|
3
В долго пустовавшем доме было темно и сыро. Бросив в спальне чемоданы, Андрей прошёл по комнатам, раздвигая жалюзи и открывая окна. И чувствуя неизбежный укор совести за то, что ни разу не заехал сюда, пока матери не было. Дом быстро прогревался, наполнялся запахом нагретой хвои – большие ели подступали почти к самому дому. Услышав голос матери, зовущей его, он направился в гостиную.
Мама выглядела уставшей, даже больной. Надо уговорить её лечь, но она же терпеть не может, когда с ней обращаются как с немощной или ребёнком.
- Может, отдохнёшь?
Уголки её губ опустились вниз, то ли от обиды, то ли от негодования.
- Тебе не терпится уйти… А я так обрадовалась, что ты меня встретил…
- Ну, мама…
Расстёгивая пуговицы жакета, она со смирением перечисляла свои горести:
- Поездка была ужасной. Дарья совершенно утратила чувство реальности. Георгий обкрадывает их, а они делают вид, что всё в порядке…
- Что ты имеешь в виду?
- Он теперь держит в руках весь бизнес Эдуарда. «Мамочка», «папочка»… А сам только и мечтает поскорей избавиться от них. И Ирину себе подчинил, она даже говорит его словами. И совершенно перестала уважать родителей, я попыталась открыть Дарье глаза, её реакция была более чем странной. Мне показалось, что она хочет указать мне на дверь.
Андрей вздохнул.
- Ну, зачем ты вмешиваешься, мам? Это их жизнь, их проблемы, пусть сами в них разбираются…
Маргарита перебросила через руку жакет, резким движением взяла со стула свою сумку и, направляясь к лестнице в спальню, раздражённо заметила:
- Если бы у меня была МОЯ жизнь и МОИ проблемы, может, мне и не было бы дела до других…
Андрей постоял, глядя ей вслед, и пошёл на кухню. Поставил чайник, достал чашки. Из соскучившегося крана злорадно-весело хлынула вода, забрызгала футболку, он отскочил непроизвольно, чертыхнулся и, с силой закрутив кран, уселся у стола. Знакомое глухое раздражение, как эта вода в чайнике, закипало и в нём. В конце концов, он не виноват, он сделал всё, что мог. После смерти отца наступил на свои предпочтения и предложил матери продать этот дом и купить новый, для них двоих, чтобы не оставлять её одну. Но услышал в ответ, что она пока в состоянии справляться сама и сиделка ей не нужна. И сын в виде сиделки тем более. Приходилось тревожиться за неё, не показывая этого, впрочем, и это не совсем её не устраивало. Но, в общем, удалось им как-то обустроить своё осиротевшее пространство, не без потерь, конечно, но сохранив главное, что их связывало. Она мягче, внимательней стали друг к другу, хоть внешне и не всегда это выражалось. Но после истории с Наташей Андрей окончательно понял, кто единственный близкий для него человек… и довольно об этом. Чайник закипает.
Маргарита приняла ванну, переоделась, посвежела. Они сидели и пили чай, и это было лучшим временем для них двоих.
- А тебе сегодня никуда не надо? – небрежно спросила мать. Чувствовалось, что она довольна тем, что он не спешит уехать. – Я не была уверена, что ты приедешь на вокзал.
- Я сам не был уверен, потому и сказал тебе, что не знаю. Коллекцию должны были грузить сегодня, но всё переиграли, из терминала позвонили: завтра погрузка, и послезавтра коллекция улетит в Париж. До выставки больше недели, всё успеем.
Мать одобрительно смотрела на него. Она всегда знала, что он будет достоин отца. Только она в него верила. Только…
- И я решил встретить тебя, - чуть побледнев, добавил он. – И правильно сделал, как выяснилось. Тоневы нагрузили тебя подарками… - Он улыбнулся.
- Подарками, - отозвалась мать с лёгким презрением. – Сувениры, безделушечки… - Но, спохватившись, стала самой собой и добавила: - Впрочем, я благодарна им, они хорошие люди. Мне даже жаль было расставаться. Скучала в поезде, так тихо стало… Знаешь, я думаю, я не поеду в следующий раз в отдельном купе. Ну, ездят же люди… Хоть словом переброситься с кем-нибудь.
Сердце сжалось, и за все свои циничные мысли он опять укорил себя.
- Попыталась разговориться с девочкой-проводницей, такая милая девчушка, - продолжала Маргарита. – Но она на работе, и этим всё сказано. Натянутая, как струна, и маска на лице, улыбки, улыбки… А соседка и вовсе почти нахамила. Я её расспрашиваю, а она сбежала… И больше из купе не выходила. Как будто я монстр какой-то!
Андрей поднялся, собрал чашки со стола, сполоснул, не обращая уже внимания на напор в кране. Стоя к матери спиной, спросил:
- Она тебе не представилась?
- Кто?! Эта леди?! Да я не успела и двух слов сказать… «Извините, меня сын ждёт»… Можно подумать, сын – младенец…
Ему и мать было жалко, и… Он поставил чашки в подставку, вытер салфеткой столешницу. Руки были и тверды, и слабы. Понятно было, что что-то случилось. От той минуты в узком проходе вагона не осталось ничего – ничего, кроме смутного гула, как морской прибой, однообразно и ровно гудящего в ушах: вы ош-шиблись… - и того, что он стал другим. Неутолённое, но сумевшее забыться перетряхнуло его, как набор стёклышек в калейдоскопе. Каким-то он оказался нецелым, способным рассыпаться. А думалось ведь – монолит…
Он дождался, когда мать уйдёт в спальню, созвонился с домработницей, убедился, что всё будет в порядке, и, выходя из дома, безотчётно повторял про себя: «чёрт», «чёрт»... Что делать с собой? Что делают, когда рассыпаются?
Надо сказать себе то, что очевидно: Катя другая. Не та, которая творила с ним неизвестно что, из-за которой он рассыпался. Ведь так было тогда: он успевал собрать себя, но тут же случалось что-нибудь, что разваливало его. На кусочки, и каждому имя было Катя, Катя… Но потом-то окончательно собрал, а что оставалось? До сих пор горьковато-кислый комок перекрывает горло – при воспоминании о том, как корчился над унитазом в фешенебельном гостиничном номере. А за окном – Исаакий. Он ненавидит этот город, он его…
Ну, город-то не проблемой было для себя уничтожить. Да и Катю… Внутри оказалось много ящичков и подъящичков. Положил куда-то ниже дна и ключ выбросил. Работал! Когда Воропаев ушёл с дороги, даже жалел. За те два года так привык к особому подхлёстывающему чувству, что в первое время даже слегка растерялся. А потом как-то стало всё расти, в гору, в гору, и отец сказал: «Я недооценил твою искреннюю увлечённость. Может быть, скажу банальность, но любовь творит чудеса». С чудесами он перегнул, конечно, работать приходилось без выходных. Да, он любил работу, особенно когда она осталась у него одна, без второй, рассыпающей одним движением, страсти.
А сегодня утром он впервые за семь-шесть лет забыл о «Зималетто». Даже когда он узнал о том, что ребёнка, которого захотел и уже ждал, - не будет, каким-то углом сознания думал о новом оборудовании. А сейчас забыл - о выставке, о коллекции, о Милко и звонках из аэропорта. Всё куда-то ухнуло, ударилось и поднялось снова уже в другом виде. И как вернуть обратно – на это всего себя направить надо…
Для начала попробовал своими силами. Приехал в офис и загрузил себя несуществующей работой. Пустой день, пустые хлопоты. До завтрашнего утра – всё готово, всё в ожидании. Только Милко бегает в бесплодной суете да он со своими стёклышками.
Вечером позвонил Дине и весь вечер и всю ночь удивлял внимательностью. Когда он дарил ей в последний раз цветы? Дарил ли вообще? Неважно, в эту ночь в высокой и узкой, как церковная свеча, вазе – куст, терпкий, благоухающий. Дина унесла вазу от кровати, запах цветов перебивал всё остальное. Утром, не дождавшись будильника, вскочил, радостный, возбуждённый. Дина прильнула к нему, стоя на коленях в постели, а он застёгивал часы и рассеянно обещал позвонить. Ну, она знала, что утро, да и день, - не её время.
Наблюдал за отгрузкой коллекции в офисе, потом поехал в аэропорт. Кира навязалась ехать вместе, и всю дорогу пришлось слушать о тонкостях её общения с французскими партнёрами. В какой-то момент прислушался, невольно втянулся и, как всегда бывало, стал объяснять ей то, что и так очевидно.
- Давай подождём. Начнётся выставка, найдутся заинтересованные… Может, договор с «Тэфье» покажется тебе смешным. У них два с половиной магазина в Лионе и один в Париже. Я бы не спешил…
- Да ты не понимаешь, - с досадой и запальчивостью перебила Кира, - этот Леруа абсолютно невменяем, совсем не умеет вести дела…
Андрей отвернулся и больше уже не слушал. Он давно перестал быть деликатным, и жёсткость его никого не удивляла. Кира уже просто не обращала на неё внимания, правда, иногда он вёл себя так, что даже она понимала: надо отойти в сторону. Но сейчас опасности не чувствовала, да её и не было. Он был спокоен, видно, эта ночь всё же размягчила его.
- Ты меня не слушаешь, - обиженно произнесла Кира. – Тебе на всё наплевать. С Диночкой своей поссорился?
- Кира, давай спокойно доедем до аэропорта и не будем друг другу портить день, - миролюбиво сказал он. В общем-то, он тоже не обращал на неё внимания.
В течение дня мысль о Кате лучом прорезала пространство перед ним, и он просто улыбался, даже не отдавая себе отчёта, что вызвало улыбку, а потому и не боясь этого. А потом, когда всё закончилось, они проводили Сашу Санкевича (экспедитора коллекции), и собирались уже в Москву, он увидел на какой-то женщине туфли с переплетёнными вокруг щиколотки ремешками. И внутри снова стало падать, с тихим хрустом ломаться, перемешиваться… Значит, в его сознании Катя и та, какой она стала, переплелись, как эти ремешки, и это было хуже всего. И оставалось только одно: убедиться, что это не так. Что эта, вчерашняя, в таких же туфлях, Катя не имеет к нему отношения. И он сказал Дине, что вечером будет занят, и поехал домой.
Дома ходил по комнатам, стоял на балконе и понял, что помнит телефон, что никаких старых блокнотов искать не надо, тем более – привлекать Локтеву. Это и облегчением было, и досадой – почему он помнит?.. И, может, если б были препятствия хотя бы в виде телефона, и выхода бы не осталось. Но тогда он так и будет оглядываться вслед женским щиколоткам.
Разговор не дал ничего нового, всё было предсказуемо (даже её согласие, он почему-то не сомневался!) и, в общем-то, только средством. Только голос её звучал так, как будто она была совсем близко и на ухо шепнула ему это своё «зачем?». И он вдруг ожесточился, потому что и сам задавал себе тот же вопрос, но, похоже, никто так и не сможет на него ответить.
Назавтра он вышел из дома за два часа до назначенного и долго сидел у ресторана в машине. Наконец схожесть диспозиции с самым страшным днём в его жизни вызвала неприятие, и он всё-таки направился в ресторан. Ну же, Жданов, чего сейчас-то бояться. Теперь ведь она не ждёт ребёнка, по крайней мере – видимо. И, при этой естественной и жуткой мысли подавив услужливо подкативший к горлу комок, он вошёл в зал ресторана и, сопровождаемый метрдотелем, сел за столик лицом ко входу. Только бы она без этих ремешков пришла, в ремешки он опять умудрился влюбиться.
«Переспать с нею», - мелькнуло в голове. Взять её, как Дину, как любую другую. Он так думал и тут же отбрасывал эту мысль, потому что это был слишком сложный путь для того, чтобы прийти к одной-единственной правде.
Он не знал, что ожидало его. Первым, что он увидел на Кате, были очки. И, вспомнив свою недавнюю парикмахерскую и светлый пиджак, он понял, что они оба вернулись куда-то – куда-то, где никого ещё не было, кроме них двоих.
**
Она не знала, что ожидало её. Первым, что она увидела на нём, был светлый пиджак, и, вспомнив о своих очках, она поняла, что они вернулись куда-то – туда, где никого ещё не было, кроме них двоих.
Но, подойдя ближе, увидев напротив его глаза, плечи, с облегчением поняла, что это иллюзия. Даже его плечи, чуть-чуть покатые, опущенные вниз, чтобы ничто не мешало ему стремиться ввысь (как костюмы спортсменов – ветро- и водообтекаемые, направленные на одну только цель) теперь стали как будто шире, основательнее, словно он пришёл наконец к тому, чего хотел, остановился, разбил лагерь.
Она не хотела на него смотреть, не хотела долго на него смотреть, но запуталась в его взгляде и, попытавшись выбраться, оставила попытки. А он и не думал ослаблять силки, медлил, чего-то искал, высматривал.
- Спасибо, что пришла, Катюш.
- Всё-таки было бы лучше, если бы я знала – зачем.
Она не боялась, не краснела, не трепетала, в общем, так всё и должно было быть. Он дождался официанта, сделал заказ на свой вкус, Катя сидела отрешённо, и вообще она стала какой-то рассеянной. Во взгляде – всё ровно, гладко, ничего не горело, не вспыхивало, не распахивалось, вот так она и живёт, и можно даже ни о чём не спрашивать. А он, наверное, ожидал тоски и муки и немой мольбы «спаси меня». Если б он хотел её спасти, может, так оно и было бы. Но он же потому и не чувствовал этого, что спасать было не от чего.
Отвечая на вопрос, заключённый в её словах, он откинулся на спинку стула и сказал:
- Знаешь, иногда хочется выпасть из жизни. У тебя так не бывает?
- Если я правильно понимаю, что это означает, то нет…
Он кивнул, чуть прищурившись.
- А у меня бывает. Я узнал об этом вчера.
- Вчера?
- Да. Позавчера я ещё вгрыз-за-ался в жизнь, - с лёгкой иронией произнёс он. – И тоже из-за тебя.
Катя усмехнулась как-то криво, отвернулась. Не верит. И опять вернулось то давнее ощущение, когда чувствуешь себя клоуном, не очень-то удачно разыгрывающим свой номер. Но даже тогда ей не удалось его обмануть. То, с каким пылом её мать и повар ограждали её от него, а потом, во время их единственного последнего разговора, было в ощущениях что-то такое, что согревало надеждой – с ней легче было жить, не чувствовать себя ничтожеством.
- Но это так, для себя… не обращай внимания. Я хотел узнать, как ты, и ещё… но это потом. Так как ты живёшь?
- У меня всё хорошо, - ровно ответила Катя. Похоже на заученность, но ладно…
- Ну, расскажи… Работаешь? Всё там же?
Она снова усмехнулась.
- Всё там же. У нас три ресторана в Питере и один в Москве, работы достаточно. – Она помолчала, словно решаясь. – С «Ника-модой» помогает Коля. Это теперь крупная фирма. – И она чуть насмешливо улыбнулась, открыто глядя на него.
- Тебе так и принадлежит «Ника-мода»?
- А ты не знаешь? – вырвалось у неё, и столько всего открылось ему: и то, что ей хотелось говорить «ты», и следы прошлого… Но не думает же она, что ему что-то нужно от неё.
- Нет, - спокойно ответил он. – Откуда?
Официант принёс вино, разлил по бокалам. Их лица мелькали друг для друга в быстрых отточенных движениях его рук, взмахах больших салфеток. Наконец он отошёл, и обоим захотелось провести рукою по лицу, возвращая ту невольную сокровенность, которая всегда возникала между ними – как и теперь.
- Давай выпьем. За встречу.
Вино было словно сок, он специально заказал полегче и, утоляя жажду, выпил весь бокал. Катя отпила немного и поставила бокал на стол. Он проследил взглядом за её движением.
- Ты не торопишься?
- Нет. А ты?
- Нет, - он улыбнулся и хотел что-то добавить, но Катя спросила:
- Я слышала, вас можно поздравить?
Чувствуя, как необъяснимая радость начинает покалывать подобно крохотным разрядам тока (она знает!), он ответил:
- Пока нет, ещё немного. До выставки чуть больше недели, а там посмотрим.
- Вы стали осторожнее, Андрей Палыч, - улыбнулась она своей новой улыбкой, и, несмотря на то, что взгляд оставался рассеянным, почувствовалась в ней какая-то раскованность. И это насторожило его. Раньше бы она никогда так не сказала.
- Да. Это правда. Иначе я не был бы президентом.
Глаза их встретились, и, независимо ни от чего, возникло волнение. Оно выросло и, словно тёплый прозрачный морок, повисло между ними, дрожа и мерцая. И тогда Катя сделала то, что потом Андрей раз за разом вызывал в памяти, и каждый раз испытывал то же волнение, как впервые: медленно и томительно, как будто виновато, она отклонила голову к плечу. Это было похоже на то движение, которым она спряталась от него в то утро в поезде, но тогда «ветер», заставивший её отклониться, был порывистым, теперь же дул медленно, непреодолимо. Она словно обнажилась перед ним, перед его взглядом, и нежность объяла его всего, он стал и невесомым, и тяжёлым от этой нежности. Она жалела о своём поступке, она просила прощения…
Невозможно. Невозможно любить человека, который растоптал, унизил, использовал, которого не видела восемь лет. Но она любит…
Невозможно. Невозможно любить женщину, которая не верит, живёт с другим, родила чужого ребёнка, которую не видел семь лет. Но он любит…
Зачем?..
- Я люблю тебя, Катя. Это то второе, зачем я позвал тебя, - сказал он, и ему уже казалось, что так оно и было. – Ты должна знать…
И она вмиг стала такой, какой была: простой, рассеянной, словно сонной, упал флёр любви, появились тарелки, бутылки, официант на якобы почтительном расстоянии… И, уже не зная зачем, он договорил:
- Ты тоже любишь меня. Я знаю… Просто скажи…
Это был обязательный ритуал, слова эти почти ничего не значили, и ответ её «нет» тоже ничего бы не значил, но она сказала вдруг отрешённо:
- Не знаю… Наверное, нет, - и ему захотелось её ударить. Никогда, ни разу в жизни не хотелось ему ударить женщину, даже в тот страшный миг, когда он узнал, что его ребёнка не будет, - а сейчас захотелось, и он испугался этого. Он сжал руки в кулаки, чтобы всё, что он испытывал, передалось рукам, чтобы она ничего не могла прочесть на его лице.
- Наверное, нет… Ты долго над этим раздумывала?
Катя вздохнула, как будто переводя дыхание, поправила манжету блузки (или смотрела на часы?), спокойно посмотрела на него:
- Андрей, я замужем. Я люблю своего мужа и своего сына, я люблю свою семью. То, что случилось, осталось в прошлом. Всё забывается, и это забылось. И я по-прежнему не понимаю, зачем весь этот разговор…
- Ты не веришь мне? – резко спросил он.
- Даже если бы верила, я бы не ответила по-другому.
…Но всё-таки было, было ощущение, что она ждала, когда он приступит к «главному», так и не поверив, что главное было сказано. Она цеплялась за это ожидание, она спасалась им, вот же ловушка, куда там до неё взглядам его почти сорокалетних глаз!..
Ей действительно было душно. Душно в своей глупой, бессмысленной любви, в этом странном неистребимом ощущении его искренности – из-за проникновенности слов, лица, рук, всего, что он говорил и как выглядел. А потом она подумала о том, что он действительно мог быть искренним, и ресторан поплыл перед глазами. Тем более всё это ни к чему. Тем более её приход сюда был непростительным и преступным.
Внезапно слёзы подступили к глазам, так стало жалко себя. Они «выпали из жизни», но какой ценой? Вот он сидит перед ней, бесконечно родной и любимый – незнакомый, чужой, что она знает о нём, о том, как прожил он все эти годы. Как будет больно теперь, долго, долго, ведь она так ничего и не узнает, ведь он не живой, воспоминание… зачем, зачем?.. Она научилась хитрить, и её оказавшаяся не маленькой хитрость (она видела его побелевшие кулаки) причинила ему боль, и ему будет больно теперь, долго, долго… зачем?.. Она резко, неловко встала, чуть не опрокинув сумкой бокал, в котором всё ещё переливалось тёмное вино.
- Андрей, прости меня… Мне не надо было приходить, это было ошибкой… Надо идти. Меня ждёт Алёша. – Уже без следа игры, умоляюще она посмотрела на него. – Всё, всё… мне было радостно увидеть тебя. Всего тебе… самого, самого лучшего.
Он приподнялся и напряжённо вслушивался в её слова, а когда она повернулась, встал, но она не оглянулась, не помедлила, а быстро-быстро пошла к выходу. Она шла и представляла себе его лицо, фигуру, то, как он останется здесь, будет ужинать, или звонить по телефону, или просто сидеть и смотреть в одну точку. Он был одинок, но она не могла ему помочь, потому что сама сейчас убегала в одиночество.
Она заехала к родителям, сказала им и Алёше (все трое захлебнулись от радости), что он останется сегодня у них, и уехала домой. Тёплый майский воздух, напоенный самыми разными ароматами, призывал быть счастливой, но она даже с Мишей не смогла разговаривать. К Мише она должна была вернуться прежней, а сейчас словно замерла. И, поняв, что громкий удесятерённый ход часов вдруг стал невыносим, потому что больше не нужен, Катя вынесла все часы из спальни в гостиную и плотно закрыла дверь.
Воплотившуюся частичку её души, которая всегда останется с нею, следовало дематериализовать. Один раз она уже решила эту задачу, что ж, предстояло сделать это снова.
Где-то там, под луной, оставался он. И она чувствовала его дыхание у самого своего лица. Он говорил ей о своих чувствах, о прошлом, и она отвечала ему тем же. В открытое окно его машины, стоящей сейчас у дома её родителей, как лёгкий ветер, вливался её голос. Быть может, такой разговор, хотя бы в мыслях, помог бы им…
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
Наташа - это та, которая ребёнка решила не рожать видать? Жена, или должна была ею стать? что ж такое у них произошло? 
Понятно, что Дина - для здоровья, но видать неплохая дамочка...
Марго другая и в то же время ТА же... Жалко их всех. 
А продолжение когда? 
