* * *
Андрей не знал, сколько просидел откинувшись в кресле и закрыв глаза, пока наконец, устало потерев переносицу, снова не надел очки. И взгляд — вот предатель! — тут же зацепился за фотографию в рамке, стоящую на его столе, что не замедлило отозваться тупой болью в груди. Сколько раз он уже порывался засунуть это фото в ящик, поглубже, с глаз долой — если бы все было так просто…
Невольно, едва не проклиная себя за очередную слабость, потянулся к рамке. На фото Катя была с месячной Верой на руках, милая, домашняя, совсем без макияжа и с выбившейся из прически прядью, спадающей на лицо. От нее так и веяло теплом, уютом и каким-то особенным счастьем, которое угадывалось в нежном взгляде, обращенном к ребенку, в тронувшей губы легкой улыбке, бережном жесте ласковых рук, держащих драгоценную кроху, — всем, словно пронизанном светом, облике.
И хотя Катя воспротивилась поначалу, говоря, что такому домашнему снимку не место в деловом кабинете, он ни за что не променял бы его на нечто более официальное, вроде тех, с деланными улыбками, безупречными укладками и выверенными, будто искусственными позами, которые порой хвастливо демонстрировали ему некоторые партнеры. Сколько раз он замечал, что даже при мимолетном взгляде на него начинает невольно улыбаться. Вернее, начинал. Когда-то. Теперь же он обычно ощущал лишь горечь и особенно острое в такие моменты чувство утраты. Словно был изгнан из рая на грешную землю, где теперь вынужден скитаться, не в силах обрести приют и покой в душе.
И сейчас убрать фото он так и не смог, аккуратно вернул на место. Как и сам до сих пор возвращался. Тюфяк, все еще не способный смириться со своей участью; даже когда все рухнуло, продолжающий цепляться за никчемные обломки былого.
Забыть, уйти без оглядки — кому-то это дается так просто, не только жен, родных детей бросают не задумываясь. Детей… И грустно усмехнулся своей мысли: обычно людей разлучает смерть, а вот их с Катей — рождение.
Может, прав Малиновский и не стоит жениться, а уж тем более заводить детей, если даже Катя, даже Катя, на которую он готов был едва ли не молиться, оказалась совсем не той, какой он себе представлял.
Глупец, а ведь нужно было задуматься раньше: она уже не единожды проявила свою истинную сущность. Мало ему было прежних звоночков. Да не звоночков даже — набатного звона.
Когда, погрязший в проблемах, вконец запутавшийся, ослепленный неведомыми доселе чувствами, он все не мог взять в толк, как его трогательная, преданная Катенька вдруг в одночасье стала такой жестокой, даже безжалостной. Как умело она вела свою игру, выжидала время, чтобы потом ударить в спину. И если бы только тогда, на Совете. Но и после у нее не дрогнула рука выписать доверенность на Воропаева. Торжествовала наверняка, ликовала, как потом, когда явилась в "Зималетто" не какой-то там помощницей или даже финдиром, а полноправной хозяйкой. Как же ловко она прибрала к рукам и компанию, и его самого — и года не понадобилось. А ведь Сашка давно ее раскусил: "Уважаю, Екатерина Валерьевна, уважаю. Вы самый страшный оборотень из всех, которых я видел. А видел я немало". Ему бы прислушаться, задуматься, но нет.
Когда он бесконечно бегал за ней в попытках вернуть, он молчал о своей боли, боли от ее предательства, говоря лишь о своей вине. Он заранее простил ей все, он всегда считал, что она имела право так поступать и, что бы она ни сделала, это никогда не перекроет того, что сделал он.
И он просто болван, конченый, безнадежный болван, если вместо того, чтобы собрать свои вещи и уйти, громко хлопнув дверью, все еще лелеет какую-то надежду, все еще верит, талдычит себе, наматывая на кулак слезы и сопли, что нельзя, невозможно так притворяться — каждый день, каждую минуту. Околдовала она его, что ли, приворожила, потому он и готов до сих пор хвататься за малейший шанс и искать ей оправдания даже тогда, когда все очевиднее некуда?
И прибежище искать — от реальности в воспоминаниях. Сколько можно терзать себя ими, и так накрывающими порой в самый неподходящий момент?
Как, уже будучи на последнем месяце, Катя сидела у него на коленях в этом самом кабинете.
— Андрюш, мы тебе все ноги отдавили, тяжело же уже, — она все порывалась подняться, а он не пускал, только крепче прижимал к себе:
— Ага, Кать, тяжело. Представляешь, столько счастья — и все мое!
А как забыть свой восторг от осознания, что они с Катей создали это чудо, живое воплощение их любви: не было ничего — и вдруг целый человек, пусть пока и совсем маленький.
И как потом каждый вечер летел домой, обнимал их, повторяя: "Девочки мои, любимые".
Не его, черт подери, не его! Только как теперь жить-то с этим знанием?
"Я хочу, чтобы она поняла, что я люблю ее, буду всегда любить, — его собственные слова, сказанные ее матери, будущей теще, выстраданные, выношенные, рожденные в муках. — Всегда. Что бы ни произошло". И такое тоже? Даже такое?!
Он вновь извлек на свет изрядно помятый уже листок, уткнулся в него взглядом — в сотый, должно быть, раз. Будто за это время 0% в графе "Вероятность отцовства" мог вдруг чудесным образом превратиться в 99,99.
Боже, он до последнего надеялся, что предыдущие результаты окажутся лишь чудовищной ошибкой. Вчера утром впервые за последние дни покинул квартиру в приподнятом настроении, уверяя себя, что вот сейчас он прямиком поедет в лабораторию, не дожидаясь, пока они сами пришлют ему данные экспертизы, и этот кошмар наконец-то закончится. Он почти убедил себя, что так и будет, и с тревогой думал лишь о том, как станет вымаливать у Кати прощение за то, что посмел в ней усомниться.
А оказалось, что вымаливать прощение нужно ей, только она не спешила это делать. Она вообще не собиралась хоть как-то перед ним оправдываться, молчала.
Действительно, зачем ей что-то ему объяснять. Можно же просто дождаться, когда он сам соизволит убраться из ее прекрасной жизни, и вручить на память раскидистые рога, которые ей некогда преподнес Малиновский и которые она наверняка сохранила специально для такого случая.
А вот Ромка как раз жаждал с ним пообщаться — даже отбрехиваться уже устал, а то и вовсе огрызаться, когда тот, очевидно скучая по сеансам психоанализа со своим предпочитающим теперь отмалчиваться пациентом, клал руку ему на плечо, заговаривая:
— Что же ты, мой друг, не весел, буйну голову повесил?
— Отвянь, Малиновский, и без тебя тошно.
— О-о, — тянул тот, — я, конечно, всегда подозревал, что семейная жизнь не сахар, но чтобы так…
Не сахар. Да что там! Теперь он был изредка счастлив только ночью, во снах, где все оставалось по-прежнему и было просто как дважды два: Катя любила его, он любил ее, и они оба — их чудную малышку; и после которых было еще тяжелее вплывать в серый рассвет, вмиг гасящий улыбку и огонь в глазах.
Но чаще сны были другими: он видел чужие руки, ласкающие его жену, слышал, как она стонет в чужих объятиях, и сходил с ума — даже там, во сне. Просыпался в холодном поту с часто колотящимся сердцем, а потом до утра не мог сомкнуть глаз. А на днях перед ним кривлялся ухмыляющийся Малиновский, снова изображая, как он вывел в свет свою обезьянку — только на этот раз младшую. И, открыв потом глаза и закинув руку за голову, он с тоской смотрел в потолок, безнадежно думая о том, что что бы только ни отдал, чтобы она и правда была его.
— Мда-а, родила Катюшка в ночь… — в реальности продекламировал тогда Малиновский и все же, не сдержавшись, таки прыснул от смеха: — Верой, говоришь, назвали? А что не Анфисой?.. Ай, молчу-молчу!
Он ловко увернулся от цепкой руки Андрея, попытавшегося схватить его за лацкан пиджака, и затараторил, проворно огибая стол, дабы спастись от праведного гнева новоиспеченного отца:
— Прости, Жданчик, прости, но это правда очень смешно. А фотка есть?
— Сейчас твоя фотка будет — в некрологе!
Потом же Андрей и вовсе предпочел снисходительно пропускать мимо ушей все эти: "Нос вытащишь — хвост увязнет!", "Сколько можно тянуть кота за хвост? Ой, извини, не подумал", якобы вылетавшие у Романа случайно, как тот клятвенно уверял.
Хвост. Если бы не эта причудливая особенность малышки, вероятно он вообще ничего бы не узнал (и в минуты душевной слабости даже думал, что лучше бы… лучше бы и не знал).
Если бы не его мать, которая, вычитав где-то, что подобный дефект нередко бывает наследственным, и настояла на полном генетическом анализе всех троих.
— А если это не просто хвост, прости господи, а что-то более серьезное? — увещевала она непутевого сына, отмахивавшегося поначалу от подобных предложений. — Андрей, речь о здоровье твоей дочери, а вероятно, и будущих детей!
Естественно, виновница отклонений у ее внучки была заранее определена и назначена, и теперь нужно было лишь документальное подтверждение, а еще лучше — хоть какие-то гарантии, что это не повторится в дальнейшем.
Естественно, ее безупречный сын не мог быть носителем каких-то там мутаций и, соответственно, передать их дочери. Естественно, не мог, как оказалось: он даже не был ее отцом.
А он и согласился-то на все это практически для галочки: счастливый и беспечный, он не видел большой беды ни в том, что их девочка отличалась от прочих младенцев, ни в том, что и другие дети могли родиться такими. Главное, по всем прочим показателям малышка была здорова, да и сами роды прошли благополучно — можно ли желать большего?
Он любил ее, свою необычную дочурку, и даже не подозревал, что эта идиллия не продлится долго.
Когда им сообщили, что, согласно проведенным исследованиям, у Веры отсутствует небольшая часть восьмой хромосомы, причем никаких аномалий в хромосомном наборе матери не выявлено, а образец, взятый у предполагаемого отца, не имеет к данному ребенку никакого отношения, это было как гром среди ясного неба.
Андрей не верил своим ушам, все ждал, что окружающие сейчас рассмеются и объявят, что он стал жертвой программы "Розыгрыш". Вот только шутить над ним никто не собирался.
— Что значит "не имеет"?! — негодовал он, и ему терпеливо, как умственно отсталому, разъясняли, что это значит.
А он лишь глупо улыбался и качал головой: нет, это не он, это они чего-то не понимают, ну не могла, не могла Катя ему изменить, и уж тем более не в собственный же медовый месяц, когда, судя по всем подсчетам, и была зачата девочка.
— О-о, значит, отпуск прошел продуктивно? — узнав о Катиной беременности и тоже быстро сложив два и два, ухмыльнулся тогда Малиновский. — А я всегда говорил, главное — все грамотно спланировать.
— Да ничего мы не планировали. Так получилось.
— Слова не мальчика, но мужа! — заржал Роман.
А когда потом отвел его в сторону и, понизив голос, поинтересовался: "Андрюх, а без шуток, ты же спецом подсуетился, ну, чтобы Катерину из президентского кресла в декрет спровадить — этак на пару лет?", и вовсе заставил усомниться, что Катя была в своем уме, когда решила позвать его обратно.
— Что-то не припомню у тебя горячего желания как можно быстрее обзавестись потомством, — пояснял свои умозаключения Малиновский.
А он даже не мог на него сердиться.
— Дурак ты, Ромка, — бросал беззлобно и улыбался. Тогда он все время улыбался.
А вот Катя, вспоминалось, известие о своем положении восприняла со смешанными чувствами, растерялась скорее, когда обнаружила, что беременна. Они только недавно вернулись из отпуска, со свежими силами приступили к работе над "Потоком света", новой грандиозной коллекцией Милко, обещавшей затмить все предыдущие, — а тут такое. "Ошеломиссимо!" — как впоследствии воскликнул Урядов.
А может, она уже тогда что-то заподозрила, заволновалась?
— Катюш, ты не рада? — обеспокоенно спрашивал он жену.
— Я… я просто не думала, что это произойдет так быстро, — не подтверждала, не отрицала она. — Мы же вроде осторожны были. Ну, может, кроме пары раз, но…
— Но кому-то, похоже, не терпится появиться на свет! — подхватывал он, невольно расплываясь в улыбке, вспоминая эти сумасшедшие "пару раз" — да и что они вообще вытворяли, вырвавшись наконец из Москвы с ее заботами и из-под неусыпного надзора Валерия Сергеевича.
Напоминал жене, как она сама ему когда-то призналась, что, еще будучи его помощницей, посмела представить их на закате жизни в окружении многочисленных детей и внуков. Ведь тогда Амура нагадала ей, что они просто созданы друг для друга.
— Вот видишь, Кать, от судьбы не уйдешь. А чем раньше начнем, тем больше успеем…
— Андрей, один еще не родился, а ты уже намечтал, — с улыбкой качала головой она. И спрашивала, уже серьезно: — Думаешь, мы будем хорошими родителями?
— Ну, насчет себя не уверен — буду стараться, а вот в тебе я никогда не сомневался.
Никогда не сомневался. Наивный, думал, будут жить душа в душу, всю жизнь вместе, как его родители, как ее. Но только чтобы семья большая. Даже квартиру они сразу же выбирали с расчетом на то, что ожидаемый ими ребенок не останется единственным.
Мог ли он тогда подумать, что будущая вторая детская, используемая пока как гостевая комната, станет вскоре его собственным пристанищем?
А ведь поначалу, когда их ошарашили этими неслыханными результатами, Катя смотрела на него со слезами в глазах, в смятении повторяя, что не может такого быть, что здесь явно какая-то ошибка, а он в этом и не сомневался и сам же ее утешал.
— Кать, когда-то ты тоже поверила дурацким бумажкам, не мне. И помнишь, к чему это привело? Думаешь, я позволю записулькам этих никчемных, профнепригодных болванов разрушить то, что мы создавали? Знаешь, что я с ними сделаю? — Взял и демонстративно выкинул все заключения в мусорку. — Там им самое место!
И с дочерью возился как ни в чем не бывало, приговаривал, целуя ее крохотные, будто кукольные, пяточки и пальчики:
— Ну как же ты можешь быть не моей-то? Глупости какие. Большие, серьезные с виду дяденьки, а утверждают такую ерунду, да? Вот мы на них в суд подадим — за моральный ущерб… Да разогнать к чертям эту шарашкину контору! Ни черта там у себя разобраться не могут. Это ж надо так напутать, а, Кать?
Он верил ей. Слепо и безоговорочно. И может, так бы все и оставил.
Зачем, когда он вышвырнул те первые документы, она сама сразу же предложила обратиться в другую клинику? Думала, что ей, знатному мастеру по липовым отчетам, удастся сфабриковать и подсунуть ему желаемые данные, но в чем-то просчиталась? Не знала, что их продублируют ему на почту?
Но когда и вторая ДНК-экспертиза, выполненная другой лабораторией, показала то же самое, у него будто выбили почву из-под ног.
Все это просто не укладывалось в голове. Она не могла, не могла быть с другим. Только не его Катя, до сих пор смотревшая на него влюбленными глазами, ни разу не выказавшая и намека интереса к другому мужчине, неизменно вежливо, но прохладно встречающая комплименты и резко пресекающая любые попытки более тесного знакомства. Она не дала ему ни единого повода в себе сомневаться. И он старался не бросать откровенно неприязненные взгляды на деловых партнеров, рискнувших приложиться к ее руке, сдерживать свою ревность, все еще порой прорывавшуюся наружу. "Я не тебе, я им не доверяю!" — проштрафившись-таки, запальчиво объяснял он жене. Словно подспудно все же ждал какого-то подвоха. Может, просто потому, что все было слишком хорошо, чтобы быть правдой?
Дела компании шли в гору, он наслаждался семейной жизнью с Катей, даже посмеиваясь про себя над моделями и прочими старыми знакомыми, которые наивно дожидались, когда она, наконец, ему наскучит и его потянет на штурм новых высот. Даже зная, что он стал женатым человеком, некоторые девицы не перестали строить ему глазки, призывно улыбаться и при случае шептать на ухо милые пошлости. С парой особо непонятливых "рыбок" пришлось даже распрощаться, взяв на их место новых.
— Вах, какой цветник! Да тут же работы непочатый край, Жданов! — сходив на "смотрины", полувозмущался-полувосторгался Малиновский, слыша в ответ лишь раздраженное:
— Вот и приступай, садовник.
Тот тоже наивно ждал, когда он наиграется в семью, пошлет все к черту и вернет себе статус завидного холостяка.
Нет, это он был наивным, влюбленным идиотом, возведшим свою жену на пьедестал под названием "Катя не такая, она бы никогда" и не замечающим происходящего под собственным носом.
Как же он ошибался, заблуждался на ее счет, вечно находя оправдание всем ее решениям и поступкам. Вот и сейчас, наверное, если бы, нагло глядя ему в глаза, она с усмешкой заявила, что да, мол, было, он и тогда бы, наверное, придумал, чем это объяснить, или смиренно согласился, что глупо ворошить события годичной давности и нужно просто жить дальше.
Если судьба вручила тебе лимон, сделай лимонад. А что следует сделать ему? Подставить другую щеку? Она и так ударила его, словно имела на это право.
Котенок с перебитой лапкой. Ха! Да этот котенок сам мог перебить лапки кому угодно. И он уже не раз имел возможность в этом убедиться.
"А если хочешь знать правду, я скажу. Да, я люблю вас обоих, только с одним я сплю при свете, а с другим в кромешной тьме и с бутылкой виски!" Может, и это она выкрикнула ему вовсе не в запале, а абсолютно искренне? Не по ее ли собственным уверениям она никогда не врет?
И кто же тот второй, Кать?
В памяти невольно всплывало не слишком приятное открытие, сделанное им в их первую ночь. Хотя тогда он решил, что так даже лучше, меньше груза на его совести, и все же это засело занозой где-то глубоко внутри и не давало покоя, пока он наконец все у нее не выспросил.
А может, она и вовсе лишь умело притворялась неискушенной, совершенно неизбалованной мужским вниманием, сделав ставку на то, что что-то такое необычное, из ряда вон и сможет его привлечь, зацепить?
"Я всегда вам верила, больше, чем кому бы то ни было". Это он ей верил. Идиот, какой же идиот!
— Мы же договорились, что будем честны друг с другом, что бы ни случилось. Я так многого прошу? Катя, ты обещала! — в отчаянии приводил он последний аргумент, нелепейший до абсурда: как будто тяжесть нарушенного обещания могла перекрыть уже содеянное.
— Я помню, что обещала, — она тоже едва сдерживала слезы и казалась такой искренней. Как и в тот день.
Летний вечер уже плавно перешел в ночь, в комнате стемнело, и в отсветах разожженного им огня их лица блестели от слез. Тогда они без утайки рассказали друг другу все-все, то, что тяжелым грузом лежало на душе, то, что они не хотели неподъемным багажом волочь за собой и дальше; признали, что поступали ужасно, медленно убивая один одного и самих себя. Но все было прощено, и, измученные, но ощутившие наконец блаженное умиротворение, они сидели перед камином в его старой еще квартире и, соединив руки, обещали друг другу, что отныне между ними не будет больше лжи, обмана, недомолвок.
— Никогда.
— Никогда…
А теперь все попытки поговорить с ней начистоту проваливались одна за другой. Он словно бился в закрытую дверь. Сколько бы ни просил, ни требовал сказать ему правду, даже обещая, что простит, по крайней мере постарается, если она признает, что оступилась — по молодости, по неопытности (да какое простит — он же умрет на месте, едва услышит, что она смогла быть с другим!), а если кто посмел ее обидеть, готов был разорвать в клочья; но Катя упорно повторяла, что ей не в чем признаваться, снова и снова.
— Что ты хочешь услышать? Что у меня был кто-то еще? Но этого не было, не было! Я не знаю, как это вышло, не понимаю, — твердила она с совершенно несчастным видом. — Неужели ты правда думаешь, что я могла?..
А что еще ему оставалось думать, если результаты анализов говорили сами за себя? Но когда ее глаза застилались слезами, он и вовсе терялся: как можно было им не верить, не верить своему сердцу, предпочтя какие-то чертовы бумажки — да что они про них знают!
Если бы можно было просто переступить, закрыть на все глаза, возвращаться домой, целовать Катю, баюкать до…
— Мы сделаем еще один тест, — наконец сказал он. — Нормальный тест.
Только вот никакой уверенности, что результат будет иным, на этот раз уже не было.
Нет, поначалу они еще пытались жить как прежде, делать вид, что ничего катастрофичного не произошло, вот только получалось все хуже. Пропасть недоверия, с которым, он думал, они покончили раз и навсегда, лишь росла, ширилась, грозя поглотить собой все.
Действительно, пора было уже заканчивать с этим затянувшимся фарсом, не длить мучительную агонию. Она не собиралась виниться перед ним. Непохоже, чтобы она вообще раскаивалась. Даже не удосужилась придумать никакой правдоподобной версии — спасибо, не сказала, что это ее Святой Дух наградил и он только радоваться должен этой благой вести.
Пора смириться наконец, что ребенок, которого он так ждал, которого считал их с Катей продолжением, стал результатом грязного адюльтера. Но как принять, что Катя, его Катя, которой он верил больше, чем самому себе, смогла так с ним поступить, а после жить как ни в чем не бывало, говорить ему о своей любви и все отрицать даже перед лицом неопровержимых доказательств?
Да, казалось, у нее были свои неопровержимые доказательства: ее сияющие глаза, когда она смотрела на него, ее губы, легонько касавшиеся его, слова любви, которые она шептала ему в ночной тиши… Ложь, ложь, сплошная и безжалостная. Да он во время истории с соблазнением был просто жалким дилетантом по сравнению с ее уверенной, мастерской игрой.
"Самое обидное было не то, что я его любила, а он меня — нет… Самое обидное, что все это было из-за денег". Из-за чего ты решила быть со мной, Кать? Тоже из-за денег? А его, того, ты любила?
Неужели он был так слеп в своей любви, что ничего не заметил, пропустил, не понял, как, когда в их жизни возник некто третий? Или же был всегда?
"Деловой партнер? Старый знакомый? Или же совершенный незнакомец, которому она отдалась в порыве страсти? — бесконечным хороводом кружились в голове мысли. — Неугомонившийся Поварешкин? Или какой-то прожженный ловелас завлек в свои сети, окрутил, соблазнил наивную девочку, а когда она опомнилась, было уже поздно?"
Снова и снова он мысленно отматывал назад, пытаясь отыскать хоть какую-то зацепку. Со свадьбы должно было пройти всего ничего, они наслаждались медовым месяцем, который проводили в солнечной Флориде, — прекрасным временем в их начинающейся семейной жизни. Потом, вернувшись в Москву, с головой погрузились в работу, слаженной командой трудясь на благо "Зималетто". Да у них и существенных ссор за все это время не было! Если не считать таковой разногласия по поводу того, кто должен возглавлять компанию.
Отец так и продолжал держать его за оболтуса, который хоть и движется в нужном направлении, но которому туда еще идти и идти, и уговаривал Катю руководить и дальше. Та, однако, отказывалась, стоя на том, что вынужденно согласилась занять эту должность только на время выхода из кризиса и все сроки ее временного президентства уже давно истекли. Совет и, соответственно, решение этого вопроса и так откладывались сначала в связи со свадьбой и их отъездом, потом Ждановы-старшие не спешили прилетать в Москву, ссылаясь на дела в Лондоне.
Павел Олегович все надеялся, что Катя изменит свое решение, убеждал, что к таким вещам следует подходить с холодной головой и что не слишком-то профессионально позволять чувствам мешать делу. Так что окончательно вопрос был закрыт, только когда стало ясно, что она беременна, и ему пришлось смириться с ее вполне понятным желанием сосредоточиться на семье. В конце концов, речь шла о его будущем внуке или внучке.
— Отец думает, я нарочно это устроил, — удрученно сказал тогда Андрей. И пояснил в ответ на Катин недоуменный взгляд: — Решил поскорее отправить тебя в декрет, чтобы вернуть себе президентское кресло.
— Он так сказал? — еще более удивленно посмотрела она.
— Он так думает, — повторил упрямо, вспоминая слова Ромки. — Да все вокруг, похоже, так думают!
— Так это правда, Андрей Палыч? — напряглась в его руках жена. — И почему я узнаю обо всем последней?
— Кать… — он едва не задохнулся от возмущения, но, взглянув на нее, успокоился, расслабился: Катя лукаво улыбалась, а потом и вовсе обняла его за пояс, вздохнула, положив голову ему на грудь:
— А я слышала другую версию: что это я поспешила побыстрее привязать тебя ребенком, пока ты опомниться не успел…
— Ты тоже видела эту паршивую статейку?! — вскипел он. — Черт! Думал, хоть тебе на глаза эта гадость не попадется.
— Свете вчера попалась. Вот женсовет с утра и обсуждал — и весьма бурно.
Автор статьи под названием "Пополнение в «модном» семействе" в выражениях явно не стеснялся, а сама публикация сопровождалась, помимо прочих, старым Катиным фото из личного дела — с издевательской подписью: "Во всей красе".
— Я уже навел справки: материал проплатили. Заказчика назвать отказались, но я не сомневаюсь: Ковалевский опять постарался. Да и фотографию ту кто, кроме его шпионки, мог раздобыть — не зря же она перед Урядовым ресницами хлопала, а тот и растаял, потерял бдительность.
А он сам? Сколько раз за последнее время ловил себя на том, что думает совсем не о делах?
На днях едва не подписал контракт с поставщиками на не слишком выгодных для компании условиях, хорошо хоть Зорькин вовремя вмешался, наставил на путь истинный. А ведь обещал же себе быть осмотрительнее, не принимать необдуманных решений. Не хватало только опять впутать фирму в какие-нибудь неприятности. Подвести Катю. Которая одна в него и верила.
А может… может, и кресло это чертово она уступила ему только потому, что чувствовала свою вину перед ним?
Хотя он вовсе не жаждал оказаться в нем исключительно из-за того, что других претендентов не имелось. И ей лучше всех было это известно.
Андрей смотрел на стоящего на столе орла, который вместе с ним сменил несколько кабинетов, пока не вернулся обратно, и вспоминал простую истину: чем выше взлетаешь, тем больнее падать. Вот и он теперь — на дне. Горький, кажется. Горько. Может, не зря на свадьбах кричат именно это. Знают, о чем говорят.
Его счастья хватило только на год. Большего он, видимо, не заслужил. Слишком много горя принес близким людям, и теперь то, что видели от него другие женщины, вернулось к нему сторицей. Думал, безнаказанно будет изменять Кире да и с той же Катей поступать безобразно? Нет, у кого-то там все записано. И видимо, пришло его время платить по счетам. И это его кара за то, что он сам обманывал женщину, которая его любила, хотела связать с ним жизнь, хотела от него детей, в конце концов. От него!
Если бы Катя не пришла в "Зималетто", если бы они не поставили его на грань разорения и не вынуждены были судорожно искать выход из сложившейся ситуации, он, вероятно, женился бы на Кире, и, возможно, они жили бы даже неплохо. Да, быть может, он никогда бы не познал этого невероятного счастья, пережитого с Катей, но и этой невыносимой боли — тоже.
Чтобы заглушить которую, решил прибегнуть вчера к старому проверенному способу, свернув к одному из некогда любимых баров. И надо же было нарваться там на Малиновского, охмуряющего очередную красотку.
Хотел было ретироваться, но тот уже его заметил, подскочил радостно:
— Ба, дружище, кого я вижу! Жданчик, дорогой! Вот это возвращение блудного сына!
— Попридержи язык, Малиновский! — бросил хмуро. — Никто блудить не собирается.
Общество этого весельчака, зазывающего присоединиться к нему и его крошке и отметить столь радостное событие, отнюдь не прельщало. Он вообще предпочел бы провести этот вечер в компании исключительно бутылки виски. Или вина — ведь где-то там, говорят, сокрыта истина.
— У-у, запиваем тяжелую семейную жизнь? — сочувственно смотрел Роман. — Теперь все внимание младенцу, а ты, бедняга, позабыт-позаброшен?.. Ну ничего, сейчас найдем какую-нибудь милую кошечку, которая непременно поднимет тебе настроение.
— Малиновский!
— Настроение, я сказал — настроение. Только и всего. К внебрачным связям никто не склоняет, боже упаси. Понял я уже, понял, что ты собираешься хранить себя для нашей несравненной Катерины Валерьевны.
— Не язык, а помело!
— Эх, Андрюха-Андрюха, — продолжал сокрушаться Роман, — исхудал весь, цвет лица вон нездоровый. Вот так оно и бывает: получила баба ляльку, а мужик уже на сто пятом месте. А я говорил, папа Карло, подумай десять раз, прежде чем строгать Буратино!
— Да чтоб ты знал, Малиновский! — рявкнул раздраженно, скидывая его руку со своего плеча.
— Так, может, поделишься по старой дружбе? — не сдавался тот. — Служба психологической помощи снова с вами! Если вас бросила…
Он не дослушал, вылетел из бара и, мысленно пролистав список заведений, прикидывая, где шанс столкнуться с кем-то из знакомых минимален, не придумал ничего лучше, чем заявиться в дешевую кафешку, где началась его эпопея с Катей, где точно никому не было до него дела. Для того чтобы надраться — лучше не придумаешь.
Еще бы спиртное не отдавало так воспоминаниями о первом прикосновении ее губ, не развязывало язык, провоцируя ввалиться в квартиру и высказать Кате все, что копилось, клокотало внутри.
— Кто это был, Кать? — нетвердой походкой он добрался до спальни, встал, едва не покачиваясь. Несмотря на поздний час, жена еще не ложилась. — Это было один раз или вы… э-э, регулярно общаетесь, а, Катенька? Не хочешь рассказать своему мужу? Чьего отпрыска он должен воспитывать?.. Если я чем-то тебя не устраиваю, может быть, имело смысл сказать об этом прямо?
— Мне нечего тебе сказать, Андрей, — она старалась быть спокойной. — Пожалуйста, не говори того, о чем сам потом пожалеешь.
— А ты ни о чем не жалеешь, Катенька? — его голос был насмешливо-вкрадчив. — Уже сообщила счастливому папаше радостную весть, нет?
— Ты пьян, Андрей.
— Я пьян? Да, я пьян, — согласно кивнул он. Язык слегка заплетался. — Но я хотя бы не шляюсь по мужикам, то есть по бабам. Хотя и идти никуда не нужно, знаешь, сколько "рыбок" жаждет свить со мной гнездышко, хотя бы на одну ночь? Чего я говорю — гнездышко — это уже птички получаются, правильно, Кать, скажи, у тебя наверняка была пятерка по биологии. Только подмигни, тут же и приласкают, и обогреют — некоторым же плевать, что у меня жена, — икнул, — ребенок… Вот только нет у меня никакого ребенка! И жены, похоже, тоже нет. Такой вот я дурак, — он рассмеялся и так же внезапно замолк, будто захлебнувшись. — Нет, я не сейчас — я все это время был пьян. И слеп. Верил во все эти сказки про любовь до гроба. Правильно Малиновский не женится. В любви клянетесь, а сами… Мало мне тогда было, сдохнуть хотел, да лучше б ты меня тогда еще послала, чем вот так, ножом в спину, ложиться под какого-то, а потом…
Он не успел договорить, схватился за обожженную ее ладонью щеку, в голове звенело. Усмехнулся зло:
— Что, Катенька, правда глаза колет?
— Не смей! Я ничем, ничем такого не заслужила! Слышишь, Жданов?! — ее голос сорвался, в глазах дрожали слезы.
Он безропотно позволил вытолкать себя из комнаты. Но даже не смог уйти; несчастный и опустошенный, бессильно опустился у самого порога, привалившись спиной к закрывшейся за ним двери.
Не зная, что по ту сторону точно так же опустилась она, упрямо вытирая слезы с щеки и решая, что уйдет, вот прямо завтра и уйдет.
Но назавтра ушел он, вернее, сначала пришел — к ней: подтолкнуло что-то. Неуверенно топтался на пороге и тихо, виновато отводя глаза, просил прощения за вчерашнее — и сам не помня четко всего, что ей наговорил. Хотел отвести душу? Не получилось: на душе было прескверно.
— Андрей… — она подошла к нему, хотела коснуться
А он бросил, глядя в пол:
— Мне на работу надо.
И сбежал, банально сбежал, потому что невыносимо было видеть ее такой, снова рвать себе сердце на части.
Нет, впору рассмеяться: он же еще и просил у нее прощения! Боже, что за размазня. Сам словно дитя, которое никак не оторвется от Катиной юбки.
— Я не могу без тебя!
— Сможете, Андрей Палыч, — сказала она ему однажды.
Он сможет. Когда-нибудь он обязательно сможет. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так…
Она хотя бы не одна. Ей есть, для кого жить, для чего. А он, где ему найти утешенье?
"Такое счастье, такое счастье быть рядом с тобой. Знать, что ты меня никогда не обманешь, не предашь".
Да, Кать, счастье. А знать обратное?
Заметил, что в задумчивости крутит на пальце обручальное кольцо, медленно снял, вглядываясь в свое отражение в его блестящей поверхности.
"Его круглая форма, не имеющая начала и конца, символизирует бесконечность и вечную любовь, — всплыло в памяти прочитанное незадолго до свадьбы, — а благородный металл, из которого традиционно изготавливают обручальные кольца, является символом чистоты и непорочности". Если бы, если бы…
Прокатил кольцо по столу, пока оно с глухим звоном не упало, зацепившись за стопку бумаг. Взял, все же снова надел на палец.
"Символ чистоты". Что ж, ему-то себя упрекнуть было не в чем.
"Не имеющая начала и конца"…
Зато рабочий день давно закончился, за окном темно, а он все сидит здесь и сидит, так и не решив, куда ехать, куда податься.
От одной мысли о кажущемся очевидным ответе начинает мутить. Нет уж, вчера хватило, до сих пор не по себе, как вспомнит.
Снова всю ночь кататься по Москве, как когда-то? Подбирать случайных пассажиров и сетовать им на свою незадавшуюся жизнь? Завалиться в караоке-бар, схватить микрофон — в омут головою, если не с тобою… Или поехать… куда? в гостиницу?
…Это была дурацкая идея: привезти ее сюда. Он понял это, едва она повернулась к нему с круглыми от удивления глазами:
— Мы приехали в гостиницу?.. В эту гостиницу?
— Кать, я подумал…
Стушевался, недоговорив и тут же мысленно себя обругав. Додумался же, идиот! Сюрприз хотел сделать. Сделал. Сюрприз. Изумлена больше, чем год назад.
С силой сжав в руках руль, готов был немедля сорваться с места, только вот Катя уже распахнула дверцу.
Задорно, едва сдерживая смех, возвестила на ресепшене о прибытии "господ Зиминых" — и что показывать ничего не нужно: бывали уже. И, ухватив его за руку и увлекая за собой, весело взбежала по лестнице, с ходу безошибочно найдя тот самый номер.
И, лишь распахнув дверь и сделав несколько шагов к и сейчас потрясающей своими размерами кровати, замерла, осматриваясь.
Здесь будто и не изменилось ничего. Та же картина на стене, и даже елочка на тумбочке — маленькая, совсем не колючая. Словно не год прошел, а только вчера все было.
Отмерла, лишь когда его руки легли ей на плечи, осторожно потянув с них распахнутое пальто.
Он наклонился к ее губам, а она вдруг вывернулась, захихикав:
— А я в ванную. Шампуни посмотрю.
— А я тоже хочу… посмотреть шампуни. И гидромассажная ванна еще не опробована, — жарко прошептал он, снова поймав ее в объятия и ясно давая понять, что никуда одну не отпустит. — Или тебе сейчас нельзя… ванну?
Даже сквозь плотную ткань платья ощутил, как гулко забилось ее сердце. Катя повернулась в его руках, медленно подняла взгляд, встречаясь с его глазами — бесконечно любящими…
— А следующим пунктом — квартира Малиновского? — шутила она наутро.
— Могу договориться, если хочешь, — улыбался он ей в шею, тоже весело-счастливый.
— Ох, Андрей Палыч…
Но это уже потом, после, а тогда он проснулся среди ночи, ощутив возникшую рядом неуютную пустоту. Катя стояла у окна, накинув на плечи белый пушистый халат.
— Катюш, ты чего? — поднялся, приблизился осторожно, как был, обнял сзади, прижимаясь к ее спине.
— Красиво так, правда? — прошептала она, глядя на белоснежные хлопья, которые медленно кружились в свете фонарей, искрясь и переливаясь, молчаливо укутывая все вокруг уютным покрывалом.
— Красиво, — согласился он, тоже на какое-то время залюбовавшись открывающимся видом.
— Я вспоминала сейчас, как стояла тут в прошлом декабре. Столько всего произошло с тех пор — даже не верится. Я ведь и в самых смелых мечтах не могла представить, что уже через год буду за тобой замужем, ждать твоего ребенка… Андрюш, скажи, я точно не сплю?
— М-м-м, хочешь, чтобы я тебя ущипнул? — с улыбкой предложил он, игриво скользнув рукой к ее пятой точке. — Хотя нет, я знаю способ получше…
Нежно к ней склонился, и она откинула голову, чтобы ему было удобнее ее целовать.
— Достаточно убедительно? — поинтересовался он, наконец отрываясь от ее губ.
— Нет, — покачав головой, улыбнулась она, — еще больше на сон похоже. Второй сказочный день рождения. А лучший подарок ты мне давно уже сделал, — добавила она тихо, поглаживая его руку, бережно обнимающую ее живот.
…Вспомнилось, как от острого ощущения счастья перехватило дыхание. И к глазам, как и тогда, подступили слезы. Подарок. Сделал… В пальцах жалобно хрустнул попавшийся под руку несчастный карандаш, и Андрей зло отшвырнул его в сторону.
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
