Хочу поблагодарить заказчика за смелость, очень надеюсь, что он откроется, несмотря на бурные и не всегда приятные для него дебаты
В качестве бонуса решила разместить здесь первую набросанную главу (надеюсь, это не противоречит правилам феста?), в которой только начала рассуждать на заданную тему. Продолжать, по многим причинам, не стану. Собственно, исполнения заказа тут нет, только подступы, но может, будет интересно, как подступалось
Автор: Амалия
Название: Пора гасить фонарь
Пейринг: Катя/Андрей
Рейтинг: R
Жанр: мелодрама, драма
Примечание: бонус заказчику данной темыПора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь
Наддверный…
(М.Цветаева)1
Он забыл купить апельсины для больной Ольги Вячеславовны. Но это было бы еще полбеды. Он забыл ее адрес. Сел в такси, неуверенно назвал улицу, номер дома. Машина тронулась, голову мотнуло болезненно, тошнота подступила к горлу, в котором плескалось в тесноте, норовило вырваться наружу виски. Океан виски.
Огни города сначала медленно, а потом быстрее поплыли навстречу.
Адрес. Правильно ли он назвал адрес? Улица, дом. Ведь помнил же…
Сознание буксовало.
Нет, он правильно назвал улицу. Алкогольная амнезия – она наутро только случается. Дом? Тоже правильно. Номер семнадцать.
Очень хотелось быть уверенным, что он всё помнит, четко соображает – где, когда, кто. Кто, где, когда. Ситуация под контролем.
Уткнувшись горячим лбом в холодное стекло, видел, как из-под колес вылетают мелкие комья жидкого грязного снега.
Скорее бы этот катафалк (так и подумал – «катафалк») привез его туда, где Катя.
Там, где сейчас Катя, возможно, еще сто человек и Зорькин на закуску.
Плевать. Он выведет Катю хоть из адового круга, и даже батальон чертей его не остановит.
Подступил предел терпения – и тоже к горлу. Булькал вместе с виски.
Катя, ты объяснишь мне сегодня, сейчас, объяснишь наконец, за что ты каждый день вспарываешь меня ножом и оставляешь раны незашитыми, истекающими кровью на ветру. Какова твоя конечная цель, Катенька? Моя освежеванная туша на скотобойне, подвешенная на крюк?
Такси привезло его на названную им улицу, к дому номер семнадцать.
С остановкой на заснеженном пути совпал звонок от Киры.
Объяснял ей полурычанием (оказывается, можно рычать сквозь зубы), что «моя сотрудница заболела, а вот если бы Клочкова – я бы палец о палец не ударил, я терпеть не могу твою подружку».
Одновременно пытался выудить из кармана мятые купюры, их было много, целый ворох, и некоторые падали на снег, как пожухлые листья, перепутавшие времена года. Таксист злился на шибко выпившего клиента, едва не вырвал деньги из его кулака и поспешил отчалить прочь из мутно освещенного двора.
И вот тут дошло – не туда приехал. Нужен не семнадцатый дом, а семьдесят первый. Цифры выстроились в голове не в том порядке, всего лишь. И теперь ему либо выбираться на шоссе и снова ловить тачку, либо топать дворами.
Пьяному-то – море по колено. Пьяному казалось – он сейчас лихо, с прытью стройноногого оленя, преодолеет, перескочит, обогнет все эти грибки, песочницы, качельки и лавочки. Да что олень – черный ворон, как взмахнет гордо крыльями, как вознесется, как примчится…
Туда, где Катя.
Только не оказалось при себе крыльев – видать, опять на работе оставил. Ботинки вязли в снегу, а ноги от количества выпитого очень плохо держали.
Первый раз запнулся – так себе, равновесие сохранил, даже не притормозил. Второй раз ощутимее – обо что-то коряжистое, замаскированное в снегу. И пошло-поехало. Спотыкался, падал, вставал не отряхиваясь. Шел – медленно, но упорно, напролом, сшибая преграды или расшибаясь об них, как боец пробивался через линию фронта к своим…
К своей.
Мы поговорим наконец, Кать. Мы поговорим.
А цель всё еще была где-то впереди, за домами, за сотней ловушек на минном поле, и путь казался бесконечным.
Когда он прибыл всё ж таки к дому номер семьдесят один, Великая Отечественная война началась и закончилась – по ощущениям от долготы и протяженности дороги. Дополз до цивилизации, как Мересьев - через глухой, заснеженный, волчий лес.
Черного джипа – главного героя его последних ночных кошмарищ – во дворе не было. Стоял только одинокий Федькин мотоцикл.
И наверху, в квартире Ольги Вячеславовны, не осталось и следа от присутствия Кати.
- Она уехала уже, Андрей Палыч.
- Ага, совсем недавно. Ей пришлось.
- Ее жених ждал-ждал, сигналить начал.
- Вот она и поехала.
- У них, наверное, еще планы на вечер…
Он стоял перед коллегами – грязный, мокрый, расхристанный, с опущенными руками. И слушал про жениха. Про планы на вечер.
Ему казалось, что женсовет, Федор и Милко взирают на него брезгливо и насмешливо.
А Вуканович еще напомнил про фрукты, с которыми положено навещать больных.
А у него руки – пустые, без всяких там авосек с витаминами. Пустые, перепачканные и расцарапанные.
А на столике ярким и вызывающим укором оранжевели апельсины в огромной вазе. Налитые соком, крупные, рыжие. Похожие на ненастоящие, на муляжи.
- Угощайся, Андрюша, - растерянно предложила Уютова…
И откуда-то у него в ладони действительно оказался апельсин.
Он не понял – откуда, почти ничего не замечал. Думал о том, что Катя села в джип к Зорькину, как в могучую бригантину под черными парусами, и они поплыли в торжественном мерцании фонарей (маяков) навстречу «планам на вечер».
А дорогие коллеги всё пялились и пялились на своего шефа, как на ошибку эволюции.
Он сумел пожелать Ольге Вячеславовне скорейшего выздоровления, попрощаться, бросить апельсин на кровать и выйти, вбив дверь в косяк. Оставив за собой витать образ сумасшедшего, алкоголика и грубияна.
Дорогие коллеги, вам есть что обсудить – языки уже зудят. Начинайте.
Темная улица хохотала далекими гудками и сиренами автомобилей.
Внутри, где-то внизу живота, угрожающе погромыхивая, раскрывалось жерло вулкана.
Лава готова была вырваться наружу, но категорически отказывалась обрушиться в никуда – просто на рыхлый снег или на стены чужих домов.
Лаве нужна была конкретная цель. Конкретная жертва.
Он почти бежал по направлению к шоссе. Неудивительно, что поскользнулся и опять упал, больно ударившись коленом и содрав ребро ладони о шероховатую наледь. Поднялся не сразу – тяжело сгруппировывался и пережидал вспышку боли.
- Нализался по брови, - прозвучал чей-то осуждающий голос сбоку.
Даже не обернулся. Плевать.
Машину поймал быстро, назвал Катин адрес – вот уж про этот знал, что не перепутал. Водитель – молодой парень. Веселый, песенку насвистывает. По всему видно – лихач. На руку.
- Можно быстрее?
- Гонитесь за кем-то?
- Моей девушке плохо. Ей нужна помощь.
И мрачно расхохотался про себя: вот это сформулировал.
- Причина веская, - парень аж выпрямился, сменив расслабленную позу на предельно сконцентрированную. – Держитесь крепко, идем на обгон. Расступитесь, шумахеры недоделанные!
От скорости опять затошнило, плюс к этому нарастал противный мышиный писк в ушах. Огни неслись навстречу оголтело, как беглецы от очага атомного взрыва.
Весь путь – короткий провал во времени. Стремительная телепортация.
Черный джип стоял у Катиного подъезда.
И эти двое – сидели там, внутри. Под светлым манящим оконцем квартирки Пушкаревых. Конечной цели, обозначенной емким определением «планы на вечер».
Он шел к ним уже привычно, через сугробы, по прямой, кратчайшей дорогой. Ступней почти не чувствовал – ботинки были набиты снегом.
Рванул дверцу (ишь ты, открыта. Собрались выбраться наружу и, взявшись за ручки, двинуть под теплый абажур с бахромой и пушистый пледик?).
- Добрый вечер. Я помешал?
Они молчали, конечно. Не ожидали. Блики на стеклах очков скрывали выражение двух пар глаз.
- Помешал, - сам себе ответил он. – Разумеется, я помешал. Планам. На вечер.
- Что вы тут делаете? – холодно спросила Катя.
Прибавила льда ему, и без того вдрызг замерзшему.
- Что я тут делаю. Хороший вопрос, Катенька. Стою. Мешаю.
- Вам бы домой, - изрек Зорькин с храбростью правдоруба. – Вы пьяны.
- Да ну? – он рассмеялся, и этот сухой смех был похож на треск поленьев, объятых пламенем. – Вот спасибо, мальчик, просветил ты меня. А я всё думаю – что ж со мной такое? Давление, что ли, подскочило?
Катя выбралась из машины, отодвинув с пути руку Жданова, опершуюся на дверцу. Вернее – стряхнула эту руку, как мокрицу со стенки.
- Коля прав. Езжайте домой, Андрей Палыч, поздно уже. Об отчете мы поговорим завтра.
А он даже не услышал, что она произнесла. Так близко была. Совсем рядом – прядки выбившихся из валика волос, бледно-розовые губы. Парок дыхания. Смотрела на начальника снизу вверх, а ведь всё наоборот – это он под ее властью, он – в мучительном, ввергающем в оторопь плену.
- Катя, я вас люблю.
Сказал – и качнулся, лишенный опоры в виде дверцы, так получилось – в Катину сторону. Она отшатнулась. С отвращением? Ей неприятен запах виски? Или весь Андрей Жданов, целиком, так неприятен, что без дистанции – никак?..
- Послушай, - Зорькин, сопя, следом за подругой выбрался наружу с другой стороны автомобиля, смелый, петушистый, тоже дерзко перешедший на «ты», - оставь Пушкареву в покое, ты понял?
…Понял, понял. Как не понять. Это ты, мальчик, чего-то глобально не понял. Ты ведь не знаешь про раскрывшееся жерло вулкана у меня внутри. И про то, что я бы убил тебя – прямо сейчас, ребром ободранной и обмерзшей ладони – наискосок по шее, по сонной артерии, даже искусственное дыхание профессионала не помогло бы. Я бы сделал это с легкостью, если бы мне было хоть какое-то дело до твоей персоны. Что ты там кутеляешься, что собака гавкает, что снежинки падают – по фигу.
- Катя, нам надо поговорить.
- Завтра, - повторила она ожесточенно, как врагу, объявляя ему перерыв в снайперской перестрелке на ночь, до рассвета. – Мы поговорим завтра. Уходите!
Последний призыв-приказ был таким агрессивным и исчерпывающим, что не отступить было невозможно, оставаться назойливым попрошайкой – глупо и бессмысленно. И всё же он попытался еще раз, не в силах от нее оторваться:
- Кать…
Хотел сказать – Кать, не уходи. Побудь со мной. Пожалуйста, давай поговорим. Я ни черта не соображаю, что происходит. Нет, я соображаю. Соображаю, что страшно виноват. Что страшно запутался. Помоги мне, ради всего святого. Ради того хорошего, того удивительного, что у нас было. Ведь было. И есть…
Он всё это хотел произнести, только судорога свела обмороженную ногу. Охнул про себя от боли и попытался пошевелить в ботинке пальцами. Секундную паузу заполнил Зорькин – уже не мямля, приосанившись, во всю силу:
- Рабочее время давно закончилось, мистер президент! Оставь Пушкареву в покое, она имеет право на отдых, как все люди!
…Боль в ноге была адской. Голос Николая тоже жестко взрезал барабанные перепонки. Убил бы – однозначно, если бы этот манекенчик в пальто и в очочках, шевелящийся на зимнем ветру, имел бы хоть какое-то значение.
Только поднял голову, прожег манекенчика взглядом и отчетливо проговорил:
- Сядь в машину и утухни. Ты тут ни при чем.
- А может, это вы ни при чем? – Катина и без того бледная кожа на лица стала напоминать белый мрамор.
- Что вы говорите? – он несколько раз сомкнул и разомкнул ресницы, надеясь сморгнуть наваждение. – Этого не может быть…
- Чего не может быть?
- Я же… Я люблю вас, Катя!
- А я вас – нет. Почему этого не может быть? Мне что – полагается вас любить по должностной инструкции?
Хоть бы на секундочку ее голос при этой фразе дрогнул. На полсекундочки. Он бы за эти полсекундочки обязательно ухватился, и руками – за воротник ее пальто, обязательно, и глазами к глазам – очень близко, чтобы выискать в них искорки смятения и слез, за которыми она прятала бы истину. Он бы вытряс из нее эту истину, а может, он просто сполз бы к ее ногам и молил… как приговоренный к казни молил бы своего палача об отсрочке.
Но ее голос не дрогнул – спокойствие, одно лишь спокойствие. И капелька сожаления. Извините, мол. Так вышло. Не люблю.
Как будто подпорки надломились, и черное февральское небо обрушилось на плечи.
Он отступил, развернулся и пошел.
Уже не было холодно ногам, и боли в них не чувствовалось – как каменные. И всё тело было каменным. И в груди лежало что-то большое, тяжелое и каменное.
Катя постояла с минуту неподвижно и села обратно в машину. Зорькин полез следом.
- Ну, ты, Пушкарева, выдала. Впору застрелиться гусару.
- Что я наделала, - она еле шевелила застывшими губами.
- Ну вот. Теперь жалеть начнешь?
- Не о том, что я сейчас сказала.
- А о чем?
- Что затеяла эту страшную игру. Я заигралась, Колька.
- Ему можно играть, а тебе нет?
- Я за его совесть не отвечаю. Я за свою отвечаю. Надо было бросить ему в лицо инструкцию – и всё.
- Чего уж теперь горевать. Да и игра, кажись, окончена.
- Не уверена. Отчет-то он от меня не получил.
- Думаешь, завтра начнет по новой?
- Я не думаю. Я не хочу ни о чем думать. Хочу отключить голову и умереть часов на десять. Хотя бы…
- Тебе водки надо выпить. Попроси у дяди Валеры.
- Обязательно, Коль. «Здравствуй, папа, рабочий день прошел замечательно, дай, пожалуйста, водки».
- Да я без шуток! Вон, трясет тебя всю.
- Справлюсь. Ладно, я пошла. Езжай к своей Вике...
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
(
)
Напиши иначе! Это даже лучше, если без насилия, Анечка, я уже и не хочу никакого насилия, я, подумавши, поняла, что первая не смогу такое жесткое и жестокое читать. Напиши так, как ты всегда пишешь, в своем неповторимом стиле - драматично, сложно, захватывающе, но в то же время романтично и добро. У тебя всегда получаются очень добрые герои, получаются из них хорошие люди (я так их вижу и мне это очень нравится). И у тебя в произведениях прекрасный юмор!
Уговор? 
)
