|
А вот и заблудший автор.
Как правильно было замечено, меня полностью поглотили "Боги".
Скажу честно, рычащая романтика не хочет придумываться, хоть тресни, а выставлять абы-что, совсем не хочется.
Так что, потрепите, пожалуйста еще немного.
А пока мне написалось грустное продолжение про Сашку.
Оооочень грустное - предупреждаю!
А так же предупреждаю - смерть одного из героев, так что...
***
Он шел по коридору «санатория» размашистой походкой, сурово сдвинув брови, и никак не реагировал на лепет еле поспевающей за ним женщины. Она сбивчиво объясняла что-то, извиняясь, и все повторяла и повторяла, что такое здесь случается впервые, что больные очень хитрые, а суррогатный алкоголь очень опасен. Алекс хотел с усмешкой сказать, что не суррогатный не менее опасен, но знал: стоит сказать сейчас хоть слово, ослабить контроль над бушующей внутри яростью, как он уже не совладает с собой и начнет крушить все вокруг. Но сейчас было не до этого. Он успеет, он еще разберется с виноватыми, и они пожалеют, что родились на свет. Сейчас же важно увидеть Киру, увериться, что все под контролем и позволить себе немного расслабиться и отвлечься на другие чувства.
У одной из двери, женщина, все повторяя: «это ЧП, это просто ЧП», остановилась, тихонько постучала и с явным облегчением сбежала. Комната была до омерзения белой: белые стены, потолок, пол, кровать. Черные кляксы многочисленных приборов, о назначении которых можно было только догадываться. За обилием техники и сплетением проводов Алекс не сразу заметил лежащую на кровати женщину. Сердце ухнуло, остановилось, он уже было хотел сказать в своей излюбленной манере усталого барина: «Позвольте, это не моя сестра», но слова застряли в горле и вместо них вырвался лишь сдавленный полувсхлип-полухрип. Женщина, лежащая на кровати, была похожа на Киру – у нее были ее волосы, ее глаза, ее тонкие руки и ее улыбка, но… эта старуха с желтой кожей не могла быть Кирой. Он кинулся к ней, медсестра сделала протестующий жест и жестко сказала:
- Обойдите с другой стороны, вы что - не видите, провода? – в ее голосе было столько претензии, словно ее вынуждали находиться здесь против воли.
- Вон! – злобно прорычал Воропаев, поворачиваясь к девушке всем корпусом.
Она хотела возразить, уже открыла рот, но, видя, как он сжимает кулаки, как перекошен его рот, сочла за лучшее удалиться, не забыв напоследок закрыть дверь, с силой хлопнув о косяк.
- Кира… - он подвинул к кровати стул, взял в руки ладонь сестры. – Кира, что же ты наделала?
- Саш, - и голос был не ее, скрипучий, ломкий. Каждый звук звучал словно бы отдельно.
- Тсс, молчи. Все будет хорошо, сестренка! Я увезу тебе отсюда, вылечу. Мы уедем из этого города, из этой страны.
- Нет, Саш, я… просила, чтобы ты приехал, чтобы… - она вздохнула, прикрыла глаза.
Холодный пот тек по позвоночнику, его колотило, хотя в комнате было, пожалуй, жарко. Он испугался и еле удержался, чтобы не начать трясти Киру за плечи. Она открыла глаза:
- Я не хочу ничего больше. Пообещай, что ты не будешь ничего делать, ладно?
- Кира, что ты… - зашептал он, касаясь губами ее ладони, положил голову рядом с ней, на подушку и нежно, как только мог, стал увещевать.
Он говорил, и сам начинал верить, что сможет вытянуть ее из пропасти. Она слушала его не перебивая, но как только он замолчал, прошептала:
- Отпусти меня… и себя отпусти, Сашка. Дело не в моей болезни, не в выпивке. Неужели ты не понимаешь? Мы же говорили об этом, когда ты только меня привез сюда… Я слишком плоха, чтобы отказаться от тебя, и слишком хороша, чтобы жить с родным братом, как… Я не умею быть счастливой, тебе придется постараться и за себя и за меня. Ты мне пообещай, что не будешь … не будешь один. Я хочу, чтобы у тебя была семья…
- Кира, замолчи,- зашипел он, - замолчи.
- Саш, я умираю. Даже если ты вытянешь меня сейчас, это только отсрочит приговор… И я видела, как ты посмотрел на меня. Я теперь некрасивая, да? Я знаю, - она опять закрыла глаза. Было так очевидно, что разговор ее утомляет и на длинные реплики не хватает сил.
- Отдохни, мы поговорим потом.
Она кивнула, еле-еле пожала его ладонь.
Воропаев вышел в коридор, прислонился к стенке. Медсестра стояла рядом. Он посмотрел на нее с удивлением, думая о том, что Кира умрет, а эта девочка – совсем молоденькая, будет жить.
- Я хочу видеть главного врача, - сказал Саша спокойно.
- Это невозможно, он в Москве, - нагло глядя ему в глаза, ответила девушка, чем упрочила уверенность Алекса в том, что главный от него прячется.
Что бы ему не стали внушать, Алекс, увидев палату, в которой лежала Кира, уверился, что такие случаи в клинике не единичные. И еще он был уверен, что главный пойдет на что угодно, лишь бы эта история не выплыла наружу. Если бы Кира хотела жить, хотела лечиться – он бы разобрал этот гребаный санаторий по кирпичику собственноручно и заставил перевести Киру в нормальную клинику, но на ее защиту, точенее на защиту ее глупого желания умереть, персонал встанет стеной и всем наплевать… наплевать…
Он почувствовал дикую, непроходимую усталость. Сколько месяцев он жил в аду? Поначалу он ездил к Кире раз в неделю, но она была так холодна и каждый раз так стремилась отделаться от него как можно быстрее, что он, наступив на горло своим желаниям, сократил количество посещений до двух в месяц. А потом его перестали пускать вообще. Врач говорил, что сестра идет на поправку, но когда Воропаев пригрозил большими неприятностями, «которые, будьте уверены, я вам обеспечу на все 100», врач, вздыхая, показал записку Киры, в которой она просила не пускать к ней брата, мотивировав тем, что он плохо влияет на ее психическое здоровье. И он обиделся. Сказался стресс или что-то еще, но он обиделся, плюнул и решил проучить Киру – хоть раз в жизни, сделав по-своему. Он загрузил себя работой, мотался по непонятным командировкам, жил в самолетах. Однажды встретил Аню, но даже не стал с ней говорить, буркнул невразумительное «Здрасте», и поспешил дальше. Но мысли о Кире его не отпускали. Это сейчас он понимал, что она уже тогда тайно пила, и если этого не замечали врачи, то он – ее брат, не заметить не мог, о чем она прекрасно знала. Она планомерно и целенаправленно убивала себя и преуспела в этом. Сейчас он отчетливо понимал, что все разборки и поиск виноватых, возможно, немного притупят боль, но не смогут вернуть Киру. Диагноз звучал, как приговор. Ей остался месяц, ну, максимум, два - это была вторая фраза встретившей его на пороге врачихи. Тогда он наивно верил, что это какая-то нелепая ошибка, что такого просто не может быть, но теперь, увидев сестру… два месяца, - думал он – это оптимистично.
Он вернулся в палату, Кира спала. Он сидел на стуле, нервно раскачиваясь взад и вперед, бросал на сестру быстрые взгляды, а мозг, между тем, как сумасшедший, просчитывал все возможные варианты. Алекс знал – это тот случай, в котором выиграть невозможно. Не помогут ни деньги, ни связи, ничего. Разве только продать душу дьяволу, но, даже рогатому его душонка не нужна, и он не появится в последний момент, как не появится и ангел с крылышками, чтобы закрыть от невзгод.
Когда Кира вновь открыла глаза, Алекс подскочил к ней, встал на колени у кровати:
- Привет…
- Привет…
- Я хочу забрать тебя домой…
- Не надо Саш…
- Поедем на родительскую дачу… Сейчас лето, июль, цветы цветут, воздух такой… свежий и так замечательно. Мы будем рядом, до последнего, - как тяжело давались это слова.
Она помолчала.
- Ты мне обещаешь, что не будешь ничего делать, чтобы…
- Не буду, - он вздохнул.
- Хорошо, - она снова закрыла глаза и улыбнулась.
Он перевез ее через пару дней. Были наняты две женщины – обе первоклассные медсестры, молчаливые, строгие и не понаслышке знакомые с такими случаями. Они не задавали лишних вопросов, скользя по старому дому, как тени, и только скрип растрескавшихся половиц под их ногами доказывал, что они живые люди.
Прошло три недели, и однажды, приехав с работы, Алекс не нашел Киры в ее комнате. Он перепугался, пронеся по дому, вылетел на террасу и обнаружил Киру в легком сарафане, сидящую в кресле-качалке, с книгой в руках. Рядом стояла мисочка с клубникой.
- Кира? Тебе лучше? – не веря своим глазам, спросил он.
- Ага, - она лукаво улыбнулась, - клубнику хочешь?
- Да… - он ослабил галстук, потом стянул его совсем, сел у ее ног, взял с тарелки крупную ягоду и съел с уже подзабытым удовольствием. Это был чудный день, и не менее прекрасный вечер. Тихо трещали за окном кузнечики, старая лампа освещала стол, стоявшие на нем вперемежку чистые и грязные чашки из-под чая и кофе, надкусанный и брошенный бублик, колоду карт…Кира вспоминала истории из детства, смеялась и он, запрокидывая голову, смеялся вместе с ней. Он на руках отнес ее в спальню, когда часы пробили два….
А утром ее не стало…
Все, что было потом, он помнил смутно. Прилетела Кристина и, вмиг став серьезной, взяла на себя все хлопоты. Она поила его какими-то вонючими каплями до отупения, а он, раньше презрительно называвший все эти успокаивающие «дамскими штучками», покорно пил. Его сознание застряло в последнем дне жизни Киры: ночью ему все время снилось, что он сидит рядом с ней и они едят клубнику, а днем он ждал, что услышит ее смех. Он заперся на даче и почти не выходил из дома. В Министерстве, где сквозь пальцы смотрели на то, что вот уже месяц он работал спустя рукава, его все же не выкинули с работы – кто-то подсуетился и ему дали отпуск. Как оказалось, за все годы работы, у него накопилось просто немыслимое количество отпускных дней. Ему звонили, соболезновали, сообщали новости, но он все воспринимал, как сквозь почти непроницаемое стекло. Кристина, навещавшая его, заботилась о том, чтобы в доме была еда и относительный порядок, не надоедала разговорами, только вздыхала украдкой. Он не знал, сколько времени прошло. Каждый день последнего летнего месяца был похож на предыдущей, жара не спадала, и Алексу всерьез стало казаться, что он все время просыпается в один и тот же день – день ее смерти.
Но однажды небо заволокло тучами, и полил дождь. Воропаев стоял на крыльце, по лицу катилась вода, вся одежда была мокрая, а он стоял и ловил ртом капли и плакал. Он больше не мог так, захотелось умереть, но вместе с желанием смерти пришли другие желания, противоречившие первому. Начался новый виток страданий. Он рыдал, скорчившись на полу ее комнаты, разбивал в кровь кулаки о стены, а потом в апатии лежал и смотрел, как по потолку медленно, но упорно ползет паук. Саша поднимался и, зацепившись ногой за стул, начинал крушить все, что попадалось под руку, воя и выплевывая ругательства в адрес неба. Он не знал – зачем ему жить дальше, лихорадочно искал, но не мог найти ответа. Смысла в жизни не было, не было ничего и никого, что удерживало его, но смелости положить этому кошмару конец он в себе не находил. Если он позволял себя задуматься о том, что его ожидает дальше, он видел беспросветную серую пелену. Он не верил, что когда-нибудь сможет смеяться, что когда-нибудь сердце перестанет болеть, что он сможет смотреть на вещи и не вспоминать, какое отношение к ним имела или могла бы иметь Кира.
Август кончился, желтые листья березы устилали столик на веранде, ветер пригибал к земле потускневшую траву. Постепенно пустели окрестные дачи, и никому не было дела до Воропаева. Кристина укатила на Тибет или на Сейшелы – он не очень помнил. Одиночество. Возможно, он наказывал себя за то, что не уследил за сестрой, за единственной дорогой и любимой женщиной, а возможно – просто не знал, как жить автономно, без постоянного, пусть иногда неявного ее присутствия. Он никому бы не сказал, но он верил, что она вернется. Нет, сознание четко зафиксировало момент, когда первые комья земли полетели в разверзнутую пасть могилы, но, оказалось, что детская вера в невозможное все же жила в нем. Он ждал, что она появится – хотя бы видением, придет, положит прохладную руку на лоб и отпустит ему грехи. Но ничего не происходило. Одиночество смыкало над ним своды, давило прозрачными стенами, оставляя все меньше воздуха.
В сущности, - думал он в момент вновь напавшей апатии, - сейчас я свободен, как никогда. Меня ничего не держит: у меня пропало честолюбие и амбиции, мне не за кого бояться. Свобода… Но, черт возьми, кто придумал, что свобода – это счастье? Почему никто нас не предупреждает, что свобода – это синоним постоянной боли и чувства вины, что это почти невыносимый груз, который априори не с кем поделить?
В один из дней он, проходя мимо все еще занавешенного черной шалью зеркала, содрал походя тряпку и вздрогнул, увидев себя: впалые щеки, пустые глаза, отросшие волосы, закрывающие уши, борода, мешком висящие джинсы и растянутая майка… Он сам себя с трудом узнал и не сомневался, что другие вообще не узнают: в нем ничего не осталось от того Александра Воропаева, которым он был еще не так давно. И тут появилось новое, почти подзабытое чувство: злость. Как он мог так опуститься? Как он позволил горю так подмять себя?
Дрожа от возмущения, он решил хотя бы принять душ, но кран, пофыркав, выдавил из себя пару капель мутно-ржавой воды. Тогда, матерясь на себя, Алекс закрыл дом и уехал в Москву.
В квартире боль снова накинулась на него, ударила под дых, обрушивая воспоминания: тут они жили вместе, тут они были счастливы, пусть недолго, но были. Он торопливо принял душ, бриться не стал, грязную одежду бросил в корзину, переоделся, собрал сумку: несколько смен белья, запасные джинсы и рубашка, несколько случайных книг, оказавшихся под рукой. Он фактически сбежал… В машине он уже не раздумывал – решение пришло внезапно, но он не стал оценивать его целесообразность: он ехал в Санкт-Петербург.
Там он пробыл пару недель и уехал, уверившись в простой истине, что от себя не убежишь. Пусть этот город не хранил памяти о Кире, она жила в нем самом, и было глупо надеяться, что смена декораций принесет облегчение. Однако – то ли время незаметно затягивало раны, или он просто сжился со своей болью, но возвращение в Москву, а впоследствии на работу, далось ему пусть и с усилием, но без ненужных срывов. Он стал еще замкнутее, его еще больше ненавидели все вокруг. Разница была только в том, что если раньше это его забавляло, то теперь ему было абсолютно наплевать.
Приехавшая ближе к Новому Году Кристина была обрадована тем, что брат ведет относительно нормальный образ жизни, но не могла не заметить, что он ни с кем не общается – если это не было связано с работой.
- Ты жив, ты понимаешь? – их разговор продолжался третий час, а они не сдвинулись с мертвой точки, - ты должен жить!
- Я живу, - он отпил коньяк, поморщился, - Крис, ты просишь от меня слишком многого.
- Почему? Нет, я тоже любила Киру и скорблю, но ты… это переходит границы.
- А они есть? – с неожиданным интересом спросил Сашка, - есть границы у боли? Я вот не заметил. Мне кажется, это самообман, а я не хочу обманываться.
- Ты нормальный молодой мужчина, тебе нужна семья! – втолковывала ему Крис.
- Я – ненормальный, - прошипел Алекс, наклоняясь к ней ближе.
Кристина помолчала, осененная догадкой, но тут же отбросила неприятную мысль о том, что ее брат питал к родной сестре не совсем приличные чувства.
- И, тем не менее… ты хотя бы попробуй.
- Хорошо, Крис… Я попробую, - сказал Алекс с единственной целью - закончить разговор.
Новый год прошел как любой другой день его жизни. Он не почувствовал в душе никакого шевеления: его уже не раздражала праздничная суета, но и не увлекала. Он бы с удовольствие уклонился от посещения вечеринки в Министерстве, но такого он себе позволить не мог: праздник носил добровольно-принудительный характер, мало того – был благотворительным.
Держа в руках бокал с шампанским – ожидаемо кислым и теплым, он лениво рассматривал толпу радующихся сотрудников. Взгляд скользил по лицам, таким знакомым и неинтересным, потом кто-то толкнул его в локоть, и где-то сбоку пропищала уже изрядно выпившая Марина:
- Александр Юрьевич, вы танцуете?
- Марин, Вы бы посидели лучше, - ответил он с легким пренебрежением – по понятной причине, женщины в сочетании с алкоголем у него вызывали глухое раздражение.
Марина пожала плечами, обижено поджала губы и нетвердой походкой побрела в сторону.
- Зачем вы так? – рядом стояла невысокая женщина, вертела в руках почти полный, как и у него, бокал. - Вы ее обидели.
- Вам какое дело? – спросил он, подпуская в голос рычащие нотки больше по привычке, чем от злости.
- Меня мама все время спрашивает о том же, - незнакомка подошла ближе. «Если бы она была похожа на Киру…»- мелькнула у него мысль. Нет, ничего похожего. Боле плотное телосложение – хрупкой ее не назовешь, скорее стройной, темно-каштановые волосы, собранные в высокий хвост, глаза цвета некрепкого чая или его любимого коньяка.
- Вы меня с кем-то сравниваете? – с неподдельным интересом спросила незнакомка.
- Нет, а вы всегда столь… эм… непосредственны?
- Да, - она улыбнулась, – в этом моя проблема. Я всегда говорю что думаю. Так что немногие со мной выдерживают. Мама учит меня жизни и втолковывает, что надо быть хитрее, а я не умею, - она подошла к нему вплотную, протянула руку и представилась:
- Надя, Надежда, - и почти без паузы. - Вы мне нравитесь.
Он удивленно приподнял брови, уже собирался сказать, достаточно грубо, чтобы поставить эту девчонку на место: «А вы мне нет», но передумал, только кивнул головой.
- Потанцуем? – продолжила она, ничуть не смутившись.
Он вздохнул, посмотрел в ее глаза. Она смотрела на него прямо и спокойно, и, видя его нерешительность, добавила:
- Вам плохо, я вижу, и я Вас не оставлю.
Он покачал головой, взял ее руку и вывел в круг:
- Вы не представляете, с кем Вы хотите связаться, - сказал, обнимая за талию.
- Знаете, женщины раньше мужчин понимают, ну, что их ждет дальше… - ответила она.
- Пожалуй, тут вы правы, - и привычно, от макушки до пяток, прошла волна болезненных воспоминаний о Кире. Он ожидал, что как обычно, боль занозой засядет в виске, но прикосновение тонких прохладных пальцев к виску, заставило его очнуться и с удивлением посмотреть на партнершу по танцу:
- Все будет хорошо, я точно знаю, просто поверьте мне, пожалуйста, - Надя улыбнулась ему, и он неожиданно улыбнулся ей в ответ.
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
для читателей, в лице меня, по крайней мере, то очень и очень жду. Прям очень.
очень жду и спасибо за такое произведение)
