Oops, I did it again...
Всем привет! А особенно тем, кто ждал и дождался.
На этот раз фик абсолютно sex free (надеюсь, никого этим не разочаровала?
), и пусть рейтинг не вводит в заблуждение - он здесь по другой причине. Так что легкого чтива не ждите...
Название: Только шаг
Автор: Лёлишня
Рейтинг: R
Пейринг: Катя/Андрей
Жанр: драма
Сюжет: Из любой ситуации есть выход. По крайней мере, такой.
Противопоказания: фик не рекомендуется читать детям, подросткам, лицам с неустойчивой психикой, склонным к депрессии... ну, и всем тем, кто не хочет портить себе настроение.
Часть 1. Шаг в никуда
Андрей умер почти мгновенно. Как и хотел. Так что приехавшим на вызов врачам скорой помощи оставалось только констатировать его смерть.
Водители немногочисленных в это время суток машин притормаживали, а то и вовсе останавливались, чтобы поглазеть на любопытную картину. Да и проходящая мимо троица подростков, тут же забыв обо всех своих делах, радостно повытаскивала мобильники, дабы запечатлеть то, что осталось от красавца "порша". Теперь будет что рассказать друзьям.
Впрочем, уж чем-чем, а авариями в Москве никого не удивишь. И очень скоро все забудут о погибшем мужчине, чье окровавленное тело с трудом извлекли из искореженного автомобиля. Нет, он, конечно, удостоится не только краткого упоминания в хронике происшествий, но и целых статей, ведь, как вскоре выяснится, погибший был не кем-нибудь, а экс-президентом модного дома "Зималетто", известным покорителем женских сердец и одним из самых завидных женихов столицы. Но жизнь не стоит на месте, каждый день в тусовке появляются свежие поводы для сплетен. Да и не любят здесь говорить о смерти, как и светские издания не в восторге от подобных тем - вот если бы речь шла об очередных любовных похождениях Жданова или новой коллекции гениального Милко, а тут... фи... Так что упомянут и забудут, очень быстро забудут. Все. Или почти все...
* * *
Умер почти мгновенно... Если бы... На самом деле мгновенно умерла только его телесная оболочка, которую большинство почему-то и принимало за него, Андрея Жданова, а сам он угасал медленно, постепенно, словно неизлечимо больной человек.
В одном черном-черном доме, в черной-черной комнате жил черный-черный... Нет, это не очередная детская страшилка, это его жизнь, такая, какой она стала, во всей ее красе, точнее, в отсутствии красок. Серая безысходность, тускнеющая и бледнеющая с каждым новым днем, словно слишком быстро выцветающая фотография.
Незаменимых людей не бывает. И ему тоже быстро нашли замену.
В компании теперь заправлял Воропаев. А ему очень четко указали его место - в подвале, рядом с крысами. Но хуже всего было то, что Сашка не допускал его до принятия решений, даже самых незначительных, касающихся только его отдела, тем самым практически лишая возможности хоть как-то влиять на дела компании. А ведь поначалу, с энтузиазмом взявшись за разработку плана по выводу производства на новый уровень, Андрей с головой ушел в работу, стремясь исправить совершенные ранее ошибки, доказать, что он тоже чего-то стоит. Но все его усилия пропадали втуне, встречая препятствие в лице Воропаева: все его проекты Сашенька убирал в нижний ящик стола, с гаденькой ухмылкой обещая посмотреть "как-нибудь на досуге". А отец, и раньше сомневавшийся в его деловых качествах, после провального президентства и вовсе смотрел на него как на пустое место. И с каждым днем желание и дальше биться в эту стену становилось все меньше и меньше.
Хотя... ему некого было винить, кроме самого себя...
А еще была Катя. Вот именно, была... Катя-Катя... Как там сказал Зорькин? "У нее новая интересная жизнь, новая работа... интересная очень, новый молодой человек". И в ее новой жизни он был совершенно лишним. Она ведь даже на Совет не пришла. А он ждал. Боялся, но ждал. В смятении думал о том мгновении, когда увидит ее, посмотрит ей в глаза... и скажет... Впрочем, неважно, что бы он ни хотел сказать ей тогда, все уже неважно. Катя ясно дала понять, что не желает его видеть. Очень скоро она и не вспомнит о нем без содрогания. Как о Денисе... Остается надеяться, что хотя бы на этот раз ей повезло и она встретила действительно достойного человека, который сможет сделать ее счастливой. Она хороший человечек, очень хороший, и у нее обязательно все будет замечательно. Большой светлый дом, любящий и любимый муж и куча детишек.
А он... В какой момент он отказался даже от попытки побороться за свое, нет, не так - их счастье?
Может, тогда, когда донельзя довольный собой Воропаев сообщил, что Катя написала на него доверенность, а он никак не мог поверить, что она сделала это по собственной воле? Его Катя не могла так поступить. Он всегда ей верил. Даже когда все обстоятельства были против, даже когда все вокруг: Малиновский, родители, Кира - в один голос твердили, что она предала, сбежала, он не слушал, отказывался слушать и продолжал верить. И не винил их - просто они не знали Катю так, как знал ее он...
Или когда впервые увидел ее с другим, который оказался вполне реальным человеком, а не пьяной галлюцинацией на экране телевизора, как он долгое время пытался себя уверить? Коллега с новой работы, троюродный брат, случайно встреченный одноклассник, товарищ по песочнице из Забайкальского военного округа, приехавший покорять Москву, - он с готовностью поверил бы во что угодно, но только не в то, что было так очевидно...
Или когда, прильнув к окну будущего ресторана, наблюдал за ней, танцующей посреди всего этого бардака прямо в синем рабочем комбинезоне и косынке и так и светящейся в объятиях такого же счастливого Борщева? Какая идиллия! Как тот спелся уже с ее родителями, с Зорькиным этим, став уже фактически членом семьи! Как смело, с вызовом, смотрел ему в глаза, когда вышел защищать свою территорию и свою женщину! А главное, имел на это все права...
Или когда все-таки приехал на открытие этого чертова ресторана? Стоял в дверях, но так и не решился войти. Развернулся и ушел. Несколько часов сидел в машине неподалеку и ждал, очень долго ждал. Уже разошлись последние посетители, уехали ее родители, а их все не было. Тогда, не в силах больше оставаться на месте, он, воровато озираясь по сторонам, приблизился к уже знакомому окну и, заглянув в него, сразу увидел Катю - она сидела к нему спиной у одного из столиков в центре зала. А потом, присмотревшись, разглядел и Михаила - внизу, почти под столом. Он что там, на коленях стоит? Предложение ей делает? Какая-то неведомая сила тут же подхватила Жданова, понесла прямо к дверям ресторана. Стой, сумасшедший! Куда? Что ты хочешь увидеть, что услышать? Мало тебе еще доказательств ее счастья?! Замедлил шаг, приказал себе успокоиться, но, собравшись с духом, все-таки осторожно заглянул в зал. Напрасно он боялся, что его заметят. Они не заметили. Они бы никого сейчас не заметили, потому что... потому что самозабвенно целовались. Он застыл, словно пригвожденный к полу, казалось перестав даже дышать. Только еще живое сердце отзывалось в груди болезненными толчками. Оно еще пыталось, пыталось жить, только не знало - как...
А когда оцепенение прошло, а кулаки, напротив, непроизвольно сжались, ему стоило больших усилий сдержать себя, не метнуться тотчас к этому мерзавцу, чтобы оторвать его от Кати. Но тут у этого новоявленного ресторатора зазвонил телефон. И Жданов едва не захохотал. Боже, до чего же знакомо! Только этому, небось, звонила не разъяренная невеста. А он еще и не хотел отвечать. Потому что самый важный для него человек был сейчас рядом. А когда благодаря Катиной настойчивости все же нехотя ответил, она смотрела на него и улыбалась, ласково ероша его волосы. И Андрей вдруг подумал: часто ли она улыбалась, когда была с ним?.. То-то же... Эту ее улыбку, предназначенную другому, он потом не раз вспоминал долгими бессонными ночами. А еще "Уйдите, я не могу вас видеть!" на пределе сил - ему...
"Будь счастлива, КАТЯ!" Вышел, с силой врезал рукой об стену - сам удивился, как не сломал. А с этим ударом, казалось, ушла боль. Пусть лишь для того, чтобы вскоре вернуться. Но на время осталась лишь пустота. Как будто с каждым разом что-то отмирало внутри, постепенно, кусочек за кусочком, пока не останется ничего.
И почему-то запомнилось еще, что, когда он шел к машине, случайно ступил в глубокую лужу. Глупость какая... Как и вся его жизнь была одной сплошной глупостью.
Баловень судьбы, пришедший на все готовенькое и оказавшийся неспособным не то что приумножить, но даже сохранить то, что ему досталось. Словно забыл уже, как все это далось его отцу: и напряженную работу едва ли не сутками, практически без выходных, и бессонные ночи, особенно в самый тяжелый период - после гибели Воропаева, лучшего друга и надежного компаньона, на которого Павел мог не раздумывая положиться в любой ситуации. И вот, когда он наконец решился отойти от дел, чуть-чуть пожить для себя, наследник подложил ему такую свинью. Да что там свинью - целого хряка.
Сам-то часто ли задерживался в офисе? Или предпочитал тусить с девчонками и таким же дружком-балбесом, переложив работу на других, а то и вовсе махнув на нее рукой - не волк ведь? Как, как он мог так жить? Теперь лишь презрительно косился в сторону когда-то столь любимых им баров и клубов, где веселились беззаботные папенькины сынки, спуская не ими заработанные деньги, и расслаблялись после напряженного трудового дня молодые успешные бизнесмены, лениво высматривая себе подружку на ночь, а то и - чем черт не шутит - будущую жену. А все эти бабочки, готовые сложить крылышки на груди первого встречного с тугим кошельком!
Его даже передернуло, когда недавно в тихом, как он считал, ресторанчике, где он решил поужинать, к нему незаметно подкралась одна из его бывших, положила на плечи руки, чуть сжав своими безупречно наманикюренными ноготочками, и пропела на ухо томным голоском:
- Привет, Андрюшенька! Скучал?..
Едва уклонился от нацелившихся ему в щеку ярко-красных губ и, с явной неохотой подняв голову, смерил ее тяжелым взглядом:
- Я не Андрюшенька.
- Жданов, ты чего? Не узнаешь, что ли? - слегка растерялась та, но решила, что он шутит, хотя и на всякий случай огляделась по сторонам: нет ли поблизости его вечной невесты - как там ее? Кира, кажется.
- Девушка, мы с вами не знакомы.
- Это же я, Яночка... Андрюш, ну ты что? Бедненький, заработался совсем... Хочешь, я...
- Андрюша умер, - вдруг выдал тот бесстрастно, даже не взглянув на нее больше.
Девушка от неожиданности отшатнулась, а потом и вовсе отошла, бросив презрительно:
- Не хочешь и не надо, идиот...
Андрей и сам не понял, почему вдруг сказал тогда так. Может, это подсознание уже тогда подсказало ему выход, о котором он в то время еще и не помышлял? А может, просто устал от всех этих рыбок, птичек и прочих представителей фауны: разве не в курсе еще, что он давно уже не президент и помочь им ничем не может. Если, конечно, они не грезят о карьере швеи-мотористки.
Неудивительно, что в последнее время он нередко оставался без ужина, практически перестав бывать в кафе и ресторанах: приличные места посещало слишком много его знакомых, которые его непременно окликали, пытались завести беседу, да и в местах попроще они, как выяснилось, тоже встречались - словно вся Москва знала его, Андрея Жданова, и не желала оставить в покое. Вечном, желательно. Впрочем, отсутствие ужина - меньшее, что его беспокоило. Он и так был сыт. По горло.
Теперь, приходя домой, он, часто даже не включив свет, просто садился или ложился на диван или кровать, закрывал глаза или смотрел в пространство остановившимся, невидящим взглядом, погрузившись в свои безрадостные мысли.
Так страшно осознавать, что ты сам, собственными руками, разрушил свое счастье. Не какой-то злой дядя, не тетка с недобрым глазом, не судьба-злодейка. И думать об этом, день за днем, когда и рад бы отвлечься, переключиться на что-то другое, найти какой-то смысл, ведь, возможно, он есть. А есть ли?.. И эта мысль утром и вечером, днем и ночью зудит назойливым комаром. И нет от нее укрытия, нет спасения. Нигде. Никогда.
Поначалу он еще пытался найти этот смысл в работе. Пытался. Но зачем, для чего? Заставить поверить в него отца, доказать что-то Воропаеву? Неважно, почему-то уже неважно. Убедиться самому, что еще на что-то годен, может чего-то добиться? Но и эта мысль уже не греет. Даже если все получится, даже если он вернет себе президентское кресло, дальше-то что? Что дальше? Он же не робот, чтобы работать и днем и ночью, и утром и вечером. Навязчивая мысль-комар никуда не денется. Можно, конечно, надеяться, что в один прекрасный день все изменится. Что однажды он проснется и поймет, что уже неважно, совсем неважно. Катя? Что - Катя?.. И сердце бьется ровно, и дыхание не учащается, и даже смеяться хочется, над собой прежним смеяться. Только вот почему-то кажется, что ждать этот прекрасный день придется слишком долго. Слишком долго. А он очень не любит комаров. Очень не любит.
...Так могло продолжаться и час, и два, и много дольше - часто он поднимался лишь для того, чтобы раздеться и лечь в постель, и нередко, не в силах сомкнуть глаз, просто тупо рассматривал собственный потолок в ожидании утра.
И все чаще чувствовал себя совершенно разбитым, как если бы был тяжело болен, только вот физически не болело ничего: и горло не красное, и нос не хлюпает, и голова не горячая. Только тяжелая какая-то.
Но и об этом он думал как-то безучастно, отстраненно, словно это происходило не с ним, а с героем какого-то фильма, который он видел. А то и вовсе возникало ощущение, что он смотрит на себя как будто со стороны, словно его душа уже покинула тело и теперь ждет лишь эту бренную оболочку.
И так каждый день. И каждую ночь. Он сам не заметил, как вся его жизнь превратилась в бесконечную череду безжалостно одноликих дней, похожих друг на друга как буквы "т" в слове "Зималетто".
Одно и то же утро, неизменно начинавшееся со встревоженно-настойчивого пищания будильника - независимо от того, спал он или нет. Одинаковые чашки некогда любимого, а теперь почему-то абсолютно безвкусного кофе. Все та же дорога в "Зималетто", которую он преодолевал будто на автопилоте, практически не следя за дорогой и каждый раз как-то лениво недоумевая, почему на его пути никак не встретится отчаянный лихач, который раз и навсегда покончил бы со всем этим?
Затем - неизменно пребывающий в приподнятом настроении Малиновский, даже шуточки которого теперь казались одинаковыми и отвечал которому он тоже словно на автопилоте, зачастую не удосужившись даже на долю секунды задуматься, о чем тот ему говорит. Хоть это и опасно: все-таки с Ромкой надо было быть настороже. Но, видимо, натренировавшись на Кате, он стал уже неплохим актером, и, если Малиновский и начинал что-то подозревать, Андрею всякий раз удавалось развеять его сомнения или переключить его внимание на что-нибудь другое. Как получалось и удачно изображать разговоры с Кирой и якобы договариваться с ней о планах на вечер - это снимало ненужные вопросы, а также позволяло все под тем же предлогом - к Кире - улизнуть из их комнатушки, гордо именуемой кабинетом начальника отдела развития, когда присутствие Малиновского становилось совсем уж невыносимым. К счастью, большую часть времени, спровадив его на производство - сначала заниматься анкетированием работниц, потом по другим "крайне важным" делам, Андрей был предоставлен самому себе.
Зато возвращался Ромка со своего боевого задания неизменно с горящими глазами и полный впечатлений и тут же спешил поделиться ими с другом:
- Палыч, Аллочка - это что-то! Ей самое место по подиуму ходить, а не за машинкой сидеть. Модели эти рядом не лежали, в смысле, не стояли, то есть... ну, ты понял... А главное, они же тут мужским вниманием не избалованы - на всех девчонок только Иван Васильевич да пара грузчиков, в общем, без запросов девочки: им конфетку, безделушку какую-нибудь - они уже на край света готовы.
- На край света... - качал головой Андрей, снисходительно глядя на Малиновского. - Ты смотри весь цех разом в декрет не отправь.
- Типун тебе на язык! Ты что такое говоришь-то! - возмущался тот, но вскоре принимался рисовать перед Ждановым новые соблазнительные картины: - Мы тут сегодня в одно местечко классное идем - ну, помнишь, я рассказывал? Давай с нами, что ты тут все, как Кащей, чахнешь - и ладно бы над златом. А, давай, Андрюх?.. Ну что "нет"? Трудоголизм, между прочим, - весьма опасное заболевание, да-да. Лечится парой коктейльчиков, музычкой заводной, приятной компанией... Так что, больной, рецептик я вам сейчас выпишу и попрошу все рекомендации соблюдать...
А недавно и вовсе ворвался, словно вихрь, с криком:
- Жданов, Жданов! Кого я сегодня видел - не поверишь! Вас надо срочно познакомить. Представляешь, абсолютно в твоем вкусе: очочки во-о-от такие, косички, брекетов, правда, нет, но...
- Зато у тебя сейчас будет - челюсть вставная!
- Э-э, спокойствие, только спокойствие, как говорил великий Карлсон. Ты слушай, я же дело говорю. В общем, она... У-у, дружище, да у тебя никак прицел сбит, - ловко увернувшись от летящего в него ластика, сообщил Малиновский. - Между прочим, предупреждать надо, что чувство юмора в ломбард заложил.
- А не пойти ли тебе... - довольно добродушно - пока - отозвался Андрей.
- Я-то пойду, пойду, а вот ты, похоже, тут и закиснешь. Или забродишь. Думаешь, тебе Сашка за особое усердие премию внеочередную выпишет? Или грамоту почетную - на стенку повесишь, в рамочку...
И подобное, с незначительными вариациями, повторялось едва ли не каждый день, порой раздражая уже так, что Андрей с трудом сдерживался, чтобы на вполне невинную реплику в лучших традициях Роман Дмитрича не ответить неожиданной грубостью.
И нередко, в очередной раз выслушивая его жизнеутверждающие бредни, смотрел на него как на инопланетянина, вещающего о чем-то таком, что в голове-то никак не укладывается, и буквально видел, как кирпичик за кирпичиком Ромку отделяет от него постоянно растущая стена, грозящая со временем переплюнуть Берлинскую, а то и Великую Китайскую.
А еще одна стена - между ним и Кирой - возникла куда раньше. Правда, эта была возведена им собственноручно. Он продолжал удачно изображать обиженного ее голосованием на Совете, а ей, в отличие от Малиновского, очень не нравилось, когда ее так откровенно игнорируют. Что ж, одной заботой меньше. Главное, он отдалился от нее, и это, как он надеялся, должно пойти ей на пользу. Может, поймет, наконец, что на нем свет клином не сошелся, есть и другие мужчины, куда более достойные ее любви.
...Одинаковым было и стучание пальцев по клавиатуре в попытке имитировать занятость в присутствии Малиновского, и одинаково бессмысленными - строчки символов, появляющиеся на экране в результате. Впрочем, среди них нет-нет да и мелькало до боли - до физической боли - знакомое "Катя", тогда он сердился и до упора вдавливал клавишу "Backspace", пока торопящийся исполнить его волю курсор не уничтожал все плоды его "трудов" и не начинал испуганно трепетать в верху белоснежного, не запятнанного никакими "Катями" документа...
Разным было только время, когда, не удержавшись, он извлекал на свет маленькую, уже изрядно потрепанную черно-белую фотографию... Но в сущности это ничего не меняло, и, когда он убирал фото обратно в бумажник, все продолжалось по одному и тому же однажды заданному циклу.
После "продуктивно" проведенного рабочего дня неизбежно наступал вечер - самое паршивое, пожалуй, время суток. Он провожал тоскливым взглядом сотрудников, спешащих домой, к супругам и детям, а сам не торопился, ведь дома его ждали лишь хладные объятия уже такого привычного одиночества. Впрочем, чтобы ощутить их, ехать домой было необязательно - те были с ним повсюду. И дома, и на работе, и в машине, когда он бесцельно отправлялся куда глаза глядят. А глядели они поначалу неизменно в сторону "Мармеладова": спалить, взорвать его к чертовой матери вместе с этим кулинаришкой и всеми его кастрюлями! Андрея даже пугало это навязчивое желание - так недолго и самому за поваренную книгу взяться. "Поваренную книгу террориста". А с каким удовольствием он заехал бы кулаком в довольную физиономию этого Супчикова! Даже если бы это было последнее, что он сделал в своей жизни.
К счастью (прежде всего для самого Борщева), Андрею постепенно удалось прогнать эти мысли. Ведь по большому счету поваренок был ни в чем не виноват, не было бы его - появился бы кто-нибудь другой. Даже хорошо (слышишь, Жданов? Хорошо!), что он вовремя встретился на Катином пути, сумел стать частью ее жизни, что сейчас она не рыдает в подушку, а смеется, с ним. Так что он его не бить, а благодарить должен, в ножки кланяться. За Катю, за все, что он для нее делает. Может, он судьбой ей послан как награда за все страдания, выпавшие на ее долю. И это Михаил имеет все основания ненавидеть его, это он должен желать стереть с лица земли "Зималетто" вместе с его беспутным экс-президентом.
Запомни, Жданов: Катю у тебя никто не уводил - ты потерял ее сам, по собственной глупости. Так тебе и надо. Другого не заслужил.
...Но и очередной постылый вечер в конце концов сменялся очередной же бесконечно длинной, если не удавалось уснуть, или чересчур короткой, если удавалось, ночью. А затем новое утро. И еще одно, и еще...
И изо дня в день он, как часовая стрелка, ходил по этому замкнутому кругу, заранее зная, что так будет и завтра, и послезавтра, и через десять лет...
Такой вот своеобразный День сурка, с той лишь разницей, что исправлять что-то было уже поздно, слишком поздно. Да и никому уже не нужно. Даже ему самому. Воропаев добился-таки чего хотел. Что ж, прекрасно, он не станет ему мешать. В конце концов, у него тоже был шанс проявить себя, и он использовал его, как сумел. Возможно, у Сашки и правда получится лучше. И Катя, должно быть, обрела свое счастье в объятиях достойного во всех отношениях мужчины. А он - просто лишний. Везде лишний, для всех. Может, стоило преподнести себя Кире? Только что ей делать с таким вот подарочком? Украсить им свою квартиру - в качестве пикантного, но абсолютно бесполезного предмета интерьера, ведь большего-то он ей предложить не может? Эх, стать бы, как когда-то сказал Малиновский, фикусом. Вот была бы жизнь! Радуешься бездумно воде и чистому воздуху - а больше ничего и не надо. И никаких сожалений, никакой съедающей заживо совести... Ха, размечтался! Нет уж, дорогой, любил кататься - так и вези теперь свои саночки, вези. Только вот кажется, что саночки эти с каждым днем становятся все неподъемнее.
И даже разделить этот груз не с кем, душу облегчить. А он еще приставал к Кате с Зорькиным. Дурак! У самого-то никогда не было такого друга, который мог бы... да даже не поддержать и посоветовать что-то дельное, нет - просто выслушать, не кривляясь и не отпуская при этом идиотских шуточек. Ромка, конечно, хороший друг, очень хороший, но определенно не в такой ситуации. А еще этот друг был причастен ко всему произошедшему, и если бы не его эпистолярный выкидыш... Ну да, хорош теперь валить на Малиновского, а сам-то чем думал, соглашаясь на эту авантюру? Что собирался делать с Катей? Попользоваться и выкинуть, как старую зубную щетку? Урод!
Сколько раз он мысленно просил у нее прощения! Вчера даже написал ей письмо. Рассказал наконец все, как оно было, как есть, все-все. Пусть только так, на бумаге. Конечно, не отправил - порвал: она и так уже достаточно натерпелась из-за него, зачем лишний раз ее волновать. А главное, не надо, чтобы она хоть чуточку, хоть в чем-то винила себя, а она будет, она такая... Но во всем виноват он, и только он.
Потому и порвал, а потом медленно, обрывок за обрывком, бросал в камин и смотрел, как очередной кусочек бумаги, съежившись и почернев, исчезает в его пламени. Он вложил в это письмо всю душу, всего себя, все, что еще осталось, и, сжигая его, ощущал почти физическую боль. Жаль, что она никогда его не прочтет, никогда не узнает. Но так ей будет легче все это пережить, забыть, насколько это возможно, и жить дальше. "Не думай обо мне, пожалуйста, лучше, чем я есть на самом деле", - сказал он ей однажды. Теперь она и не думает.
А он думал. О том, что никогда уже не приведет ее к себе домой; о том, что долгими зимними вечерами они не будут согреваться теплом друг друга и этого камина, сидя подле него крепко обнявшись; о том, что на нем никогда не появится их фотография, где он - в черном смокинге, а она в пышном белом платье, улыбающаяся ему, только ему одному, с бесхитростно распахнутыми влюбленными глазами, лучше всяких слов говорящими о ее чувствах...
Думал, в очередной, теперь уже последний, раз вспоминая всю их недолгую историю. Хорошее и плохое, веселое и грустное. Трепетно нежное и отчаянно грубое. Тепло ее дыхания на своих губах и холод одиноких ночей на таких же темных, как эти ночи, простынях. Все-все, такое разное, но все равно, несмотря ни на что, - счастливое.
А сколько раз за последнее время он прокрутил единственную песню со специально купленного диска Дубцовой. Закрывал глаза и представлял Катю. Ее чуть дрожащий, проникающий прямо в душу голосок, обещающий: "
Я к нему поднимусь в небо, я за ним упаду в пропасть, я за ним, извини, гордость, я за ним одним, я к нему одному". Нет, глупо думать, что этим она что-то обещала ему, - просто песня, всего лишь песня. А вот его "Катя-Катерина" оказалась пророческой. Как там было? "
Катя-Катерина, маков цвет, без тебя мне сказки в жизни нет, в омут головою, если не с тобою..." Вот ведь как бывает. Он обманывал ее и даже представить не мог, как все обернется... Это ему суждено упасть в пропасть, а может... нет, неба он точно не заслужил. А Катя будет жить. С другим.
Наверно, все могло сложиться иначе. Наверно... Но он сам виноват. И ничего уже не исправить.
Он честно пытался представить свое будущее. Без нее. И не мог. Счастливая старость в окружении детей и внуков - что-то из области фантастики. Да и какая, к черту, старость - скорее он сопьется или его убьют в очередной драке, когда он снова не выдержит. Конечно, можно куда-нибудь уехать, далеко-далеко, хоть на Северный полюс. Но кто избавит его от воспоминаний, от безжалостной, острым сверлом врезающейся в мозг и твердящей, кричащей, вопящей мысли, что он сам упустил свое счастье. Да нет, не просто упустил - наступил и растоптал. Так ему и надо. За все в жизни приходится платить. Вот и его очередь пришла. Смешно, да, Жданов: хотел привязать к себе наивную, доверчивую девочку, а привязался сам, да так, что отодрать можно только с кровью.
Теперь уже и не вспомнить, когда его впервые посетила эта страшная мысль - не жить. Мысль, постепенно завладевшая им, засасывая, словно болото, все глубже и глубже и терпеливо дожидаясь, когда у него не останется ни сил, ни желания сопротивляться.
Сначала он старательно отгонял ее от себя, но она возвращалась. Все чаще и чаще. И под ее натиском постепенно отступала надежда. Надежда, не сдававшаяся даже тогда, когда становилось совсем плохо. Надежда, вкрадчиво шептавшая на ухо, что все наладится, рано или поздно, что черная полоса непременно сменится белой - просто нужно еще подождать. Возможно, совсем чуть-чуть. И так сладко было верить в это, даже отвергая разумом, не отпускать эту мечту. А вдруг? Так не бывает. Но вдруг все-таки?..
"Ну да, - хмуро думал Жданов, - слыхал я про эти дурацкие полосы: черная-белая, черная-белая - тоже мне штрих-код". А если учесть, что белая продолжалась в течение 30 лет, то столько же, очевидно, придется и на черную, пока это не сведет его в могилу. Хорошо, что он так рано это понял: никаких 30 лет, никаких бесконечно длинных черных полос - только не менее черная пустота.
Так будет правильно. Его единственное верное решение за долгое-долгое время. Он же никого не смог сделать счастливым. Ни родителей, ни Киру, ни Катю, ни самого себя. Наоборот, он всем приносил только боль и страдание, страдание и боль. И с этим надо было покончить. Лучше поздно, чем никогда.
Он не выбирал день специально: никаких дат, событий - просто обычный, ничем не примечательный день в длинной череде таких же, обычных и ничем не примечательных. И вечер накануне тоже был бы самым обычным, если бы не был последним вечером в его жизни.
Нет, он не приводил в порядок дела - да их у него практически не осталось, не писал завещание: из наследников у него только родители, им и достанется все его нехитрое имущество и акции компании. "А потом, после их смерти, - подумалось с грустью, - компания станет воистину семейной - Воропаевской". Впрочем, это уже не его забота.
Родителям он позвонил еще днем раньше, чтобы не вызвать ненужных подозрений. Отец говорил с ним крайне сухо (не простил еще... что ж, он и не надеялся), интересовался только делами фирмы, выпуском новой коллекции. А мама... мама спрашивала, как у него дела с Кирой - видно, та уже звонила, жаловалась. "О нет, мамуль, что ты, я больше никогда не обижу Кирочку", - пообещал Андрей, и был как никогда искренен. Он не обидит. Он больше никогда никого не обидит.
Но самым сложным оказалось побороть желание позвонить Кате. Просто услышать ее голос. Еще раз. Последний. Но нельзя, нельзя.
Нельзя - единственное слово, применимое теперь по отношению к Кате. Ну почему, почему оно не возникло раньше? Хотя... неважно. Теперь уже неважно.
Он сто раз мог все изменить. Тысячу раз. Если бы не был таким слепым, таким глухим, если бы не молчал, когда надо было говорить. Мог, а теперь уже слишком поздно. Она сделала свой выбор, и он тоже сделал свой.
И потому, когда с письмом ей было покончено, пришло время разобраться с содержимым одного зеленого пакета.
Сначала, стоя у камина, Андрей методично перебирал открытки. Первые, сочиненные Малиновским, новенькие, словно только что из магазина, даже не открывая, бросал в огонь.
Свои, несчастные, с опаленными краями, исколотые дыроколом, долго держал в руках, гладил пальцем оставленные Катей отметины, снова и снова вчитываясь в уже наизусть выученные слова. От них она уже не замирала в восторге, не улыбалась тихо, светло - они так же жгли ее, безжалостно кололи в самое сердце... Хотя нет, не они - это делал с ней он. Он. А сам и не догадывался, не понимал еще, что все, что писал тогда, было правдой, от первой до последней строчки, буквы, запятой. Совсем не то, что ей непременно должно было понравиться, нет - самые сокровенные, самому непонятые еще мысли, чувства, о которых он еще и не подозревал, так и рвались на бумагу, прося, заклиная: верь нам.
"Твое равнодушие убивает меня. Я схожу с ума, когда думаю, что ты можешь любить другого, что могу тебя потерять". В огонь.
"Не могу привыкнуть к мысли, что ты не моя. Мне так важно знать, что только я могу целовать тебя, чувствовать твою нежность. Я люблю тебя. И с каждым днем все сильнее". Туда же.
"Не могу сказать, что прошедший вечер был самым удачным. Но я все равно счастлив и благодарен тебе за то, что вчера ты была со мной. У меня словно камень с души упал. После вчерашнего поцелуя я снова поверил, что ты по-прежнему меня любишь. А значит, жизнь продолжается. Ведь для меня нет ничего важнее, чем обнимать тебя, чувствовать тебя, знать, что ты принадлежишь мне, а я - тебе".
"А значит, жизнь продолжается", - перечитал он и грустно улыбнулся: да, тогда еще продолжалась. Продолжалась. "Ведь для меня нет ничего важнее..." Он сам так написал. Написал, еще не узнав, не прочувствовав в полной мере смысл этих слов. Теперь знает... только уже поздно, слишком поздно.
"Забудь все, что было. Прошлое, которое отдаляло тебя от меня, зачеркнуто. Как бы я хотел дать тебе уверенность, веру в себя, в будущее. Ты так нужна мне. Такая, какая ты есть. Катя, ты лучшее, что у меня было". Это первая. Первая, которую он написал сам. Замучившись подбирать красивые слова, запутавшись в витиеватых фразах, вдруг просто написал то, что подсказало сердце. Если бы он всегда его слушал... "Ты лучшее, что у меня было", - медленно повторил вслух. Да, лучшее... что было... Если бы он только мог все вернуть, он сжал бы, задушил бы в своих объятиях этот маленький теплый комочек счастья, безгранично преданный ему, бесконечно любящий, и никуда бы не отпустил, к самому себе бы ревновал, самому себе завидовал... Если бы...
Ему так повезло в жизни, что именно к нему пришла работать Катя, и не просто пришла, а еще и влюбилась в него, такого безалаберного, безответственного, беспринципного типа - словом, один большой ходячий недостаток с вкраплением лишь парочки сомнительных достоинств. А он ничего и не заметил, болван бесчувственный. Однако и тут судьба была к нему великодушна: вмешалась, подергала за свои ниточки, организовала проблемы в компании, фактически поставившие ее на грань банкротства, подбросила в голову Малиновского идею устроить весь этот спектакль с совращением - и все только для того, чтобы он наконец-то прозрел. Прозрел. Да и то когда стало слишком поздно, тормоз несчастный. Тогда, видимо, на него и махнули рукой, посчитав совершенно безнадежным.
Впору вспомнить давно, еще в студенческие годы, случайно попавшееся на глаза высказывание Твена: "Раз в жизни Фортуна стучит в дверь каждого человека, но очень часто человек в это время сидит в ближайшей пивной и не слышит ее стука" - и как подумал тогда самодовольно, что уж он-то точно своего не упустит. А вот поди ж ты, оказался тем самым забулдыгой, умудрившимся проворонить свое счастье. А оно к нему не стучалось - ломилось, но когда он наконец удосужился открыть, за дверью никого уже не было... И поделом. Он так долго пытался усидеть на двух стульях сразу: и Кире пообещал жениться, и Кате - расстаться с той, что в итоге сам свалился на пол. Вот так, оказывается, бездушно играя чужими жизнями, можно невзначай проиграть и свою собственную... Красное или черное? Черное или красное? Ставки сделаны. Ставок больше нет. Зеро, господа.
...Одну за другой кидал он в камин открытки, горестно наблюдая, как бездушные языки пламени беспощадно пожирают то, что некогда связывало его с Катей. Потом пришел черед сладостей и игрушек, и они так же дружно горели в его маленьком домашнем крематории, распространяя по квартире запах шоколада и паленой шерсти. "Котенок с перебитой лапкой", - незамедлительно всплыло в памяти, едва он увидел скорбную мордочку кота, глядящего на него из огня. Чертовы воспоминания! Если бы можно было разделаться с ними так же, как со всем этим... всем этим барахлом. Вот так правильно. Оно никому уже не нужно. И он сам никому не нужен. Печально, но факт. Хотя, действительно, чего ждать от других, если самому себе противен?
Последними в огонь полетели "Личное дело Пушкаревой Е. В." и маленькая черно-белая фотография. Теперь все.
Хотя была еще одна фотография, давно не дающая ему покоя. Фотография родителей, которую, едва только переехав в эту квартиру, он поставил у себя в спальне. Чтобы они всегда были с ним, хотя бы так. Но тогда он не думал об этом. Понял лишь недавно, в очередной раз доставая из бумажника помятое фото 3х4, хотя ему вовсе не нужна была эта бумажка, чтобы вспомнить ее черты, так глубоко она впиталась в него, в каждую его клеточку, запечатлелась не где-нибудь, а в самом сердце, навсегда поселившись там без всякой прописки и регистрации...
Тогда же вдруг подумал, что и в этом они с Катей похожи. Наверно, принимая какое-то решение или просто ища поддержки в трудной ситуации, она тоже смотрела на фотографию своей семьи, которую принесла в первый же рабочий день, - фактически единственное, что исчезло из каморки с ее уходом.
Вот и он в последнее время все чаще смотрел на свою.
Родители. Они смогли сохранить свои чувства, пронести их через года. И все у них в жизни складывалось как надо, как оно должно быть, пусть не сразу и, конечно, не без усилий, но... Все, кроме непутевого отпрыска...
Плохо, что он у них единственный сын. Очень плохо. Хотя Воропаевы уже давно им как родные. Мама, всегда мечтавшая о девочке, души не чает в Кире. А Сашка больше подходит под определение идеального сына для отца. Нередко, когда они собирались все вместе, мама уединялась с Кирой - обсудить свои женские дела и посплетничать об общих знакомых, отец неспешно беседовал с Сашей, а он просто бесцельно слонялся по комнатам, не зная, куда себя деть. Ругал себя за черствость и эгоизм, понимая, что Ждановы изо всех сил стараются заменить Воропаевым погибших родителей, но ничего не мог поделать с тем, что порой в собственной семье ощущает себя чужим и ненужным, словно сирота - это он. Но теперь, невольно цепляясь взглядом за фотографию родителей, даже сожалел, что это не так. И чуть ли не радовался тому, что они никогда не были особо близки, ведь сейчас это было несомненным плюсом. "Они переживут", - убеждал себя Андрей. По крайней мере, это будет последний раз, когда он их расстроит.
А на днях, разбирая свои вещи, он наткнулся сразу на несколько альбомов с фотографиями. В последние даже не заглянул - ну их, все эти бесконечные презентации, вечеринки и прочие сборища или - того не лучше - трогательные обжимания с Кирой.
Открыл только самый старый, со своими детскими фотографиями, машинально начал листать его с конца и почти сразу ощутил подступивший к горлу ком. С фотографий, преимущественно черно-белых еще, на него смотрел веселый, улыбчивый мальчишка, всеобщий любимец. Сколько у него всегда было планов, надежд, мечтаний - от совсем детских, наивных, типа съесть сто порций мороженого сразу, до вполне зрелых, актуальных еще совсем недавно. Да чего он только не собирался сделать, когда вырастет! Во-первых, конечно же, возглавить "Зималетто", как и отец, потом - объездить весь мир, а то и - чем черт не шутит - покорить Эверест, а еще - жениться на самой красивой девочке класса (это в пятом), а вот этот долговязый подросток - помню-помню - мечтал уже о девушке месяца Playboy-91, Мисс Февраль кажется. Да, недешево тогда обошелся ему этот журнальчик, а уж как он прятал его от родителей - целая история, но теперь почему-то эти воспоминания не вызывают и тени улыбки.
Вот новогодний утренник: девочки с огромными бантами, в белых, обшитых блестящей мишурой, платьях - снежинки, мальчики, все как один в белоснежных рубашках и с белыми же свисающими ушами на голове, - зайчики; первое жестокое разочарование и горькие слезы - волшебным Дедом Морозом, с окладистой бородой и мешком подарков, оказался собственный отец.
А на первой странице - старое детсадовское фото, где ему года два, не больше: крепенький карапуз с пухлыми ножками в сползших гольфиках и светлых сандаликах, прижатым к груди пластмассовым самосвалом, задорно торчащим хохолком на макушке и каким-то не по-детски серьезным взглядом...
Андрей долго всматривался в него, прежде чем закрыть альбом, и наконец хрипло прошептал: "Прости, что не оправдал твоих надежд..."
Веселый, улыбчивый мальчишка. Всеобщий любимец. Когда-то...
* * *
Это утро тоже было самым обычным и плавно перешло в обычный же рабочий день, окончания которого Андрей просто терпеливо ждал, лишь изредка поглядывая на часы и чаще - на Малиновского.
- Вот только не говори, что сегодня опять меня бросишь, - ближе к вечеру тот опять завел свою шарманку.
- А я молчу, - невозмутимо отозвался Андрей, оторвав взгляд от лежащих перед ним бумаг.
- Эх, вот что за жизнь пошла, а? Это на тебя пребывание в этих застенках так действует? И не надо мне тут опять про работу, все дела распинаться. Об этом пусть у Воропаева голова болит, а наше дело теперь маленькое. И, между прочим, грех этим не пользоваться. Так что давай-ка мы, как вольные птицы, начистим перышки, расправим крылышки и полетим к двум прекрасным голубкам... Ну, что скажешь, голубь ты мой сизокрылый, чего улыбаешься, предвкушаешь уже, да?..
Да, Андрей уже предвкушал, только несколько иное. И Роману, в очередной раз ничего от него не добившись, на встречу с "голубками" пришлось упорхнуть одному, кинув на прощание немного обиженное "Не скучай". Тот улыбнулся одними губами: ну, сегодня-то ему точно скучать не придется, и проводил друга печальным взглядом: "Эх, Ромка-Ромка, даже не знаю, позавидовать тебе или посочувствовать". И еще долго выжидал, пока разойдутся по домам сотрудники, тревожно прислушиваясь, когда замолкнут голоса и стихнут шаги припозднившихся работниц. Ему еще надо было попрощаться с компанией. С компанией, давно уже ставшей для него вторым домом.
Он одиноко бродил по пустынным цехам и офисным этажам, сопровождаемый лишь своей тенью и воспоминаниями, коих немало накопилось их за эти годы. Где-то проходил не задерживаясь, где-то останавливался надолго, вспоминая какие-то истории и связанные с этим местом случаи, работников, к которым успел привязаться... И лишь туда, куда он стремился больше всего, попасть не удалось: президентский кабинет был заперт, надежно укрыв от него и каморку. Что ж, значит, не судьба...
Он еще немного постоял у закрытой двери, держась за эту бесполезную сейчас ручку, на которую раньше совсем не обращал внимания, так что даже затруднился бы сказать, какого она цвета... и которой по десять раз на дню касалась когда-то она. Разжал пальцы и дотронулся до ее гладкой поверхности уже мягко, почти нежно, как коснулся бы ее руки... В глазах вдруг на мгновение потемнело, и он привалился лбом к этой двери, слушая свое сбивчивое, судорожное дыхание. Да что же это? Что с ним такое?.. Тут же поспешил взять себя в руки: это просто слабость, минутная слабость, он же ничего сегодня не ел, он вообще не помнит, когда ел последний раз. Отдышался: хорошо, что это случилось сейчас, а не позже, когда... Он еще успеет перекусить, у него еще целая уйма времени...
Внизу, прямо на своем рабочем месте, сладко посапывал Потапкин. Андрей даже улыбнулся при виде его грузной фигуры, навалившейся на стойку, и застывшей на губах добродушной улыбке - точно медведь, разве что лапу не сосет, и постарался ступать тише, дабы ненароком не потревожить прикорнувшего охранника. "Счастливо тебе, Потапкин. Сладких снов".
А выйдя из здания, еще долго, задрав голову, смотрел вверх, на уходящую в небо башню и светящийся над входом логотип - буковки Z и L, больше похожие на две семерки, разделенные черной полосой. Вот и он затерялся где-то между этими З и Л: уже не зима, но еще и не лето, а такая непонятная, даже не удостоенная чести фигурировать в названии весна. Последняя весна.
Спустя каких-то полчаса Андрей уже методично напивался в одном из некогда любимых баров. На самом деле ему не хотелось никуда идти. И пить, как ни странно, тоже не хотелось. Но так было надо. На случай, если вдруг найдутся желающие выяснить, как он провел этот вечер. А если повезет, сюда забредет вездесущая Шестикова или еще кто-нибудь из его знакомых, которые потом горестно поведают миру, как сумрачный Жданов весь вечер надирался в полном одиночестве. Но если и не повезет, то уж виски-то точно сделает свое дело, обеспечив нужную концентрацию алкоголя в крови. Пусть все думают, что он разбился по пьяни, что его жизнь закончилась так же непутево, какой она и была...
Невольно вспомнилось, как он пил в подобном баре последний раз. И как подрался с троицей боксеров... А ведь все могло закончиться еще тогда. Только вот парней на роль своих палачей надо было найти других - таких, которые не стали бы с ним церемониться. Впрочем, нечего втягивать в свои проблемы посторонних - они ведь совсем не виноваты в том, что кому-то, видите ли, надоело жить. Со своей жизнью он должен разобраться сам, только сам.
Небрежно взглянул на часы. Ну вот, пожалуй, еще минут двадцать, и можно будет уйти.
Ты посадила деревце,
А оно не вовремя в зиму зацвело.
Я за нелюбовь тебя простил давно,
Ты же за любовь меня прости
- раздавался из динамиков голос Меладзе. И Жданов даже оторвался от созерцания своего отражения на дне стакана, с удивлением обнаружив, что внимательно вслушивается в слова неожиданно зацепившей песни. Так странно было в какой-то случайно услышанной эстрадной песенке вдруг почувствовать что-то глубоко личное, будто про него написанное, - вот так, до щемящей боли в сердце, до слез в глазах...
"Понимающий ты мужик, Валера, - Андрей проглотил горький ком в горле. - Ну, за тебя..." - и влил в себя очередную порцию такого же горького напитка.
Я не могу без тебя,
Я не могу без тебя.
Видишь, куда ни беги,
Все повторится опять.
Я не могу без тебя,
Я не могу без тебя.
Жить нелюбви вопреки
И от любви умирать.
Вниз по небесной лестнице,
Обернувшись облаком, опускался Бог...
Вернувшись в машину, Жданов достал фляжку, тоже предусмотрительно наполненную виски, понюхав, поморщился, сделал пару поспешных глотков - больше не смог и выплеснул содержимое в окно, оставив немного на самом дне. Сунул фляжку в бардачок. Ну, вроде все готово.
Положил руки на руль, помедлил с минуту, сквозь лобовое стекло глядя на вечерний город. В небе безмятежно висела луна, круглая и желтая, и очередной рецидив не заставил себя ждать: "Хочешь, я поклянусь?.. Я клянусь... вот этой вот луной - она не даст соврать... Знаешь, сколько она уже видела таких, как я?.. Да! Таких остолопов она явно повидала предостаточно!.. Тоже мне, Ромео хренов... ехал бы ты уже... к черту".
Устало повернулся к сидящему на пассажирском сиденье зайцу в красной майке, своему неизменному и единственному спутнику в последние дни:
- Ну что, приятель, прокатимся?..
Он все хорошо продумал. В конечном счете даже отказался от столкновения с каким-нибудь КамАЗом или фурой, как планировал изначально. Вдруг придется слишком долго искать подходящий объект? Вдруг что-то помешает? Вдруг все-таки пострадает ни в чем не повинный водитель, на свое несчастье оказавшийся на его пути? Да и лишние свидетели, хотя бы в лице того же водителя, ему не нужны. Нет, надо было придумать что-то другое. И он знал что.
Вчера полвечера хладнокровно колесил по городу, выбирая те маршруты, которыми мог бы ехать домой, пока не нашел то, что нужно.
Не самая оживленная, тем более в ночное время, дорога, чтобы не было случайно пострадавших. Бетонный столб (толстый и крепкий - сам выбирал) на повороте, где легче всего будет списать на такое банальное "не справился с управлением". Ну и скорость, конечно, чтоб уж наверняка... Все получится. Не зря же он облазил столько сайтов о ДТП и пересмотрел кучу краш-тестов.
Осталось недолго. От этого бара до нужного места - двадцать минут езды. Как от его дома до ее... Ну почему, почему, о чем бы он ни думал, все постоянно сводится к ней?.. Двадцать минут. Абсолютно бесполезная уже информация, ведь он больше никогда не приедет к ее дому и не будет, напрасно глядя на темный проем окна, думать-думать-думать о том, где она сейчас и с кем. И - самое худшее - догадываться...
"
Если б не было тебя, скажи, зачем тогда мне жить..." - доносилось из приоткрытого окна автомобиля, остановившегося рядом с ним на светофоре. "Сговорились они все, что ли? - невесело подумал Жданов. - А может, тоже включить радио? Как говорится, помирать - так с музыкой!" Сказано - сделано.
I'm on the highway to hell
Highway to hell - тут же загремело на всю машину. Андрей аж вздрогнул: весело, ничего не скажешь, еще бы похоронный марш поставили - самое то сейчас. Нет уж, пожалуй, обойдемся без музыкального сопровождения. Тем более он почти на месте.
...Ну вот и он, его final destination. Фактически пустая дорога, ни одного прохожего (неудивительно, в такой-то час) - все, как он заказывал. Даже столб на месте. Холодная решимость на его лице на мгновение сменилась улыбкой.
Все получится. Главное, не поддаться этому дурацкому инстинкту самосохранения. Хотя он, наверно, им обделен, ведь где, спрашивается, был этот чертов инстинкт, когда он только начал рыть себе могилу. Ну вот, опять, опять все сначала. За-дол-ба-ло!
Сильнее сжать руль, чтобы в последний момент не дрогнули руки. До упора вдавить педаль газа. Ну вот и все.
Андрей расслабленно откинулся на спинку кресла и закрыл глаза - вовсе не стремительно приближающуюся железобетонную конструкцию хотелось видеть в эти последние мгновения. Нет. В последнюю секунду перед глазами пронеслись образы самых любимых, самых главных людей в его жизни.
Отец. Чуть хмурит брови, смотрит как-то задумчиво-отстраненно. "Наверно, не о таком сыне ты мечтал, па... Прости".
Мама. Недовольно поджала губы, отводит взгляд. "Ну что опять не так? Ты всегда думала, что лучше знаешь, что для меня будет лучше. И не заметила, что я давно уже вырос... Прости".
Катя. Слегка улыбается ему, наклонив набок голову. "Можно, я не буду ничего говорить, просто вспомню?.." Их последние счастливые часы. Еще никакой инструкции, уже почти никакого обмана... Она выходит из каморки, счастливая, восторженная: "Андрей Палыч...", бросается ему на шею, прижимается всем телом, невольно будя воспоминания о прошедшей ночи. "Как можно спрашивать, за что?.." И словно почувствовал тепло ее чуть подрагивающих пальцев, накрывающих ему глаза, как когда-то давно, в прошлой - да, уже прошлой - жизни. "Прости..."
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
Хотя... но об этом пока рано. 
Вот это "хотя" даёт надежду на......
А то вдрух чиво изменится.... Всё-таки там часть 1-я тока 
Чтобы в Новый Год с Новым планом огорчений, организованно подготовиться. 
Я как раз-таки стараюсь не только до Нового года не затягивать, но и Рождество (ближайшее, 25 декабря) не омрачить, вот еще бы форум не вис постоянно...
