|
3
И он расстался с ней.
С Кирой он тоже расстался, но какие это были разные расставания! Кире он наконец говорил правду и всё-таки лишь улавливал редкие, разрозненные звуки правды, а с Катей, которой не сказал всего, сама собой получалась почти
музыка…
Стрелки ещё не преодолели полночь. Он пил коньяк и смотрел на огонь. Миновал обыкновенный день, всего один из 31 дня в этом месяце. День был наполнен горечью и облегчением, решимостью и разочарованием. Он продолжал быть президентом – что могло разочаровать больше. Ведь вчера и ещё сегодня утром ему виделось, что сейчас, ночью, он будет пить коньяк и смотреть на огонь свободным. Сгоревшим на гордом жертвенном огне честности! Но он продолжал быть президентом, он продолжал выглядеть в глазах тех, кто ему верил, прежним – уверенным в себе и уверенно ведущим «Зималетто» к процветанию. Впрочем, Воропаев видел его другим. Но дело было не в Воропаеве.
Утром он пришёл в «Зималетто» с Кирой под руку, чтобы закончить необходимые текущие дела перед многодневным отсутствием. Он увидел Катю мельком – она стояла в пальто у ресепшн и резко обернулась, когда двери лифта открылись. И он поразился своему порыву к ней и тому, что тот же порыв увидел в её глазах. Но он сам держал Киру за руку, и скорбящие секретарши, и какие-то другие люди делали этот их единый порыв бессмысленным, да и был ли в нём какой-то смысл? Он представил себе, как они с Пушкарёвой стояли бы тут, утешая друг друга в горе. Жаль, что он выключил из своей жизни Малиновского, было бы кому посмеяться.
Кира тут же распорядилась, чтобы Катя пошла с ней, ей уже третий день не давали покоя какие-то документы, которые Катя, как всегда, бестолково (Андрей невесело усмехался, но уже не спорил), оформила. Он проводил их взглядом, в котором даже не пытался скрыть тоски, и пошёл к себе.
Войдя в приёмную, постоял у стола, безжалостно залитого солнцем из окна. Монитор весь в пыли, пара каких-то бумажек, закапанных лаком для ногтей. Она сегодня опоздает, да. Даже если придёт вовремя.
Свой кабинет он разглядывал гораздо дольше, извлекая из памяти и суммируя всё, о чём думал ночью. Прежде чем в это кресло сядет Воропаев, надо подготовить почву, обезопасить «Зималетто» от всего, что может помешать. Самое простое, а значит, первое – Клочкова. Он не был уверен, как Воропаев поступит с ней, но на месте секретаря в этой приёмной должна сидеть секретарь, а не пустоголовый тренажёр для тщеславия бывшей невесты бывшего президента.
Дальше сложнее.
Он открыл один шкафчик, другой. В глубине одного из них что-то розовело, потянул – так и есть, вот она, эта «наволочка». Разорвал скрепляющую тесьму, открыл, зачерпнул рукой вглубь пакета; игрушки, коробочки, плитки шоколада просыпались сквозь пальцы, как через сито. Бросил пакет на стол, огляделся - взгляд остановился на двери в каморку. Да, кажется, у Кати где-то были новые пакеты.
Открыл дверь и не смог сразу войти внутрь. Замелькали какие-то картинки, словно кадры из фильма, вдруг вспомнилось Катино бельё на полу – пурпурном ковре в квартире Малиновского… И почему он вспомнил об этом? Разве здесь остаётся её запах? Он и так чувствовал гадливость от того, что обманывал её, а тут ещё это – его тянуло к ней, иначе почему мысли возвращаются к одному и тому же. В общем-то, уже после второй ночи с ней было ясно, что её близость приятна. Он уже даже готов был добиваться её, быть первым, понятно, что усилия Малиновского постепенно сошли бы на нет за ненадобностью. И от этого было ещё гаже.
Он подошёл к стеллажу, безучастно перебрал пальцами какие-то ненужные файлы, вторичку, ругая себя за рассеянность. Кира сейчас придёт в кабинет, а он всё не может сбросить с себя это проклятое оцепенение, душа словно в плен взята – самим собой. Вот. Вот, кажется, эти пакеты. Он вытянул из стопки плоский глянцевый прямоугольник, встряхнул, прикинул на глаз: сойдёт. Вернулся к себе и, преодолевая отвращение, запихнул розовый пакет в тот, что взял у Кати. Поставил у стола рядом со своим стулом, с сомнением осмотрел конструкцию, но оставил. Всё равно он больше не будет оправдываться перед Кирой, объяснять ей что-то.
Кира вошла (кожа лица не просто бледная - голубоватая после этой ночи), спросила: «Ну, как ты?», а у него даже не было сил сказать ей, что всё кончено. Она сама поймёт. А позже – что у него не было другого выхода, что он поступает так, как единственно возможно.
О «делах» говорить было невыносимо. Они потоптались немного на теме похорон, но, довольно быстро поняв, что сейчас это бессмысленно, неловко умолкли. И, если Андрей сидел всё с тем же застывшим безучастным видом, то у Киры в глазах был интерес. Всё к тому же – к нему. Но она не знала, как говорить с ним таким, и потому не могла вести себя, как обычно. Осмелилась наконец:
- Андрей, я беспокоюсь за тебя. Ты плохо выглядишь. Может, всё-таки поедешь со мной?
На самом деле она приехала только ради него, правда, не спрашивая, нужно ли ему это. Но Маргариту тоже оставлять было нельзя. Несмотря на то, что в доме уже полно людей, несмотря на её выдержку. Красивая гордая женщина внешне крепилась, всё ещё была ополчена на весь мир и готова ему противостоять, но неизбежно наступит такой момент, когда и ей нужна будет помощь. Да и неизвестно ещё, что хуже, - неприкрытое отчаяние или такое вот воинственное сопротивлению горю.
А он просто не мог никого видеть сегодня. Пока нет.
- Нет, - ответил он. – Поезжай одна. Поезжай, - повторил он уже как просьбу. – Мне так будет спокойнее.
- А ты? – не удержалась Кира, тревожно взглянув на него. – Что будешь делать ты?
Он поднял на неё глаза. Сказать или нет? И поверит ли она, если он скажет?
- Одно я знаю точно, - проговорил он, глядя ей в глаза, – я больше не буду врать.
И в её глазах проступила другая тревога, будто медленно сменилась декорация.
- Что это значит?
Он обмяк в кресле и, намеренно смягчив тон, без прежней значительности, сказал:
- Пока только то, что сегодня я буду ночевать дома. У себя.
Тревога в серых глазах явственно замерцала, но Кира всё ещё не решалась задать главный, мучивший её с ночи вопрос. Он вёл себя с ней странно, он как будто что-то решил. А она ждала этого всегда, боялась и знала…
Он заговорил снова.
- Маму я предупредил. Она знает, что я не приеду.
- Но почему? Столько всего нужно сделать, со столькими переговорить, позвонить…
Андрей молчал. Он мог бы сказать, что всё, что делает сегодня, - ради отца, всё, что будет делать дальше, - ради него же. Весь этот день и все последующие принадлежат ему, его незримому присутствию. Но, так же, как вчера при первой встрече с Кирой он ясно почувствовал отчуждённость, сейчас он чувствовал, что она не поймёт, что бы он ни говорил. Он знал, что это обидело бы её, что она принялась бы разубеждать, ведь она любит его и всё такое – но слова слишком мало значили теперь. Они вообще потеряли цену, хотя бы иллюзорную. Он перестал понимать, зачем столько лгал.
И всё это было невысказанным и до поры осталось невысказанным. В приёмной раздались торопливые шаги, шум, что-то упало. Клочкова приземлилась на своё рабочее место. Андрей взглянул на часы: 9:17. Повезло; не придётся долго объяснять.
Кира взволнованно поднялась.
- Я поговорю с Викой и тут же поеду в Переделкино. Буду звонить тебе оттуда.
Он заколебался. На какое-то мгновение стало жалко её, ведь ей тоже хочется поделиться с кем-то, выплеснуть эмоции, раз уж он категорически не хочет их принимать. Но это длилось всего мгновение.
- Скажи ей заодно, что она уволена. Пусть собирает вещи.
Кира замерла у двери.
- Прости?..
- Клочкова уволена за систематические опоздания, невыполнение обязанностей и общую профнепригодность, - спокойно сказал он. - Урядов уже готовит приказ, выходное пособие будет выплачено в полном размере.
Кира отступила от двери на несколько шагов к нему.
- Андрей, но ты же не… Ты не серьёзно это говоришь?
- Ты хочешь поговорить об этом – СЕЙЧАС? – Выражение его лица не оставляло сомнений и напоминало о том, что героиня сегодняшнего дня явно не Клочкова. Кире ничего не оставалось, кроме как выйти из кабинета и мудро, не поддаваясь панике и подавляя нехороший холодок страха, сказать себе: надо просто принять как данность, что случившееся изменило Андрея и его отношение ко многому. Она где-то читала о таком – это, скорей всего, временное, под воздействием стресса. Так от него защищается нервная система. Да, он не был близок с отцом, но это был его отец, и она хорошо помнила, что бывает, когда теряешь родителей.
Вопли в приёмной длились недолго, Кира, по-видимому, предусмотрительно увела Клочкову. А ему было уже всё равно, он забыл и о Клочковой, и о Кире. Нельзя было терять времени, предстояло воплотить всё задуманное. Он успел сделать пару звонков, но через несколько минут наконец пришла Катя, и они всё-таки обнялись. И так искренне она его утешала, не побоялась прильнуть к груди, обхватить руками за шею, а у него-то и мысли не было её отстранить, нужна она ему была, нужна с самой первой минуты. Он даже глаза закрыл и понял, что от звуков этого приглушённого, с хрипловатыми от волнения нотками, голоса ему тоже хочется плакать. Пропади пропадом эти стены, вот бы оказаться где-нибудь, где никого, ну совсем никого нет.
Но стены были, и лицо отца было. И он отстранился сначала чуть-чуть, а потом и вовсе отошёл.
- Кать, много дел. Сегодня очень много дел. Садитесь, я хочу вам кое-что сказать.
Она присела, как была, в пальто, и как-то наискосок, неуклюже положила на колени свою большую сумку.
- Я уже дал распоряжение Урядову подготовить для вас кабинет. И не только. – Стараясь не обращать внимания на её изменившееся лицо, продолжал: - Сейчас будет готов приказ. С сегодняшнего дня вы официально занимаете должность финансового директора…
И он увидел, как слёзы выступают у неё на глазах, и поспешно, положив ладонь на стол, как будто это была её рука, сказал:
- Я объясню, Кать, я всё вам объясню, только дайте мне время.
И он поднялся и, заложив руки в карманы, подошёл к окну.
- Я хочу обезопасить вас, - обернувшись, сказал он. – Я буду требовать от Воропаева сохранить вам должность; без вас «Зималетто» не выберется. В конце концов, вы остаётесь владелицей «Ника-моды», и ему придётся считаться с моими словами.
- Вы… вы собираетесь уйти из «Зималетто»? – прошептала она.
- Не знаю. Но управлять компанией я больше не могу. И хочу защитить вас, - повторил он.
- Не можете управлять… вы решили рассказать всё акционерам?
- А у меня есть другой выход? – усмехнулся он, и складка легла у него на лбу.
Она мучительно пыталась всё осознать. Понять сложную подоплёку, заставлявшую его поступать так или иначе. Но она знала о нём почти всё - и ей понадобилась всего минута, и опять он подумал о том, что отличало её от Киры.
Катя вдруг покачала головой. Она не смотрела на него, взгляд был уплывшим, затуманившимся, - она сидела и медленно качала головой.
- Андрей Палыч… Андрей Палыч, вы уверены, что Павел Олегович хотел именно этого?
Это был простой, даже глупый вопрос, но то, что она его задала, делало его не таким простым и глупым.
- Да, - тем не менее ответил он.
- А как же Маргарита Рудольфовна? А «Зималетто»? Ведь Александр Юрьевич… вы не допускаете, что он распродаст компанию, чтобы отдать долги?
- Я допускаю, что он захочет этого. Но если вы не откажетесь от «Ника-моды», он ничего не сможет сделать. Вам нужно только… нужно только проявить немного смелости, а я помогу вам. И потом… Кать, ведь когда-то вы сами считали, что это будет лучшим выходом – рассказать правду о состоянии дел в «Зималетто»?..
- Это было давно. Тогда мы не знали, как поступить, ничего ещё не предпринимали… А теперь мы почти у цели, ещё немного, и всё останется позади, и можно будет начать сначала…
Она замолчала. Они долго смотрели друг другу в глаза. Он видел, что не убедил её. И дело было не только в слепой преданности, в её нежелании, чтобы он покидал пост президента. И впервые зашевелилось сомнение. Она всегда имела влияние на него, даже его оцепенение ей удалось немного расшевелить.
Он рассказал ей вкратце, что случилось. Всё просто: в одном из офисов Сити отец встретил Дмитрия Сафронова, прочитавшего когда-то в «Вестнике» о залоге «Зималетто». Отцу стоило только сделать несколько звонков, и картина в общих чертах стала ясна. Всё это он рассказал Андрею, когда они разговаривали по телефону в последний раз, уже после того, как Андрей звонил Кате. Он лгал легко, но ни на секунду не забывая, что лжёт. Это была последняя ложь, нужная ложь, и с завтрашнего дня он будет говорить ей только правду.
Она ушла к себе, и он снова остался один. Позвонил матери, рвал бумаги и, поглядывая на пакет, стоявший у ног, думал о той минуте, когда остановит машину у первой попавшейся урны и избавится от него. В один из таких моментов ускользающую мысль подхватил приход Малиновского. Андрей спрятал руки под столом и спокойно смотрел на него. И, так как Малиновский, как Катя, знал о нём почти всё, ему не составило труда разгадать этот взгляд.
- Ты всё ещё занимаешься этой ерундой? Ну, давай обвиним меня в падении башен-близнецов, а ещё Корея, говорят, на грани вооружённого переворота… Катю жалко? И Павлу Олегычу стало жалко? А я при чём? То, что ты сам заставлял меня тебя уговаривать, в голову не приходило?
Андрей молчал.
- Бедная Катенька, - распаляясь, говорил Малиновский. – Оторвала себе принца на белом коне, в сказке очутилась… И, между прочим, не только в принце дело – золотым дождём не ты ли её осыпал? И вообще, кто всё это затеял, забыл, сначала отдал ей «Зималетто», потом спал с ней, а теперь на меня всех собак вешаешь? А письмо… ты извини меня, Андрей, но это просто смешно. Ты сам не понимаешь, что это недоразумение? Что Пал Олегыч был болен и без моих писем, что это могло случиться когда угодно?..
- Уйди, а? – миролюбиво прервал его Андрей. – Ни видеть, ни слышать тебя не могу… противно.
- А от самого себя тебе не противно?
- И от себя противно… Но с собой, к сожалению, я так легко не могу расстаться.
- А со мной можешь? Легко?
- А с тобой могу. Уйди. Прошу…
И Малиновский уже почти ушёл, но, верный своей природе, вернулся от двери:
- Дурак, если не хочешь помощи, твоё дело, но сделай хотя бы необходимое. Ты же не хочешь, чтобы Маргарита Рудольфовна узнала? Ты хоть удалил письмо из его ящика? И желательно бы и в Лондоне проверить, когда будешь там. Он мог сохранить письмо…
- Спасибо, - вежливо сказал Андрей, и Малиновский наконец вышел.
И вроде бы ничто, сказанное им, больше не могло попасть в цель, но заниматься теми же делами оказалось невозможно. Пришлось ещё сидеть и думать о Малиновском, о его словах, к которым он, конечно же, невольно прислушивался. Какой сегодня день. Просто крушение.
Вышла Катя. Вид у неё был серьёзный, решительный. Долго стояла у двери, собираясь с мыслями.
- Андрей Палыч, я подумала. Послушайте меня, пожалуйста! Я на всё согласна, я перееду отсюда и буду официально финдиректором, если вы хотите. Но вы не должны уходить. И не должны ничего рассказывать. Ваша мама… для неё это будет ещё один удар. И для «Зималетто» удар. А нам осталось совсем немного… Я просто прошу вас подумать, не принимать решения сгоряча. Вы поймёте, что я права. Пожалуйста…
Господи, что они все хотят от него? Неужели он говорит на каком-то языке, понятном только одному человеку – ему самому?.. Но, думая так, он уже знал, что соглашается. И на секунду опять стало противно – неужели он снова врал себе, что хочет уйти?
В дверь просунулась голова Урядова.
- Андрей Палыч, всё готово. Екатерина Валерьевна прямо сейчас может занимать кабинет Ветрова… бывший кабинет Ветрова, - прогнувшись в извинительном поклоне, поправил он себя. – А приказ вам сейчас передаст Татьяна…
- Спасибо, Георгий, - сказал Андрей и посмотрел на Катю. Она стояла, опустив голову. Ему не только хотелось защитить её. Ему хотелось, чтобы она заняла причитающееся ей по праву место, хотелось отблагодарить её. И вновь некстати выплыла картинка из их последней ночи, и вновь он отогнал её. Право вспоминать о ней стоило слишком дорого. Всего лишь уважения отца… И он не мог заплатить эту цену.
…А ведь потом я ещё отвёз её домой и сказал, что мы «какое-то время» не сможем встречаться, думал сейчас Андрей. Он целый день тянул с этим и, в общем-то, мог не говорить. Он знал, что она не спросит, что со временем его холодность сама скажет ей обо всём. Но так он не мог поступить. И не мог заявить ей в глаза о разрыве. У него внутри всё ещё было тепло и больно от принятого благодаря ей решения. И он просто сказал: «Я люблю тебя, - и проглотил эту ложь, которая, он помнил, имела свойство иногда переставать быть ложью, - но мне сейчас тяжело и я не могу думать ни о чём, кроме… Ты меня понимаешь?» И она посмотрела на него так, как будто это были самые лучшие слова верности, которые мужчина когда-либо говорил женщине. «Я понимаю», - сказала она.
«И я плюнул на всё и обнял её. И даже поцеловал. В щёку. В губы я не мог её поцеловать, потому что запретил себе брать у неё что бы то ни было, а у неё на губах была любовь ко мне. Её щека была мокрой, то ли от слёз, ведь в этот день она много плакала, то ли просто мокрыми руками (ведь перед этим она в своей косынке вытирала в каморке стеллажи) дотронулась до лица. И я вспомнил другую минуту, когда видел её лицо влажным. Та ночь, как тень, следовала за мной, куда бы я ни пошёл, о чём бы ни думал». Так он прощался с ней.
И она поняла, что он прощается. Её лицо было полно грусти – оно даже не было бледным, таким наполненным оно было. Ему было больно, хотелось задержать её за руку, поцеловать ещё раз, по-настоящему, и сказать, что пошутил, что они будут вместе, пока смерть не разлучит их. Но он знал, что это временный, естественный порыв. И он ничего не сделал и позволил ей поверить прощанию, поверить ему. В первый раз. И испытал невероятное облегчение. И заболело ещё сильней.
…И ничего ему больше не нужно, и женщины ему не нужны, думал он теперь. У него были две женщины, две серьёзные связи, и в ни одной из них он не был до конца честен. Теперь он освободился, а главное, освободил их. Кира, конечно, не поверила, списала всё на стресс, но ей придётся смириться. Ни в какие ЗАГСы он с ней не пойдёт, он так и сказал ей по телефону. И вообще не пойдёт. Разве может он быть чьим-то мужем? Заботиться о ком-то больше, чем о себе, иметь детей? И снова вставало лицо отца. Прежде чем заводить детей, надо самому перестать быть ребёнком. Он играл Катиным сердцем, как игрушечным щенком, которого она подарила ему недавно. А Зорькин…
Андрей взял бутылку, налил ещё. Коньяк переливался в свете пламени, играл цветом. Он медленно выпил до дна, встряхнул стакан и поставил на деревянный подлокотник, покрывавший белую ткань дивана – специально для таких целей. Хмель, ударивший в голову, колыхал языки пламени перед глазами. А что, если взять и сказать себе, что нет никакого Зорькина. И не было. Ему надо было его придумать, и он его придумал. Привлекало его что-то в Кате, с самого начала, но признаться в этом куда неблагородней, чем использовать «на сухую» ради сохранения денег… Так ведь на сухую всё равно не получилось!.. И внезапная мысль заставила сначала снова оцепенеть, а потом тихо и жутковато рассмеяться. Если бы он признался в этом отцу, что бы он сказал тогда? Может быть, вот оно, то оправдание, серьёзное, настоящее, которое он так тщетно искал в самолёте?..
Да уж. Похоже, чувство вины настолько овладело его воображением, что он-таки придумал себе оправдание. И сейчас будет верить в него, как раньше во всё другое. Ну, и где же тут хвалёная честность? Столь желанная и достигнутая вроде возможность говорить правду?
Где. Ключевой вопрос. Найти бы себя. Не выдумать… По-настоящему. Перестать бояться. Вся ложь – из-за страха. Он самый настоящий трус.
Огонь в камине вспыхнул и снова загорелся ровным пламенем. Всё имеет две стороны. Яркую и тёмную, гладкую и шероховатую. Вот он не захотел ранить мать признанием – это снова обман, прикрытие - или правда? Не захотел рисковать «Зималетто» в полушаге от намеченного, снова только слова или - правда?..
Он поднялся и, немного покачиваясь, отнёс бутылку со стаканом на кухню. Бросив взгляд в окно на светящийся диск луны, пошёл в спальню. Не найдёт он сегодня ответов, кроме одного. Так он это и раньше знал, а Катя только помогла сегодня: он будет работать. Работа - единственное, что имеет неоспоримую цену, что неподвластно сомнениям. А остальное – «завтра»…
Но какое же зыбкое понятие… Оно принимает очертания времени, сколько бы его ни проходило. Как будто вся жизнь – однообразное сегодня, и только манящее и недостижимое завтра расцвечивает её. Но, стоит до него добраться, оно тут же становится «сегодня», и всё начинается вновь. И эта изнуряющая с маленькой толикой удовольствия погоня и есть его жизнь. Но, может, есть люди, у которых и сегодня всё определено?
Катя. Его Катя, то есть та, которая совсем недолго была его. Она радовалась каждой проживаемой минуте, и, глядя в её глаза, можно было удержаться в этой минуте и самому. Но если он сам ничего не может дать ей и только ждёт чего-то от неё, то поступил правильно. И отец одобрил бы его. Во всяком случае – сегодня…
*
Засыпая, Катя думала о том, что такое завтра. Завтра вообще и её завтра. Ну, то, что родители сватают её за сына своего друга-прапорщика – полбеды, справится она как-нибудь с этой нежданной напастью, подстерегавшей её вечером за кухонным столом… Она не плакала. Она даже улыбалась, вежливо, корректно. Она же ещё не осознавала всего. Андрей Жданов больше не хочет или не может быть с ней, это она знала. А она эту щедрую сказку и пыталась когда-то ограничить, чтоб не заносило. Так что она справится, справится.
И она выпила целых полчашки чая, и целый раз посмотрела на сына прапорщика, и целых два отозвалась, когда мама окликала её по имени. С чувством исполненного долга она вошла в свою комнату, взяла с полки куклу, легла на пол и сказала кукле: «Я буду жить». А кукла посмотрела на неё равнодушно и ответила: «Тебя бросил Андрей, а ты ищешь утешения. Нехорошо…».
- Ему плохо, а я люблю его, - сказала она.
- Он тоже говорил, что любит…
- Он дал мне так много, что я всё равно благодарна ему, - упорствовала она, а кукла снизошла до эмоций и хрипло рассмеялась в ответ.
Бедная маленькая кукла. Бедная маленькая я. В своём большом и важном кабинете…
*
16 апреля 2007 года ко входу в «Зималетто» подъехал чёрный «фольксваген», и из него вышла финансовый директор Екатерина Валерьевна Пушкарёва.
Продолжение следует…
Последний раз редактировалось natally 27 апр 2010, 13:51, всего редактировалось 1 раз.
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
Только смогут ли они жить вот так, если нужны друг другу?
