|
2
Они прилетели в большой сибирский город ночью, хоть на часах, предусмотрительно переведенных, было без пятнадцати семь утра. Коля уныло сказал:
- Ну вот, обогнали время, а я всегда считал, что ты спорт не любишь, - и, еще в полудреме, еще не оправившись от вчерашнего зигзага в планах, они, чемпионы горемычные, поплелись к выходу из салона…
- И как тебя угораздило опять с ним связаться? - пыхтел, ворчал Коля с сумками в руках, то отставая, то опережая ее на узком переходе в зал прилета. - Спали бы сейчас в киевской гостинице, тепло, каштаны… Так нет, привезла на эту обочину вместо Малиновского…
- Ты бы в киевской гостинице не спал. Ты бы в Москве остался…
- Конечно, у тебя было кого в Киев возить и с кем спать. Пока по-человечески одеться отказалась.
Катя остановилась. Прямо и вопросительно смотрела на него. Зорькин опустил голову, забормотал что-то повинно.
Гостиница была забронирована, но до нее следовало добраться. Партнеров со швейного предприятия Катя беспокоить не стала, незачем так рано заставлять людей нестись в аэропорт. Доберутся. Такси есть, и карта. Зорькин в последнюю минуту прихватил, и где только нашел.
- Я хочу посмотреть на Енисей, - вдруг сказала она, когда они вышли в сырое и темное утро, и Зорькин, с округлившимися глазами, повернулся к ней. На Енисей она посмотреть хочет! Так вот для чего они здесь!.. Но промолчал, поставил только сумки на крыльцо и демонстративно привалился к облупленной колонне.
- С места не сдвинусь. Шеф, в город!.. - но кучка водителей, лениво прислонившихся к машинам у выхода из аэровокзала, никак не отреагировали на этот разухабистый призыв. Пришлось Коле отлепиться от колонны.
В конце концов они попали в отель, и отнюдь не благодаря Коле: водитель вернувшегося из города такси неожиданно сам подошел к ним и предложил помощь. В машине Катя старалась не обращать внимания на гримасы Зорькина, пытающегося задеть ее предположениями о необычном вкусе водителя.
Добравшись до отеля, прошли через сверкающую вертушку двери и подошли к регистрационной стойке.
- Господи, спасибо, что Пушкарева такая конструктивная! - воздел Коля руки к небесам, точнее, к потолку с совершенно советской помпезной люстрой. - Если бы не это, кормили бы сейчас клопов в каком-нибудь общежитии под вывеской гостиницы!
- Ты чего разошелся? - доставая паспорт, сказала Катя.
- А что? Я только отдаю дань твоему здравому смыслу… Надо - значит, надо, и топ-менеджеры крупнейшей московской фирмы не могут селиться в заштатной гостинице! И Катька готова терпеть все неудобства гламурной жизни! Вот бы еще по поводу внешности конструктивизма…
- Вы сговорились, что ли, - тихо сказала Катя, заполняя бланк, который ей подала служащая отеля.
Коля взглянул на нее.
- Нет, но если хочешь знать, Жданов прав. Трудно тебе было сделать так, как они просили? Ну, почему ты такая упрямая, Кать?
- Если даже ты не понимаешь, как я могу объяснить? - по-прежнему не глядя на него, подала бланк служащей Катя. - При чем здесь одежда? Разве только в этом дело? Не будь смешным…
Коля не ответил, он вглядывался в свой бланк, отчаянно ероша волосы на затылке. Катя печально улыбнулась: это была недостижимая просьба для него.
Когда они шли к лифтам, Зорькин мечтательно забросил удочку:
- Вот бы поспать сейчас, хотя бы часик-другой!
- Сейчас умоемся, переоденемся, и к клиентам на фабрику.
- Дочь полковника…
- Коля, не вздыхай! И не копайся, я зайду за тобой.
На вешалках в шкафу она развесила одежду. Переодеваясь, вытерла со щек пару слезинок, но от зеркала не отвернулась. Партнерская фирма прислала за ними машину, и она рассчитывала хоть немного увидеть город, - но, глядя на проплывающие мимо улицы, площади и даже реку, видела совсем другое: лицо Киры на следующий после совета день.
…Накануне, расставаясь, она попросила Андрея не заезжать за нею. И он выполнил обещание, только позвонил утром, сообщил, что уже приехал в офис. Она доехала на автобусе; стоя у открытого окна, сжимала руками поручень. Кружилась голова.
Двери лифта открылись, и Катя увидела Киру, стоящую прямо перед ней. Ожидающую, встречающую ее…
Кира остановила ее, преградив путь.
- Подождите, Катя, я хочу вам кое-что сказать. Я, конечно, поздравляю вас, нечасто удается видеть такое блестящее исполнение программы-максимум. Вы прибрали к рукам компанию и Андрея. Честно говоря, я до сих пор иногда думаю, что это дурная шутка; не питая на ваш счет иллюзий, я до последнего боялась признаться себе, что вы на все это способны. Но вы способная… И я не удивлена. Напротив. - Кира перевела дыхание. - Ладно, я не об этом хочу сказать… Я хочу, Катя, чтобы вы знали: я не допущу, чтобы вы разрушили «Зималетто» и жизнь Андрея. Пусть остальные так или иначе заблуждаются, Сашка здесь наездами, Павел Олегович приходит в себя и поглощен выведением компании из кризиса. Но я пока еще здесь. И пока я здесь, я буду следить за каждым вашим шагом. Берегитесь, Катя. Судьба «Зималетто» и Андрея небезразлична мне.
- Кира Юрьевна, я не знаю, что вам отвечать. Вы говорите не обо мне, вы говорите о другом человеке.
- Возможно. Возможно, вы и сами, как Андрей, думаете, что вы «не такая». Но у меня со зрением все в порядке, поверьте, я с первого дня все поняла о вас. Поэтому, чтобы потом вы не могли увильнуть, я и говорю с вами. Если Андрею будет плохо из-за вас, вы будете знать, чья в этом вина.
Вскинув голову, Кира в последний раз продемонстрировала самообладание, холодно поглядев на нее, и отошла, освободив ей путь.
В приемную.
К Андрею.
Слишком взволнованная, Катя очень хотела выбросить это откровение из головы - причины чужой ненависти темны и в то же время прозрачны. Но было в версии Киры кое-что требовательное, заставившее задуматься. Кира избрала неожиданную роль - верного и бескорыстного друга Андрея, и Катя не могла просто сказать себе, что это всего лишь роль. Кира любила Андрея, по-своему, эгоистичной любовью - любила, и случившееся могло открыть для нее в любви новую грань. Поздно, конечно, но ведь так часто что-то бывает не вовремя…
Было у этого разговора еще одно последствие. Кира, не подозревая об этом, помогла ей. Она говорила о любви Андрея как о чем-то непреложном, предсказуемом. «Я не удивлена».
Ну, а она сама?
Она сама?
Она вошла в кабинет и остановилась, прислонившись к двери. Сидящий за столом Андрей поднял голову, его лицо просветлело. Она смотрела на него задумчиво, и хоть на губах ее не было улыбки, она улыбалась глазами, всем светлым, тянущимся к нему лицом - ему, себе, своему пониманию.
Как и Кире, о его любви ей всегда говорил инстинкт. Говорил спокойно, отрешенно, как-то даже равнодушно. Инстинкт-то был равнодушен - и чем равнодушнее он был, тем сильнее она любила. Вот почему, столкнувшись с предательством, она не разлюбила его.
Вот почему она полюбила и не разлюбила! Сознание его привязанности держало и ее саму. Держало крепче его рук. Он мог не домогаться ее - она все равно была сильнее, - но внутренне была прикована к нему неразрываемой цепью. И это был секрет, который нельзя выдавать никому. Только поняв когда-то, что интересна ему, она позволила расцветать своему чувству. Второго бессмысленного чувства не допустила бы… Но логика приличий, существующего миропорядка, соображений безопасности, наконец (быть никому не интересной всегда безопасней), заставляли скрывать от себя его привязанность до поры до времени. И даже когда чуть-чуть приоткрывала завесу, высказывая вслух слова надежды, как бы немножко лгала. Но чувствовала - правду…
Теперь необходимость сопротивляться инстинкту стала лишь автоматической - как когда-то, когда Андрей впервые произнес «люблю» и она тут же внутренне поверила. Но не ошибается ли он сам? Вчера она не думала об этом, потому что, кроме его покаяния перед ней, его признания, не существовало ничего, равного его шагу по силе. И никак не удавалось почувствовать, что это - всего лишь - первый шаг. Но любовь требовательна, и их любовь стала иной. Стала доступна тысяче глаз, тысяче чужих, холодных мыслей. Да что тысяча! Несколько человек, сидевших вчера за столом в конференц-зале, подвергают их отношения, их связь друг с другом испытанию. Одевают в сумрачную одежду подозрений и презрения, недоверия и насмешек…
Ей хотелось всему этому противостоять. Ей хотелось над всем этим - одержать победу.
Андрей подошел и был удивлен и обрадован: она ответила на поцелуй, прямо здесь, у двери приемной, в начале тревожного, быть может, гибельного для них рабочего дня… Собственно, каждый день мог стать последним.
Они говорили почти шепотом.
- Мне нужно много сказать тебе.
- Мне тоже…
- Нет, ты не знаешь. Пока не знаешь. Я хотела вчера… Это очень серьезно.
Он хмурился.
- Что-то случилось?
- Да… давно. Я потом… здесь и сейчас об этом нельзя.
- Куда мы поедем?
Она сказала:
- Куда захочешь, - и, ликующий, он снова поцеловал ее.
И во время совещания, встречи с юристом, он думал только об этом. Он теперь сидел в конце стола и по большей части молчал, и ничто не мешало ему сладко изнывать и усмирять молотки, время от времени начинавшие бухать в висках при мысли о вечере. Катя еще только готовилась к победе - над обстоятельствами, а он уже чувствовал себя победителем над самим собой. Когда Катя вышла в каморку за документами, он пошел вслед за ней, спросил, войдя и закрыв за собой дверь:
- Тогда поедем в ресторан, а потом ко мне, хорошо? Ты сможешь отпроситься у родителей?
На какое-то время горечь воспоминаний затмила все: он столько раз спрашивал здесь же о том же… Тот не менее страшный день, следующий за днем, когда она нашла инструкцию, день, когда она решила: он должен узнать, что такое волноваться по-настоящему. Он боится Коли - она материализует этот страх… Вот так же они «договаривались» о ночи после вечеринки, она радовалась, смеялась, как больно ей было, как больно, как!..
…Сегодняшний день: тихая улыбка Андрея, его безопасная близость, близость свободного, уверенного в себе, несмотря на напряжение, человека. Да, этот Андрей должен как можно скорее узнать все.
- Я постараюсь… - сказала она.
Он подошел ближе, и полутьма каморки была бессильна перед блеском в его темных глазах, как всегда, придававшим всему его облику ощущение жизни, энергии.
- Я не хочу возвращаться туда. Не могу думать ни о чем, кроме вечера.
- Я тоже. Давай потерпим.
Они терпели… Андрей был не единственным среди акционеров, кого больше всего интересовала сейчас не судьба «Зималетто», а его отношения с Катей. Женская половина собрания подвергла Катю артиллерийскому обстрелу сдержанно-негодующего любопытства; расправив плечи, она старалась держаться независимо и то и дело обнаруживала, что съеживается под взглядами Киры и Маргариты, устремленными на нее. Но так же, как утренний разговор с Кирой, это враждебное любопытство придавало ей силы. Когда Андрей, выходя из конференц-зала, подал ей руку, она не отвергла ее.
Катя знала, что Маргарита просила Андрея о разговоре, но Андрей отложил его до завтрашнего дня. По той же причине: решалась судьба их отношений, и это было важнее, чем все остальное.
- Это просто возмутительно, - кипела Маргарита, когда он вошел по ее просьбе в Кирин кабинет, - вы смотрите друг на друга так, будто вокруг вас никого, будто вы… при всех… ну, ты понимаешь! Ведь это просто… неприлично, в конце концов! Я краснею, глядя на вас, а вам хоть бы что! Андрюша, ты никогда себя так не вел, всегда держался в рамках приличий… - И, бросив испуганный взгляд на никем не замечаемую тень в уголке дивана: - Прости, Кирочка, прости, но ты должна понять меня, я не знаю, что думать, ума не приложу!
- Мам, ты считаешь, я должен был продолжать скрывать свои отношения с Катей? - спросил Андрей. Обескураженная его холодностью, мать молчала. Смягчившись, он положил руку на ее плечо, слегка сжал его.
- Завтра, мама. Все, все завтра. С завтрашнего дня сможешь спрашивать о чем угодно, а я буду пытаться ответить, и обещаю, что буду прислушиваться к тебе…
- Почему именно с завтрашнего? Сегодня что, какой-то особенный день?
Он не ответил (разве можно говорить об этом!) и вышел из кабинета. И не видел, каким взглядом Кира проводила его. Его отношения с Катей! Его отношения!
Но нельзя разобраться со следствиями раньше причины… «Все это такая ерунда!» - читала Катя в его глазах, когда он говорил ей о разговоре с матерью. Она не была в этом уверена, но соглашалась. Если они выяснят, что способны быть друг с другом откровенными, откровенными до конца, говорить станет легче - и о родителях, и о Кире, о Воропаеве, обо всем… Правда, в отношении «Зималетто» этот день никак нельзя было назвать пустым: выяснилось, что доверенность составлена неправильно.
Составлена неправильно, у нотариуса не заверена, в общем, не имеет никакой силы и Катя по-прежнему - хозяйка модной горы… Так выразился, узнав об этом, Зорькин. Холодок бежал по ее сердцу и по сердцу Андрея: вновь между ними вставала фирма. Катя промолчала пока, но сжала руку в кулачок: составлена неверно - значит, надо составить верно. Только один человек, не считая Павла Жданова, мог вместо нее управлять «Ника-модой»; этим человеком был Андрей.
И если надо для этого спорить с его отцом - она будет спорить. Ни Воропаеву, ни кому-либо другому «Ника-моду» она не отдаст. Это ЕГО фирма. Это ЕГО жизнь.
***
Теперь, когда прошел почти месяц и она ехала по еще заснеженным улицам далекого сибирского города, Андрей сидел в приемной киевской партнерской фирмы в ожидании задерживающегося директора и не слушал Малиновского, тоже вспоминая их «второй» день. Надо же найти ошибку. Скорее всего, она кроется в этих, самых первых днях. Может быть, она была в том, что, кроме любви, им двигало желание доказать себе, что поступил правильно? Или в том, что к его любви примешивались тщеславие, страх перед будущим, сомнения? Но это уже позже, а тогда… Он потерял все, кроме нее одной, - и это было чудом, потому что должно было случиться наоборот, - и должен был почувствовать себя крепко стоящим на земле, обеими ногами. В сущности, он уже и не помнил, как это - стоять обеими ногами на земле; в сущности, этого никогда и не было в его жизни. Для этого ему была дана Катя. Самое время начинать. С чего же и начинать, как не с нее, с их отношений?
Надежда была источником света, тепла, уверенности в его душе. И вместе с тем он отдавал себе отчет о предстоящем разговоре…
В то утро, поднявшись рано, задолго до звонка будильника (который ненавидел всей душой, и еще долгие годы будет испытывать смутную тревогу и неприязнь к безобидному устройству), он приводил в порядок свой дом, вспоминал, думал. «Надеюсь, что причина перемены - не я»… На самом деле надеялся, хоть почти и не верил в это. И теперь, когда он получил надежду, правда, проявлявшаяся прежде лишь глухой, обострявшейся временами необъяснимой тревогой, все громче заявляла о себе. Ночью, засыпая, он и вовсе открыто подумал: она знает об обмане… - но опять списал это на дремотный туман, на игры подсознания… Что еще могло быть причиной? Зорькин? Эта версия хороша только для того, сгинувшего, в цепях…
И почему-то он чувствовал, что удастся убедить ее. Да, он трус, он так и скажет. Он боялся любви, боялся прожить свою собственную жизнь; в конце концов, не он первый и не он последний. Они будут сидеть в ресторане, строгом академичном «Сафо» - он уже выбрал, там бывает много знакомых, конечно, хотелось бы остаться с нею наедине, но надо же доказать ей, что это всерьез и надолго, - он возьмет ее за руку и будет говорить…
На этот раз все получилось не совсем так, как он задумал. И, вспоминая теперь тот вечер, он вновь и вновь принимался улыбаться, забывая о том, что Кати нет сейчас рядом, потому что воспоминание поглощало его всего, целиком.
С нею было так же. Оба тонули в воспоминании, как прежде - о двух ночах.
…Совещание закончилось, и все разошлись, но секретари вдруг опять обежали кабинеты и позвали всех в конференц-зал. Приехал приглашенный Павлом специалист по финансовым вопросам. Среди прочего разговор коснулся антикризисного плана, составленного Катей, Андреем и Малиновским в свое время. Гость в целом одобрил план, но для полноценного анализа ему нужна детальная разработка, не будут ли они так добры представить ее, желательно к завтрашнему утру? Андрей на своей камчатке побледнел, обреченно осел в кресле, в вызывающем безразличии вытянув ноги. Что ж, если все летит к чертям, жди новой беды, не сопротивляйся… Катя, конечно, согласилась и, забрав документы, отправилась в каморку. До позднего вечера, сбежав от Малиновского (от самого себя?), он слонялся по «Зималетто», лишь изредка, чтобы не мешать, заглядывая к Кате… Рестораны! Разговоры! Все это осталось где-то там, на узкой полоске берега, становящегося все более зыбким. Нет ни прошлого, ни будущего, а в настоящем Катя сидит в каморке за освещенным настольной лампой столом и пишет, считает, систематизирует… И все же - она есть. И она здесь. Он стерег ее, охранял, наворачивая круги по «Зималетто».
И в какой-то момент понадобился и он. Вспомнив все, что он когда-либо говорил во время обсуждений, Катя предложила откорректировать его идею расширения покупательской аудитории, и Андрей вдруг ощутил былой подъем и сразу же выдал несколько идей, основанных на своей старой мысли. В свою очередь, и он вспомнил то, что Катя когда-то говорила о франшизах. Не обремененные больше необходимостью оглядки на Киру, они добавили в план смелую заявку на отказ от мелких магазинов в перспективе, а пока - максимально приблизиться к покупателю, расширить задачу, вплоть до салонов красоты в магазинах… Если бы у него была возможность! Да они с Катей в один месяц исправили бы положение, но как теперь вернуть доверие отца, и раньше не отличавшееся особой устойчивостью?
От усталости немного кружилась голова, забитая информацией, расчетами, и, выйдя в холодную весеннюю ночь, они слегка потерялись в пространстве. Андрей открыл дверь машины, и несколько секунд они смотрели друг на друга, собирая, концентрируя себя в одной, единственной точке. Наконец Катя села в машину, и Андрей закрыл дверь.
Сумбурный, полный событиями день помог им. Обоюдной усталостью было сглажено волнение. Оба были рассеянны, немного подавлены… Начало ужина и разговора в его гостиной напоминало официальный прием: не будете ли вы добры… угощайтесь… нет-нет, что вы-что вы… Поколебавшись, Андрей принес из кухни бутылку вина. Они выпили - за антикризисный план. «За процветание Зималетто»…
Сквозь морок усталости и неловкости, несмотря ни на что, все же невольно пробивалась улыбка. Они были вместе, и это главное. Но Андрей чувствовал, что должен ей помочь. И, сделав усилие, он свернул к берегу…
Возвращение было болезненным. Положа руку на сердце, он ничего так не желал, как забыть о своей подлости. Но он видел, что без этого Катя не сможет продвинуться вперед. Она как-то невпопад, вскользь, сказала ему о том, что нашла ту «инструкцию»… И после первых омертвелых мгновений, может быть, от того, что получилось это так негромко и безыскусно, вот же странная вещь - несмотря на то, что он давно был к этому готов, на поверхности вскипело, взбурлило волнение. Слышать эти слова от нее, вообще слышать это - произнесенным, облеченным в отчетливые звуки, будто это вдыхало безжалостную жизнь то ли в легенду, то ли в полуигру, было почти невыносимо… Такая боль. На какую-то минуту он перестал понимать, почему она здесь и почему поверила ему. Если бы сейчас он встретил того себя, без раздумий дал бы в морду. И мысль о Малиновском была неприятна, впервые по-настоящему неприятна ему. Надо бы поскорей растолковать Роману, что ему тоже надо измениться. Иначе… иначе они потеряют друг друга. А Малиновского ему тоже не хотелось терять.
А Катя была такой славной…. Так странно. Так странно то, что она простила его! Она и сама еще не до конца в это верит. Смущенная, то и дело опускающая глаза, - мягкая, такая, какую он полюбил. И если бы она не перестала быть мягкой, он так бы и трусил признаться. Себе, ей, всему свету. Калека… идиот…
- Где все то, что я тебе дарил? Открытки, игрушки? Ты избавилась от них?
- Нет… Я не смогла.
- Это очень, очень хорошо, - прояснилось его лицо. - Я покажу тебе, покажу то, что писал сам. Ты сразу поймешь… увидишь и поймешь.
- Я каждое слово помню наизусть…
- Ты была обижена, уверена в том, что все это ложь. Все, целиком! А я тебе покажу, что писал Малиновский. Я… правда в том, что я хотел писать тебе с самого начала, но разве я мог? Андрей Жданов, Катя, разве я мог!
Он хмурился, со злобой, недоумением. Она поднимала глаза, поражая, как всегда, твердостью, ясностью взгляда - и грустной улыбкой, с которой спрашивала:
- Разве так бывает, Андрей?
- Бывает. И ты знаешь это, знаешь… потому что любишь меня. Когда человек любит, он все знает… Ты любишь меня?
- Я всегда тебя любила.
- Я тоже. Я тоже любил тебя всегда. - Он вдруг вскакивал и, беря ее за руку, заставлял подняться с дивана и тащил в спальню, и, идя за ним, Катя бледнела от того, что это означало, а он не замечал и, увлекая ее к одной из полок, висящих на стене, снимал с полки толстый блокнот в черной кожаной обложке.
- Ты видишь? Это моя визитница. Вчера, разбирая вещи, я наткнулся на нее. Я все вспомнил, все вспомнил, Кать! Эту визитницу ты принесла в мастерскую, и уже тогда я все знал, и боялся тебя, и ты слышала, как я глумился в мастерской, и, наверное, все же была во мне совесть, или я просто не хотел выглядеть низко в собственных глазах, потому что после этого я перестал «забывать» твое имя. А потом ты вызвалась принести… демо, кажется… и, упав на подиуме, отдала мне… ты помнишь?
- Такое невозможно забыть…
- Ну, скажи, если бы я не любил тебя, разве я мог бы это помнить…
Он внезапно умолк, их глаза встретились, и, тоже побледнев, он отступил на шаг. В своем возбуждении, старании убедить ее он привлек ее к себе слишком близко.
Он не прочел прошлого в ее глазах. В ее глазах была реальность, окружавшая их: они вдвоем… в его спальне… весна. Через приоткрытое окно комнату заполняет, пусть и холодный пока, весенний воздух.
- Я надеюсь, что со временем мы будем все это без горечи вспоминать, - хрипло сказал он. И взял ее за руку. Не давая отвести глаза, шагнул назад и сел на кровать, вынуждая ее встать между его коленями и сверху вниз смотреть на него.
- Я больше не боюсь… Ты самое главное, что у меня есть. Это так много! Мне очень повезло. - Он снял очки, и казавшийся в резком свете рассеянным взгляд был, напротив, сосредоточенным. - Скажи, ты будешь со мной?.. - И он легко потянул ее к себе, и так же легко она опустилась на его колено, и чуть прижалась щекой к плечу, и его глаза застлала пелена, и почти на ощупь он нашел ее губы.
Она была многим. Ожившая звездочка-звезда, с усиливающимися к эпицентру яркостью и теплом. И притяжение ее всегда было слишком сильно для того, чтобы он мог его преодолеть. Да и не хотел… Нельзя винить человека в том, что, встретившись наконец с судьбой, которую должен прожить, он не отталкивает ее.
Глухой ночью он отвез Катю домой и долго не отпускал, целовал в машине. И снова она уходила к дому, растерзанная его нежностью в ответ на свою. Две верхних пуговицы воротничка затерялись где-то в машине, жакет был расстегнут, и шпильки едва держались в волосах. Войдя в комнату, ослабевшими ногами она забралась на подоконник и, приложив ладошку к стеклу, прощалась. Машина несколько раз вспыхнула фарами…
Начинался тот самый, обещанный Андреем матери, завтрашний день. Начинался в полном соответствии с его надеждами.
***
…- Андрей Павлович, директор просит прощения и обещает быть с минуты на минуту, - сообщила скучающая секретарша. Она так привыкла скучать, что сама стала скучной и ее не мог оживить даже звонок начальницы. Даже если бы Малиновский вместо своих дежурных ухаживаний стал бы показывать в приемной фокусы, она бы бровью не повела.
- Как зовут директора? - поинтересовался он.
- Надежда Сергеевна. Надежда Ткачук, - ответила девушка и посмотрела в окно, за которым начался дождь.
Надежда. Ну, допустим. Ну, неплохо.
Он уже знал, что надежды имеют обыкновение обманывать, и крепился, потому что пора было противопоставить жизни что-нибудь менее призрачное. Самого себя, например.
Но ему очень хотелось расценить это как знак.
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
приветствую и СПАСИБО большущее!
