искренность, как радовалась встречам с ним. Представилась череда сухих безрадостных дней, неважно где, здесь или в Москве, в Москве ещё хуже, потому что одиночество в светлом родительском доме ещё страшней.
В конце дня он зашёл за ней, улыбнулся: «Ну? Поедем?», и она подошла к нему и уткнулась головой ему в грудь.
- Катя, что с тобой? Ну что, Катюша? – допытывался он, а она подняла голову и прошептала: «Я хочу быть с тобой», - и он молчал какое-то время, и радость входила в его лицо, как корабль выходит в открытое море. «Это правда? Это правда, Катя?» - спрашивал он, а она, подставляя лицо его робким поцелуям и гордо, радостно зажмуриваясь, кивала. Они пришли к нему домой, и тут же позвонили Юлиане, и родителям – всем четверым, и всё решили и распланировали, и наутро проснулись вместе. Он поцеловал её, когда ещё глаза были закрыты, и прошептал: «Мы вместе?», и она, снова улыбнувшись, кивнула.
Через месяц они поженились, свадьба была скромной, в закрытом на спецобслуживание ресторане, от венчания Катя, смеясь, отказалась, лицо свекрови (которую она, как своего любимого сфинкса у Академии художеств, так и не смогла разгадать) сияло напряжённо, Юлианы – удовлетворённо и радостно, лица родителей – просто радостно.
Они почти не успели пожить вдвоём, только друг для друга. Очень скоро Катя для Миши стала не только женой, но и матерью сына, он для неё – отцом ребёнка. Катя быстро забеременела, и Миша вёл себя с ней, как будто она была последней и единственной беременной женщиной на земле. Но обожание это, как и весь он, было ненавязчивым, никогда он не обращался с ней так, будто она была манной, ниспосланной ему с неба. Но и небрежности в его обращении не было. С ним Катя почувствовала наконец, что такое жить так, как она всегда мечтала: просто, понятно, разумно, в гармонии с собой и миром. Улыбалась без горечи, плакала без горечи, дневник сожгла и чистых тетрадей дома не держала – только канцелярские журналы и счета.
Алёша родился 1 июля, хлестал ливень и заливал весь мир: кто-то наверху заканчивал генеральную уборку. Когда ей принесли Алёшу, она поняла, что в жизни снова наконец-то появилось настоящее – но оно не причинит боли, а будет только радовать. Это уже была ЕЁ жизнь, не бегство от одиночества, не ревнивая бережливость собаки на сене, и этой жизнью она была обязана ему – тому, кого берегла, но кто по-настоящему был не нужен. Он-таки сумел сделать её живой и счастливой, и слёзы благодарности и любви выступили на глазах. Да, она полюбила его – за покой, за Алёшу, за то, что продолжала жить. А та любовь, что рождается из ничего и потом живёт вопреки всему, - не любовь, а болезнь. Наваждение…
Миша, конечно, не знал, а потому и не любил ВСЕЙ её души, но и она, зная, не любила. Её душа, вся, какой была, принесла ей лишь страдания, и потому она разделила её и то, вредное, отделение застегнула, как в сумке, на замочек и навсегда забыла о нём, пользуясь только верхним, удобным.
Определяющей в её чувстве к Мише была лёгкость, неотягощённость. Как всякий человек со сложной структурой, она испытывала потребность в упрощении и рядом с Мишей добивалась его, не прилагая никаких усилий, только от его присутствия. Поэтому она не любила, когда его не было рядом, теряла равновесие, замочек расстёгивался, и она спешила вновь застегнуть его, услышав хотя бы Мишин голос, если уж не было возможности увидеть и почувствовать.
Первое время её мучила совесть – из-за того, что пришла к нему не совсем так, как он хотел, а он подумал, что так, и не стал переспрашивать. И вот это последнее – то, что он не стал переспрашивать, - постепенно оправдало её в собственных глазах, и она дала себе слово, что сделает так, чтоб он никогда не пожалел, что не переспросил…
Из ванной она вернулась в спальню. Немного постояла у двери, пока привыкали глаза. Он спит, подложив руку под щёку, совсем как Алёша. Она бы и обнимала, и целовала его… как Алёшу. Легла, бессознательно проведя бороздку по одеялу, как будто отгораживаясь от мужа. Спохватилась и порывисто придвинулась ближе, обхватила рукой. Он пошевелился, во сне подавшись назад, к ней. Катя закрыла глаза. «Есть память, и есть мы. А мы - чужие. Не надо ничего ломать. Не надо… не надо, Андрей». Так она скажет ему, когда он позвонит. И в тех встречах обвинять себя не будет – зато она знает теперь, как, впрочем, всегда знала, что не может сопротивляться, что идёт за ним, а значит, нельзя допускать, чтобы позвал. Не видеть и не слышать – не это ли когда-то было главным? И ничего не изменилось…
Назавтра они пошли в театр. Из Москвы приехали Алина с мужем – теперь она работала секретарём в «Мармеладове», потому что Олег, когда-то ведший дела с Михаилом и встречавший Алину в ресторане, стал наезжать в Питер всё чаще и однажды увёз девушку в Москву. Деловых связей они с Олегом больше не поддерживали, но «дружили семьями» и иногда приезжали друг к другу в гости. Как вот сейчас, под предлогом нашумевшей премьеры.
Спектакль ещё не был обкатан, и на исходе третьего часа Катя вдруг поняла, что героиня пропала со сцены, что она видит перед собой просто актрису – актриса моргает, её глаза усталы, она хочет домой, хочет стать самой собой. Потом, когда они уже не спеша прогуливались по ночному Литейному и её спутники, особенно Миша, восторгались игрой этой актрисы, Катя не смогла выдавить из себя даже улыбки. Все последние дни она играла - не хотела этого, но теперь уже просто жить не получалось.
Она приехала в Москву, Андрей позвонил, спросил: «Ты придёшь?», и она просто ответила «да». Наверное, она летела куда-то, а его пальцы, его руки, которые она так часто вспоминала в эти дни, обманчиво подхватывали её.
А может, ей очень хотелось ещё раз, ну совсем немножко, почувствовать себя любимой им… Получить и оттолкнуть – нет у неё такой силы. Даже если они "чужие"…
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
публичное примирение было единственным мало-мальски приемлемым способом, и то с некоторой натянутостью. Другие, более традиционные, ничего бы не дали, тупик. Должно было время пройти, прежде чем Катя поверила бы.
и тогда всё станет на свои места. Щас он достанет Катюшкину любовь-боль из её глубин души, залечит ранки и ТОГДА они будут ВМЕСТЕ. Только, боюсь, сейчас в его планы не входит её излечить - только доказать.
И то... Хто его знает, что сейчас у Катеньки на уме, на самом деле. Всё-таки ей уже не 25 годков... И она сто раз подумает, прежде чем идти на поводу у своих чувств. 
