Не родись красивой, 36 серияПродолжение10:17 Уютный бар, четыре куска сахара один за другим летят в чашку кофе: «Что я Свете скажу?» — думает вслух Андрей.
«Я люблю клеить модели...» — хвалится Роман, уводя разговор в веселую сторону. Ему что, на самом деле радостно? Очень уж грустно прозвучало вот это, про моделей (ли). С ноткой обреченности даже. Месяцами и годами клеить, все клеить и клеить - не так уж весело?
Кажется, понимаю. Когда превращаешь хобби в работу, это может не только надоесть, но и кинуть в депрессняк.
Говорят, что каждый человек – это целая Вселенная. Разглядывая физию Милко в этой серии, как не вспомнить об этой жутковатой формуле равенства? Милкин макрокосм большого кадра:
07:40...
Ой, дамочки!!! Только что сообразила! Наши)) картинки – твои скрины, Юла, 
!!! – они не просто пунктир картинок, это ж какое-то новое искусство, ежкин кот! Ну ладно, может быть и не мы изобрели (говорят, первые манга еще в 12-ом веке уже рисовали какие-то монахи, причем они таким образом вышучивали друг дружку), ну и пусть не мы первые придумали, все равно здорово!07.40: Милко большой и Милко-песчинка в огромном мире. Вот он, Творец миров, созерцающий дзен; и сразу же он, этот же Милко – потерянный, крошечный человечек со своими проблемами и забавными горестями. А его претенциозная комнатка, оклеенная бесполыми образами – это его жалкий микрокосм и его отражение, его зеркало и клетка. Что он видит в своем зеркале, этот удивительный человек?
Что он видит и думает, мне понять не дано, но я уверена – он очень смелый. Он фатально смел. Он не боится упасть. Возносясь до неба и забывая о земле, рискуешь шлепнуться на твердь и что-нибудь себе отбить? Да, именно так, но на этот дисклеймер рожденных ползать Милко плюет; как говорят пролетарии – «плевал с высокой горки».
10:10 Микрокосмический Роман ерничает над Андрюшиным «кофе в сахаре», а сам ничего не ест и не пьет. А чем, интересно, в этот момент занят его «крупный план»? Ведь в макрокосме этого симпатичного парня наверняка есть и черные дыры, и голубые гиганты: эти молодые горячие звезды огромной светимости и массы — они в 20 раз тяжелее нашего Солнца и не помню во сколько ярче, и поэтому живут не очень долго. Чем ярче светишься, тем быстрее сгораешь, этот закон грубого мира един для звезд и для нас, крошечных человечков, неспособных даже представить величину и горячесть звезд. Личная вселенная РДМ наверняка содержит и новорожденные нейтронные звезды, горячее которых нет ничего; и туманности, а эхо рождения его Вселенной, тоненький реликтовый писк, будет с ним до последней секунды его микрокосмического времени... а хотя... в других вселенных возможны ведь и другие законы. Может, в них вообще все по-другому.
Роман стремится увидеть новую модель и только поэтому увязался с Андреем, хотя тот категорично против. Андрей Жданов привык все делать сам. Однако же толкает плечом Рому, вот здесь, в
12:04, с видом: «ну, как я?!», и тот помогает, и действительно находит нужные слова, держа баланс: он корректен и сочувствует страдающей тетке, но – никаких уговоров, ни миллилитра сантиментов со служащей. Вежливый холод Свету, похоже, трезвит, и правда – работать-то надо. Светлана пытается взять себя в руки, но Андрюша тут же все портит, ляпая:
— Вы и видеть-то ее не будете!
— Можете поцеловать мою туфельку, — веселым эхом подхватывает нежный голосок Марианны, — но только один раз! О, что вы, Жора, встаньте же скорей!
Она подходит и одаривает мужчин улыбкой. Незагоревшая на летнем солнышке грудная клетка девушки светится в расползшемся декольте и горит кумачом плащик у нее на руке. Красное и черное, да еще и кружева...
Она исчезает, а я опять чего-то не понимаю.
Черное вечернее платье? Сияет атласный бантик под грудью... зачем?
Вот же странно, мой первый восторг от платьица Марианны слинял. Напрочь.
Хотя обычно для того чтоб разочароваться в красивой тряпочке мне нужно хотя бы пару дней.
Она уходит, проходит мимо мужчин – любезная, прохладная и мимолетная как ветерок.
Минуют секунды молчания, очарованные как годы под Холмами, и Роман, не выдержав, начинает рассказывать.
13:00 Рома бледен и весь трясется от пережитого:
— Не могу молчать! Если сейчас не расскажу...
Двое внимательно слушают, и его прорывает как летнее небо градинами:
— Это... она! Прямо в глаза мне! Ноги! Прямо - бросила! Ну ноги, такие тонкие в ажурных чулках, на шпильках, прямо в меня! Как канкан, только быстрее! А потом хр.. гр... не, ну это же красота, это... ну я не смог не пойти туда! Всего шаг, я шагнул за ней и попал... туда, в общем. А может я шаг этот не делал. Я пошел куда-то, нет?
— Нет, Роман, — понимающе отозвался Урядов, сияя интересом. — Вы расскажите, расскажите!
— Вот я был здесь – и сразу туда. Куда – не спрашивайте, вот стоял я тут – и сразу... там! Ну невозможно это словами сказать! И там темно было хоть глаза выколи, но я все видел. Вообще все, во все стороны. И как все поменялось, заметил. Было светло так, что глаза заболели, а стало... темно и все видно еще лучше чем днем. Я видел их музыку, у них там саксофоны. Две высоченные рыжие цапли играли на саксофонах из удавов, и она меня вела в такой... ну, ход, в туннель такой огромный, круглый, и стенки блестели, и она... на ней вырос черный плащ, прямо из плеч, и корона на светлых волосах, а глаза светились серебром и она мне улыбалась. Я, это, еще соображал что-то и хотел... ну, пытался я повернуть назад, наверх.
Рома попытался остановиться, но не смог.
— Ноги! Ноги эти – они прямо в глазах у меня плясали! Но я все равно не хотел туда идти. Вот чувствовал – не надо мне туда! И я стал отворачиваться, и... вот я только отвернусь, а она – опять впереди! Развернусь еще раз, ну, назад повернусь в этом ходу, чтоб бежать в другую сторону, да еще уговариваю себя - ладно, ну попутал направление от нервов, вот, надо просто в обратную сторону повернуться. И поворачиваю я назад, а она...
Роман закашлялся. И, сглотнув, продолжил уже спокойнее: — Она – опять передо мной и улыбается! Вот этой вот улыбкой, видели? Видели ее улыбку? А еще все время слышал музыку такую... я ее всей кожей слышал. И под кожей тоже слышал. А видел я в этой темнотище не глазами, ну смотрел не глазами как обычно смотрю - вперед, а я вокруг все видел, как будто глаза у меня по всей голове выросли, вот так, вот, видите?
Рома запрыгал от фикуса до портьеры и показывал глаза у себя вокруг головы. Растопырив и крутя пальцы, изображал что-то вроде шлема. Что-то похожее на шлем или корону.
— Точно, корона! Забыл. Она же мне корону на голову... достала из-под плаща и мне... и я запел.
— Пел? — переспросил Жданов, хмурясь.
— Пел как целый оркестр! У меня слезы текли от этой красоты. Как я пел, Андрей!
— Ну а потом-то что?
И Роман рассказывает, очень быстро и тихо. Он говорит долго, горячо и сумбурно, периодически теряя нить и заикаясь. Он мало что помнит, но даже эти отрывочные, безвкусные воспоминания уже слабеют и рассеиваются. Улетают из его памяти, как туман на рассвете. Быстрее!
Все сказки основаны на реальностях. Феи существуют, и лучше не привлекать их внимания. Есть люди, которых феи попросту не видят и не воспринимают, как положенные явления природы. Но некоторых, но неизвестным людям причинам, фейри видят и даже интересуются ими, примерно так ребенок на летнем лугу может не замечать стаи бабочек и клубки гусениц, и вдруг выберет одну и начинает тыкать ее острой травинкой, а потом давить камушком, и оторвать дитя от этого занятия бывает не просто. Первой его разумной мыслью каждый раз было осознание того, что он потерял счет времени.
А может быть, времени здесь не было совсем. Как только он вспоминал о часах, сразу же ускорялись вокруг него цветные спирали и начинало петь что-то переливчатое, и эта мелодия - она и была цветом. Наконец ему окончательно надоела эта дебильная дискотека и он заорал: «Хватит!»
И оказался в своем кабинете. Фухх... приснится же такое. Что он пил вчера?
Все хорошо.
Знакомый, родной кабинет, новая мишень дартса у двери, купил неделю назад дорогущую, из сизаля. Он нажал на кнопку селектора.
Шурочка вошла в костюме цапли.
Перья в три ряда топорщились вместо юбки, голая длинная шея торопливо изгибалась в усердии услужить, ноги... Ноги были в серой чешуе. Он заорал и швырнул в пучеглазую цаплину голову то, что оказалось в руке. Мраморный мобильник весил пару килограмм.
И проснулся. Неизвестно в который раз, и опять в другой, еще более роскошно обставленной комнате. В широкие окна задувал теплый ветер, пахнущий ямайским ромом, опять насмешничают... Он повел глазами – далеко и матово светились стены, зеленый ковер укрывал и пол, и ложе, где он, Рома, как обычно возлежал голый. Было расслабленно и удобно; огромное круглое лежбище в шелках и пятнистых шкурах, и, конечно же – эти, надоевшие до чертей зеленых, опять – они! все время - они, лезущие с ласками со всех сторон: «Хорошо, все-все-все, драгоценный, мы больше не будем!» — тянула узкоглазая блондинка, обметая его шелковистым хвостом, собрав эти волосы в кулачок, причем все не поместились, а затем она изгибалась и игриво хлестала ему по бедрам точно таким же блондинистым хвостом, растущим из поясницы, как у кобылы. «Прости, милый!» — дружно лезли и включались в гомон остальные, творя подобные же пакости: «Мы так любим пошутить, прости нас...», — они ластились и ворковали, и отвращение в нем взорвалось: «Пошли вон!!! Все вон!!!»
И все исчезло. Обреченный и злой, он позвал ее, и она, как обычно, возникла из чего-то напоминающего туман. И вопрос как всегда задала не губами, а взглядом узких серебряных глаз.
«Я сто раз уже тебе повторил, чего хочу», — ответил он.
Ему все надоело. Зверски, до тошноты и судорог надоели эти сны и фантазии, более плотские чем материя и все ее атрибуты: эти пуховые ложа и луга с цветочками, и зеленая пелена, обнимающая тугим латексом – когда он пытался спрыгнуть с какого-нибудь обрыва, обрыдли жасминно-медовые ароматы и все тутошние арфы и саксофоны. Невозможно, убийственно нудно беспрерывно слушать любую, да хоть самую изысканную музыку, невозможно только спать, есть, пить что-то упоительно хмельное да скакать по полям и лугам на породистых лошадях и... невозможно! Нет охоты жить, когда в миг единый удовлетворяются все твои желания, включая самые тайные и постыдные. Пожелать не успеешь, как все ЭТО уже дали, и с лихвой! Все! Его все достало! А хуже всего достали тряпки – эти ежеминутно меняющиеся на нем одежды всех времен и народов, от идиотских рыцарских железяк до султанских шелков с кисточками, цветистое тряпье то ли панков, то ли денди. Девичьи игрушки. Он отнюдь не был уверен, что вообще хотел всего этого, включая антураж. Обычные шуточки мелких фейри, и это было хуже всего: догадываться, что ты - игрушка. Нет, намного хуже тряпок были бесконечные, доставучие девицы всех мастей и красот. Их он хотел не больше, чем шелковых тряпок на своем теле, и с тоской вспоминал джинсы и футболки, а одно только слово «футбол» бросало в дикую жажду выбраться отсюда. Вернуться, чего бы это не стоило.
«Хочешь уйти? Хорошо».
Она мило кивнула и стала обычной: русоволосая девушка, застенчивый взгляд из-под припухших век и бледные мягкие губы. На носу круглые очки. «Все ж таки не могут они без того, чтоб не дразниться»», — вяло подумал он.
«Мало кто из вас уходит по своей воле», — мягко сказал она, подойдя очень близко. «Поэтому я дам тебе шанс: у тебя три попытки, назови мне три причины – почему ты так жаждешь вернуться? Если хотя бы одну я сочту забавной, я сей же миг отпущу тебя.»
Он насторожился. Сердце бухало в ребра. Неужели?
«Только не советую тебе петь банальности про любовь, а особенно остерегись – про чистую», — добавила она, ослепив вспышкой из-под век. «Предупреждаю тебя, я могу разгневаться. Из нижних долин тебе уже не уйти, да и сам не захочешь... там ты забудешь само это понятие – хотеть, желать, быть собой... ты понял меня?»
Он и без того знал, что врать нельзя. Так, причины... первая. Он вдохнул поглубже и с силой произнес:
«Мне надоело. Мне скучно здесь. Все приедается, а если стол так изобилен, как у вас – приедается быстро до тошноты. Ты поняла? Меня от вас тошнит.»
«Нуууу-у....», — протянула она с видом молоденькой и застенчивой школьной учительницы. «Это мы решим. Миры техно и нано-путешествия, внеземелье, трансформации тела и все, что тебе придет в голову. Ты ведь понимаешь, что ваша людская фантазия не способна измыслить ничего из того, чего бы не существовало или не могло осуществиться?»
Он опустил голову. Первая попытка провалилась. Людская фантазия – да, ограничена, хоть и мнится самовлюбленным философам запредельным абсолютом. Зато нелюдская фантазия... нет, лучше смерть. Да вот только умереть они ему вряд ли позволят. Он поднял глаза и четко произнес, глядя в ее нежное лицо:
«Мне отвратительны мои собственные желания. Раньше я мог посмеяться и забыть, но теперь ненавижу сам себя. Ты поняла? Я ненавижу свои желания - те, о которых я не знал и те, о которых знал, но никогда и ни за что не попытался бы осуществить. Мне не нужно то, что грязью осело во мне, и я не знаю и знать не хочу, когда и откуда эта грязь взялась, и что она такое - мне плевать на этот вонючий генезис. Вы суете мне все подряд, лишь только в моей голове мелькнет любая, самая кретинская хотелка – вы тут же мне все это дарите. Пойми, это издевательство! То, что я хочу – не значит, что я это буду делать и сделаю!»
Она не изменилась в лице, только губы чуть изогнулись. Гримаска, полная разочарования и скуки, и ее ответ, обжегший его паническим удушьем. Медленно и манерно она произнесла:
«Издевательство, не спорю. Нам нравится издеваться над такими как ты. Я понимаю. Отчего ты решил, что мне это неизвестно? Понимаю и соглашаюсь – это именно издевательство, так чего ж тебе еще? А твое отношение к себе – это твои проблемы, как обожаете говорить вы, люди. Чем ты попытаешься рассмешить меня в третий раз? Это будет твоя последняя попытка.»
Он понял, что проиграл. Все – свободу, жизнь и даже право на смерть.
Вокруг них менялись пейзажи, горные ущелья с водопадами становились снежными полянами, снег превращался в ландыши и пели птицы, тут же вырастали цветущие маки и начиналась гроза, летали клочья сухой травы и багряные кленовые листья. Он пропал, окончательно пропал и понимал это. Внутри росло холодное спокойствие. Терять нечего... он присел на белый камень и тихо заговорил, глядя, как на колено опускается золотистая ладошка клена. Он говорил. Даже не ей – что эта нечисть может понять, а просто так. Небу. Это небо – поддельное, и пусть. Они украли его у настоящей земли.
«Знаешь, мне плевать на все ваши картинки и подначки. Даже интересно бывает. Показываете мне все, чего я даже подумать не успеваю, вот, вспомнил Пушкареву – и в тот же момент она голая передо мной, хотя я ничего такого и не думал. Голая Пушкарева в очках и берете и держит калькулятор. Андрюху вспомню – и сразу же вечер в той общаге, когда мы с ним... Клочкова мне вообще по фигу, пускай кувыркается с Сашенькой сколько хочет, я рад за нее. Я понимаю – дразнитесь, и смеюсь вместе с вами. Но одну девчонку я видеть в ваших комиксах не хочу. Она мне никто и даже звать не помню как. Однажды подвозила меня домой, я ключи от машины куда-то засунул. Ну и приехали мы к ней, само собой. И спали на тахте. Полночи проговорили, потом уснули. Я хочу уйти от вас, чтобы никогда...»
Он осекся, услышав то ли вой, то ли плач. Она хохотала и слезы текли по миловидному лицу, которое она опять украла у смертной девчонки. У той глупой молочной телочки, гребущей всеми копытцами к себе то, что считает счастьем: обеспеченного мужчину, который решит все ее проблемы жилья, прописки, может быть – учебы, да кто ее знает, эту Марьяну из Сковородкино, чего ей хочется или надо... а, неважно.
Королева Фей, когда является в верхний мир, предстает не собой – иначе увидевшие ее люди ослепли бы и посходили с ума. Она берет лицо и тело у какой-нибудь, у той, которую учует первой – проще всего учуять и взять в аренду какую-нибудь отчаявшуюся дурочку.
По ее красивому личику текли слезы, у него плыло в глазах, ее смех становился глуше...
В мгновение ока вокруг него возникли коридор, фикус и плечо Андрея Жданова. Под ногами был линолеум; легкие выдохнули луговые ароматы, а память – ее последние слова. Их осталось немного: «Ты забудешь, но не все. Наш договор ты будешь помнить... и если ты нарушишь его, я приду за тобой... навсегда.»
Рома закончил. Он по-прежнему не похож на себя; одна надежда - на живительный эффект от дружеского общения и конечно, на терапию хорошим алкоголем. — Ром, идем, — поддерживает друга Андрей. — У нас в заначке с тобой еще бутылочка ирландского, забыл? Ну очнись, давай!
Роман дергается, и будто бы в насмешку включается мелодия мобильного из кармана его пиджака. Тягучая, диковатая то ли музыка, то ли завыванье. Рома дергается и тихо шепчет: — Это ирландский вистл. Никогда не знал, как эта... дудка ихняя называется.
— Идем. Мелодию поменяешь и все дела.
Андрей уволакивает Рому в направлении кабинета, но тот вырывается и забегает вперед: — Да не боюсь я ее! Ты что думаешь, я боюсь? — горячо повторяет он, — я увижу ее, сразу морду скривлю, вот посмотришь! Пусть не думает...
13:05 Урядов блаженно мечтает. Награда за службу Фее превзошла самые смелые его ожидания: прощай, простатит и – совершенно точно, и к бабке не ходи! здравствуйте, здравствуйте вернувшиеся радости, и сейчас же позвонить женушке, порадовать кисаньку, что нынче же вечером... и предупредить, чтобы не принимала ванну; он, страстный и неутомимый Жора Урядов, сегодня будет Наполеоном.
Один только Андрей ничего такого не видел и подарков не получил. Интересно, а что его защитило от чар? Посмотрю-ка я еще разок...
Он не смотрел на фею!
Закрылся и, наверное, переживал, что не справился с кадровым вопросом, или может быть, он думал о чем-то другом? Его не задело даже рикошетом.
Меня тоже ничего не задело. Девочка как девочка, и почему-то жалко ее. Нет, все-таки черное вечернее платье – летним днем? Ах да, в 36–ой у них ранняя осень... и все равно не сходится, щиплется диссонансом! Во всех сериях одна только Вика являлась в вечернем платье на дневное собеседование, а потом и на работу. Но ей попросту надеть было нечего. А остальные девушки-модели всегда одеты по-разному, но точно без ампирного шика... а многие и очень просто: джинсы, блузочки, топы, мини.
Изысканная классика черного на молоденькой девушке. Это платье прекрасно подошло бы и хорошо сохранившейся сорокалетней звезде... так что же это такое, что все это значит?
Королева Фей явилась к смертным, насмехаясь над их представлениями о красоте, явилась в «роскошном» модном одеянии?
Или девчонке из провинции не повезло со столичным папиком и теперь приходится экономить...
13:35 Разглядела! на спинке платья Марианны узор крючком, это «паучки»! Странно, нитки выглядят искусственными, да и вязка тоже. А кружево - в натяжку, наверно в пряже есть эластан. Это платье могло бы быть модным и в 60-ые годы, и в 80-ые.
35:10 Смело. Марианна и Светлана с зажигалкой. Поджечь волосы...
36:10 Вошедшая в туалет Ольга Вячеславовна ошалела, увидев эту милую картину.
Шум водопада. Уютова выходит из кабинки.
Из всех остальных лезет хохочущая морда постмодерна.
Шум водопада все сильнее. Племя мумбо-юмбо готовится к жертвенной пляске. «Она пришла к нам, чтобы отомстить», — шепчет, делая пассы над костром, старейшая мать. Связанная жертва обмякла, одурманенная настойкой баобаба. Гремят испанские гитары: месть!!! Месть... женщина не прощает, когда старая жена ее мужчины называет ее молодой развратной дрянью...
Этот постморденизм повсюду. Он будто бы издевается надо мной. Так с чего же, спрашивается, я должна соблюдать приличия? Чего доброго, еще и отмахиваться от картинок, возникающих на моей личной сетчатке? Щас, да я их даже ретушировать не буду! Разве что чуток цензуры, все ж таки форум место общественное...
Картинки – вперед! Смелее, здесь можно все!.. постмодерн – он дикий, но ласковый зверь, и его цель не загрызать непонятливых, а весело и жестоко показывать им, как можно сочетать несочетаемое; есть, наверняка есть еще непонятливые вроде меня... чего бы сотворил постмодерн со мной, если б снизошел, конечно?
Ну, в числе прочего, ткнул бы меня мордой в классическую истину: жить в единстве противоположностей намного круче, чем ползать по плоскости. Это просто. На моей сетчатке, к примеру, отлично сочетается Марьяна – стерва и Марианна – несчастная девчонка. И мстить Светлане ей совершенно не за что. Может быть в Испании или Африке да, «месть Марианны» - это стиль жизни, но в средней полосе России, в столичном Модном Доме, куда девушки приходят за деньгами и карьерой – эта месть полный абсурд. Я не против абсурда в кино, вовсе нет, чем больше смешных серий, тем лучше.
Впереди еще много смеха, очень много, а пока что передо мной две женщины – не злодейки и не жертвы. Марьяна, тратящая юную жизнь на склоки из-за свихнувшегося старого хрыча. И Светлана, не сумевшая сохранить семью тупенькая диктаторша, комиссар в юбке, будто бы задавшаяся целью воспитать себе мужа-прислугу и получившая за это сполна — и еще одна, совсем другая Света, сгорающая и униженная, ни за что ни про что кинутая своим мужчиной, пинком вмазанная в житейскую грязь. Женщина, страдающая за детей и вместе с ними, она совсем еще молодая, но, вполне возможно — обречена на женское одиночество. Какова бы ни была демографическая статистика 2005 года, на женщину, в одиночку воспитывающую двоих детей, мужчины вряд ли выстраивались в очередь.
Эта серия – колодец! Боюсь, что я еще вернусь сюда, и не раз.
40:13 Ах, Коля... ты цены себе не знаешь. Твои мозги превосходят по степени эротического воздействия на женщину в моем лице даже этот красный диванный валик.
А ведь не похожа Катя на фрустрантку. Или ей и правда комфортно в ее замороженно-сухом агрегатном состоянии, или она зверски устает на работе.
40:17 Все относительно, - веселится Альберт.
Продолжение следует...Это... ирландский вистл.
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
)))))
, "белокурая бестия" - как ее Урядов назвал!
Темные дни, что ли))) настроение такое мрачноватое. 
