Кшиштоф Занусси: «Зимой надо сидеть в театре»
Вчера классик кино выпустил новый спектакль в Москве
Кшиштоф Занусси выпускает в РАМТе «Proof» («Доказательство») Дэвида Оберна. Пьеса, отмеченная Пулитцеровской премией 2001 года, была основой фильма Джона Мэддена. Там гениального математика и полубезумца Льюэллина играл Энтони Хопкинс. А дочь математика Кэтрин, слишком похожую на отца, — Гвинет Пэлтроу.
В РАМТе Льюэллин — Евгений Редько. Катрин, наследница его дара и болезни, — Нелли Уварова. Ее сестра Клэр, финансовый аналитик из Нью-Йорка, — Ирина Низина. Хэла, аспиранта-математика, рокера и циничного соблазнителя (впрочем, не судите до финала), сыграл Денис Баландин.
Актеров пан Занусси выбрал, посмотрев в РАМТе «Берег утопии».
Три недели они работали в Польше, в доме режиссера. В полном, часов по четырнадцать каждый день, погружении в пьесу. Еще две недели в Москве — и интенсивные репетиции по «европейской модели» завершает премьера.
Накануне — Кшиштоф ЗАНУССИ ответил на вопросы «Новой газеты».
— Пан Занусси, почему вы выбрали «Proof» Оберна?
— Я уже ставил эту пьесу в Германии несколько лет назад. Она тогда была совсем свежая. Отчасти она основана на подлинной истории профессора Нэша, нобелевского лауреата в области экономики: он был гениальным математиком — и клиническим шизофреником. Есть американский фильм о нем, «Beautiful mind» (в российском прокате — «Игры разума». — Ред.).
Я физик по первому образованию и сохранил любовь к людям этого круга. Там много мощных личностей: смотрите, какую роль сыграли физики в социальной жизни ХХ века: Бор, Оппенгеймер, Сахаров.
В физиках, математиках, людях точных наук я вижу нечто общее… очень важное общее… с людьми верующими. И исследователь, и верующий понимают, что мир омыт тайной. Наши знания, опыт, убеждения — круг света от рабочей лампы на столе. Но уже деревья за окнами кабинета мы видим неясно. Кругом стоит тайна.
А вот мир гуманитариев чаще залит беспощадным светом последней истины. Они ее знают. Это, мне кажется, не так интересно.
«Proof» Оберна — о границе, даже о борьбе «последней истины» и тайны. Отлично организованная сестра Клэр знает, как жить и ей, и Кэтрин. А Кэтрин даже не знает до конца: математический гений или безумие передал ей отец…
Кэтрин РАМТа, Нелли Уварова, играет человека, который стоит на грани гениального прозрения — и самоуничтожения. И важно для зрителя почувствовать, как близка эта грань. Как легко сойти в безумие, как мало нужно, чтоб столкнуть человека туда, откуда уже нет поворота. Но если такой сильный мозг… такой хрупкий мозг… найдет защиту, сумеет держать оборону — он может расцвести.
Спектакль по Оберну в Германии был другим — жестче. Там зритель все время подозревал: он знает, кто здесь обманщик, кто лжет и предает, — и вот-вот все вскроется и на сцене. Актеры РАМТа — другой природы, в них слишком много мягкости и достоинства. Я даже не пытался повторить здесь атмосферу лихорадочных подозрений, многослойной лжи. В московском «Proof» ясно: в драме замешаны порядочные люди. Все вышло чище — и, кажется, глубже.
…В этой пьесе очень силен мотив истечения времени. Когда-то было проведено исследование: в каком возрасте нобелевские лауреаты-физики достигли главных результатов? Оказалось, в 25-26 лет. (Кэтрин в пьесе как раз двадцать пять.) Оберн очень умно транслирует: надо быть готовым к возрасту расцвета, к пику, когда мозг еще абсолютно открыт миру, но уже достаточно загружен для синтеза чего-то нового. И если в эти годы мы не расцветаем — скорее всего, этого уже не случится.
А ведь сегодня наш мир так благополучен, что позволяет людям вечное детство. До сорока, до пятидесяти лет. Так не было никогда в истории: мир был суров и требовал довольно ранней зрелости.
— Почему вы приняли приглашение РАМТа? Зачем сцена лауреату венецианского «Льва» и каннского «Сезара»?
— Я смотрел здесь Стоппарда, я навел справки о РАМТе в Европе: говорил со своим агентом, с друзьями в Германии, в Италии. Кстати, люди почти хором отвечали: «Мы знаем этот театр. Он сейчас в своей хорошей фазе!».
Что же касается сцены вообще… В кино у меня премьера каждые пятнадцать минут: мы снимаем сцену — и вот она уже навсегда неизменна. Я должен взять то, что мне на площадку принес актер.
Театр же — лаборатория. Там можно на каждой репетиции идти вглубь, добиваться более полной правды — и даже добиться ее!
К тому же в театре тепло, в кино куда холодней. Зимой, я думаю, нужно сидеть в театре…
— Вы много раз читали в разных странах лекцию «Токсична ли попса?». «Зима» и «попса» не синонимы в этой формуле?
— Конечно, в теме лекции есть провокация. Но вы знаете, что фастфуд токсичен. Что, вытеснив из рациона все иное, он может перестроить гормональную систему — и это уже необратимо. Вульгарные, примитивные чувства на экране, на сцене, в тексте, вульгарная эстетика, пошлое толкование жизни… у всего этого — та же биохимия. Попса портит не только вкус, но и наш способ чувствовать.
И у меня ощущение: многие думают так же, но как будто не имеют отваги сказать об этом. В последние годы с понятием постмодернизма стал связан такой моральный релятивизм… когда все позволено и ничто не стыдно. Когда равны все и во всем. И люди стыдятся в том числе осудить попсу вслух. Им кажется, это недемократично.
Мышление довели до такой условности… до потери рассудка, до стирания всех и всяческих границ. До полного релятивизма. Собственно, в понимании среднего человека постмодернизм и есть полный релятивизм.
А такое равноправие всего со всем… нет, мне это не нравится.
— Как вы думаете, наш мир сейчас — в фокусе? Он молод, он здоров?
— Боюсь, что это один из самых трудных вопросов. Вот именно этот: насколько мы исчерпали наши силы? Или можно надеяться на человека: вдруг он только начинает развиваться? Ведь мы достигли уровня, какого человечество прежде никогда не знало! «Старый мир» забыл о голоде. Так не было никогда. Перечитайте Диккенса и Золя: совсем недавно Европа была варварской.
Мы живем в невероятном богатстве, если считать богатством энергию, которую потребляем. Число киловатт на человека стало немыслимым: римский император не имел таких возможностей, такого комфорта, как любой из нас. Это прекрасно: но сейчас стоит вопрос о природе человека как животного. Как он найдет себя в мире, где нет голода и холода? Справится ли с благоденствием?
С другой стороны — рухнула наша мораль. Вся система отношений между полами, какой она была от начала истории. Осилим мы такое число новых вызовов? Или это превышает резервы? Для меня это открытый вопрос.
…Но на глобальные вопросы нет глобальных ответов. Рядом с нами всегда есть люди, совершенно не похожие на нас. И в их глазах мир выглядит по-иному.
Со мной когда-то случилась история, подобная притче. Именно о том, как много есть разных способов понимать мир. Я снял фильм о Папе Римском Иоанне Павле II — его понтификат только начинался. Премьера шла в Римской опере: было стечение публики, президент, здание тщательно охранялось. Я не остался в зале, потому что знал фильм наизусть. Пошел бродить по Риму, вернулся перед финалом, разговорился с охранниками у входа.
Я скромно спросил: «Что вы думаете о новом Папе?». «Ужас! На нашей памяти хуже не было!» — хором ответили они. «Почему?!» (во мне, конечно, взыграли польские чувства). Охранники просто возопили: «Мало того что он всегда на улицах говорит с людьми! Вы посмотрите, как он при этом стоит! Как памятник! С прямой спиной, неподвижно!».
«…Вот наш президент, — объяснили эти ребята, — тот молодец: всегда движется, крутит плечами, головой, чуть перебегает с места на место. Если в него выстрелят — промахнутся. Он профессионал. А с этим Папой невозможно работать!»
...И я навсегда понял: есть и точка зрения охранника. И своя логика в ней.
— Почему ваш автобиографический фильм, фильм о 1940—1950-х с его кумачом, тайным комизмом свирепой диктатуры, с ее гротеском, тотальной бедностью, обреченностью «бывших» и их попытками войти в «новый мир» — не шел в российском прокате? Ведь нам он, кажется, внятен, как никому.
— Не знаю. На немногочисленных российских просмотрах я заметил: фильм как раз не совсем внятен, мы переживали похожие вещи совсем по-разному. Я показывал фрагмент о смерти Сталина. В марте 1953-го Польше все ликовали. Многие — тайно, но все знали: хуже, чем было, уже не может быть. Будет только лучше. В России, я заметил, эти сцены не встретили отклика.
— Что вы снимаете сейчас?
— Я завершил в прошлом году картину «Повторный визит», ее в России еще не показывали. Я продолжил там три своих фильма 1970-х — «Семейная жизнь», «Защитные цвета» и «Константа» — до сегодняшнего дня, продлил биографию персонажей и показал, что с ними происходит сейчас. Те актеры, что живы, смогли сняться в тех же ролях.
А сейчас готовлюсь к новой картине… Это будет фильм в защиту женщин от феминисток. Фильм о корпоративной жизни, о деловых женщинах, которые уничтожают мужчин, веря, что это благо, что в нашем мире действительно больше нет никаких границ, что пришло тотальное освобождение человека.
А я в это, в отличие от персонажей, не верю.
Беседовала Елена Дьякова
18.03.2010
http://www.novayagazeta.ru/data/2010/028/15.html
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
Именно с этой девушкой мы вчера и были на спектакле 
И что же в нём не так с точки зрения профкритики? И вообще, хочется жутко пристать к тебе с расспросами. 
). В частности, про "актёрский" спектакль. Мебиус, а что Вы думаете о режиссуре? 
Посмотрим ...