НРКмания

Немножко завидую Ромику.

***

— Да? А кто ты?
— Я не хря-я-я-аа-аааак! — горестный визг забивает встречный ветер.

Острой шпилькой прижав борову его левое мохнатое ухо, она шепчет: — А женщины обожают хряков… грубых, брутальных, тупых хряков… пока боров сыт и пьян – он мой и никуда из дома не сбежит! И не хрюкай, когда я с тобой разговариваю!
Она втыкает шпильку поглубже, чтобы донести мысль и задумывается, глядя на свое стройное колено, голое бедро, уголочек подбритого лобка; она вдумчиво созерцает саму себя, эта голая летунья на свинье…

Да, конечно, она вскочила на борова голая, поскольку в тот момент это показалось ей естественным и красивым как в любимой книге. Конечно, можно, можно и без одежды, но высокая шпилька – это святое! Шпилька одиннадцати сантиметров - обязательна! Кира любит и высокие каблуки, и мягкие сапожки, она все любит и все ей идет. Так давайте же сюда, туфельки, ко мне!
Шпильки с алмазными набойками-подковками, чтобы свину жизнь малиной не казалось! А впрочем, куда он денется, пусть бы ей вздумалось оседлать его босой или в валенках, в английском костюмчике с блузкой, в бикини или в вечернем платье – какая разница? Сейчас ей больше хочется быть не голой ведьмой, а сказочной феей. Или куколкой из коллекции «черный будуар», так шелк, кружево или кисея? Каприз! Или все же довериться классике - голенькая белая статуэтка в бешеном ветре, бессильном сбросить ее с покрытого дикой шерстью дергающегося свина?
— Нет, а зачем мне повторять? – вслух думает она, пританцовывая на хряке. — Голой лететь не хочу. Нет, мне не холодно, нет, я хороша и смела. Но я люблю шелк и шифон, и мех, и кружева! Очень - очень люблю- у- ууу! У-уу-ууух!!!

Ветер послушно подбрасывает ее звонкий крик. Так что ей примерить… пудровую норку? Манто из хвостиков голубых шиншилл? Чтобы согреться?
— А мне не холодно! — кричит она в яростный ветер. Льдинки на ее теле и волосах тонки как русалочья чешуя и отламываются, скользят и улетают сами, кожа сверкает упругой белизной – хорошо! Как же может быть хорошо жить, осязать холод и ветер обнаженной грудью!
Шубка ей не нужна, а вот шелковое кимоно с хризантемами – пожалуй. Забавно. Или кремовую шаль на бедра, пусть длинными кистями играет ветер. А может, бикини – смешно!

Она меняет наряды, пританцовывая на холке у летящего чудища – а кабан-то получился что надо. И ведь с первой же попытки. Явился на ее телефонный призыв, будто ненужными стали ему все его дела, предстал через каких-то десяток минут, готовый служить и летать, умильный свинтус, милый друг!
Почувствовав что-то, боров Малиновский задирает голову и пытается хрюкать в шквальном ветре.
— Что, дорогой мой? Оставить кимоно? Или бикини? Или совсем ничего? Можешь говорить.
Яростно визжит, глазки наливаются кровью. С огромным трудом выкрикивает вверх:
— Ты сказала только до Пушкаревых!

*

У Пушкаревых они уже побывали.
Боров висел во дворе, невидимый никому. Слегка болтался в потоке воздуха. Как воздушный шар, мило растопырив копытца - надутый шарик в жесткой шерсти, с крючочком хвостика и жутким клыкастым рылом. Что-то очаровательное оставалось в нем. Что-то искреннее и детское, выражение ребенка, не понимающего, отчего нельзя есть котлеты на диване, если так удобно вытирать об него руки?

Кира знала, где квартира Пушкаревых. Позаглядывала в окна и сразу же увидала обоих в теплом свете кухни. За столом сидел хозяин. Она постучала ноготком в стекло, и седой Катькин отец вскинул голову, подскочил, роняя табурет…
Кире хотелось реванша. Бури! Смеха! Расколотить им сервант! Вообще что-нибудь разбить и разломать! Мечталось - издевательства и ехидства, своего умного сарказма, красивой иронии, а они…. чтобы они орали и бесились и что-то доказывали – ей, сами себе, кому угодно! И чтобы извинялись перед Кирой, что вырастили дочь-шлюху. Смешно! Нет, она совершенно не понимала, чего хочет! Не понимала!

И визит в дом Пушкаревых начался с почти что инфаркта полковника-пенсионера. Видеть у себя в кухне Киру – милую, полуголую, нежную – стало, естественно, для полковника-бухгалтера многогранным стрессом. Нет, ну никогда нельзя знать наверняка, как поведет себя тот или иной человек в нестандартной ситуации! Пушкарев осел на стул, побелел и послушно схрумкал таблетку, поднесенную женой. Мать Пушкаревой на Уютову похожа, такая же уютная, - на миг взгрустнулось Кире. А полковник очень быстро выздоровел, и уже пристально ел Киру глазами и оправдывался.
— Нет, ну все тяжело это, Кира Юрьевна. Не хотел я никогда, чтобы Катерина моя разлучницей для кого-то стала, да никакого зла я людям не хотел. Да вот случилось – что ж теперь?
— Кира Юрьевна, пирожки, может быть омлет с горошком или селедочку? — как дочку, уговаривала Киру хозяйка, вилась и порывалась укутать теплой шалью. — Покушать нужно, обязательно! Как же, на морозе, да налегке, да летать, да стройненькой такой, сейчас я борща со свининкой разогрею…
Кира хохотала, запрокинув голову. Ей было очень хорошо. А услышав про свинину, чуть не упала на пол от смеха, нет, ей не нужно мяса! Пожалуйста! Водки с селедкой тоже! Наливочки, пожалуй, - и благосклонно приняла у полковника душистую рюмочку.
— Вот это по-нашему! — заорал тот. И врубил полную обходительность, подсел поближе, рвался потрогать хоть локоток, - а вы, Кирочка, навещали бы нас почаще. Скучно без дочери. Мы бы к вам всей душой, и если подсказать чего… вот мужики в вашем этом нашем Зималетто, они, знаете ли… — хозяин грохнул кулаком по столу и тут же дрессированно оглянулся на жену. — А я бы вам такого парня в женихи! У друга моего в Забайкалье дом, хозяйство полное, а в Москве сеструха его живет, так вот сын у ней на срочной службе, молодец! Служба в ракетных войсках стратегического назначения, Кирочка, это не хухры-мухры с карате и суши!
И Кира соглашалась с ним – не хухры и не мухры, и уж точно не суши! И хорошего мужика ей надо, бесспорно. И пора заканчивать визит. Потому что ей нравится здесь, очень нравится… и все это глупо и ненужно. И пусть эти пожилые, простые люди забудут… она бросает на пол пуховую шаль, которой укутала ее хозяйка. Скоро та удивится, - а зачем я достала вторую рюмочку, Валера?..

Кира просит хозяина открыть для нее окно и грациозно вылетает, на лету подзывая свое воздушное транспортное средство. Вскакивает на холку злющего борова, дает шенкеля алмазной подковкой, и Пушкарев поощрительно показывает большой палец, а сам не плошает, жрет глазами стройное тело и крошечные безумно красивые грудки плясуньи. Чуть не вываливается из окна, удерживаемый женой… Кира хохочет дико, со свистом – ну как же тут сдержаться?!! И приказывает: вперед, свин! Ускорение – наше все!

А способность быстро соображать, это, знаете ли, внутренний и очень глубокий атрибут свинячьего разума, - продолжает веселиться Кира. Остался умником и после трансформации, вон как наяривает копытцами в воздухе! Ищет восходящие потоки. Оптимизатор. Нет, что мужчине дано, то дано!
— Нет. Не домой. Я передумала! Хочу к твоему другу в гости. Летим к Андрею Жданову.
Боров завизжал и перешел на артистичный хрип - будто бы ни с того ни с сего начали душить подушкой оперную диву.

*
— Жди, красавец мой… — расслабленно мурлыкнула она и голая пошла в подъезд. Консьержка приветливо улыбнулась, привстав, даже бросила телефонную трубку.
Андрей открыл сразу. Сам. И с готовностью отступил, сделав приглашающий жест – проходи же скорей, Кира!

Она задумчиво вошла в знакомую прихожую. Подумала и накинула кимоно, затем передумала и превратила шелк в легкую ажурную тунику. Ее кожа пахла снегом, и она чувствовала до сих пор всю остроту и свежесть полета, и верхний, горний чистейший воздух был в ней, в ее волосах, в сердце, в легких. Жданову нравится этот запах, - отмечает она. Довольно вздрагивают его ноздри, а мягкая улыбка благодарит. Он рад ей. Фальшь? Где?
Никакой фальши. Он просто рад, лицо сияет – красивый, расслабленный. Домашний. Мягкие светлые брюки, босые ступни.

— Кто пришел?

Это выглядывает из комнаты Пушкарева. В пижаме с цветочками, косичках и круглых очках – это у них тут ролевка? Мило.
— Кира Юрьевна! — Как ребенок радуется Катька. — Как здорово, будем пить чай с пирожками? Или вино? У нас есть вино, очень легкое красное, Андрюша сам выбирает! Вино?
Жданов любуется попеременно прыгающей Катькой и Кирой, а сам поддергивает мягкий пояс домашних штанов. И по-прежнему — ни молекулы фальши. Искренность не зашкаливает. Радости и привета ровно столько, сколько нужно. В идеальной пропорции.
Кира улыбается – вино… Вино так вино! И присаживается на любимое свое местечко, бывшее свое любимое место в ждановской кухне-столовой, и любуется волной, цветущей веткой и изящным иероглифом – ей всегда нравился этот псевдо-японский офорт. И вид из окна тоже – здесь много неба. Очень, очень много неба…

Небо, полеты… мысли и ощущения, незримость, невероятность… иллюзия?! Нет, не этого она хотела!!! Она сыта обманами по горло, она годами обманывала себя – всеми земными средствами!

Так, а физика-то здесь есть?
Кира отпивает глоток и бросает свой бокал в пол – марсала и розовые блики по матовому паркету и стенам. Андрей испуганно привстает, и звенят хрустальные ножи под его босыми ступнями.
— Ой, я сейчас! — Подскакивает Катька. — Я с мылом, меня мама научила. Сейчас, вы оба не двигайтесь пока.
Она лазит по полу с бумажными полотенцами и жидким мылом, счастливая как девочка под елкой. Андрей сидит, улыбается и любуется обтянутой ситчиком попкой. Полнеет – оценивает Кира.
— Готово! — радуется Катька, домыв пол.
— Кирочка…. — Жданов галантно ставит перед Кирой новый бокал, наливает вина, придвигает сыр и зелень. — Ты похудела. Тебе идет, ты как Мадонна. Да, Катя?
Та кивает, – да. И смотрит на него влюбленными глазами дурочки.
Кира пьет вино, наслаждается домашним уютом, отдыхает – насколько же приятней отдых, когда нематериальна усталость и невозможна боль. Кира разглядывает Катьку, Андрея, их лица и взгляды. Слушает их слова.

Они видят ее и не видят. Они знают, что она здесь, и это совершенно естественно. Почему бы Кире и не быть здесь, с ними, в их доме, в их столовой? Они ведут себя так, будто не одни, но им нисколько от этого не хуже – просто им хорошо рядом друг с другом и с ней тоже хорошо, и все они спокойны и счастливы. Просто эти двое ждут без торопливости, ждут, когда она, Кира, исчезнет. И сразу же начнут целоваться, и будут целоваться пока бегут к постели, а может и не побегут никуда, Андрей зверски обожал секс на кухне, и в прихожей, и в ванной – когда-то давно!

Катька рассказывает о последней удаче с закупкой элитных шерстяных тканей, будет эклектичная коллекция, и пока они все стараются держать в секрете, насколько это вообще возможно. Будут мотивы Ирландии и английские гобелены, викторианская роскошь и черточки Византии, да, Андрей?
— Не совсем так, Катенька, ну почти, — любуется Катькиным плебейством Жданов. Он уважает Катьку отнюдь не за эстетический функционал, которого у той по определению быть не может.
И Кире все острее чувствуется, что они могут просидеть так всю ночь. Андрей закажет еще вина и что-нибудь легкое на ужин, а когда они вконец устанут, они начнут так же радостно суетиться, – где хочет прилечь Кирочка, в гостиной или может быть с ними в спальне, там свежий ремонт, да и все комнаты готовы, так где ей будет приятнее отдыхать?
Им совершенно определенно – не надоело. И они не устали.

Они не устают от нее. От нее нельзя устать. Она не может надоесть. Она дух, память, она их чистая совесть - она невозможна. Она… она их компиляция.
Она может остаться здесь навсегда, и это ничего не изменит.

*

— Выпьем чаю, Рома? Горячего и крепкого.
— Пожалуй. Давай.
— Сердишься?
— Нет. — Удивляется Малиновский. — Сначала представлял, как буду тебя убивать, потом как-то… начало нравиться. Силища внутри просто медвежья, и ощущения… ну непредставимые.
Кира кивает, слушает. Малиновский волнуется все больше, ему нужно объяснить ей что-то, – и зачем это, интересно? Вот уж чего не ожидала от хряка, так…

Они действительно выпили чаю, крепкого и душистого альпийского сбора. Еды не нужно было. В теле прочно угнездилось блаженство – горний кислород, какого не бывает в мире асфальта, яркое клеточное счастье. Человек не понимает, где счастье, пока тело не ткнут в это счастье носом. Роман смотрит на Киру испытующе.
— Животное не боится смерти, — говорит он, совсем не стесняясь пафоса. — Вот не знаю как тебе… а хотя что объяснять. Вот что внутри тебя в короткий, в каждый миг – этот миг и есть жизнь. И неважно, что в следующий тебя может уже не быть, это отчего-то не важно. Главное этот самый миг прожить как проглотить, даже забрать, отнять у кого-то, если надо. Очень честно.
— Так вот чего ты искал всю жизнь… — поддразнивает она. — Животного счастья. Честного.

Он иронично поднимает бровь. Животное – живое, что за лицемерие, Кирочка? Живой и сильный хочет живого счастья, что тебе непонятно?
Спорить ей не хочется. Она зевает сладко, как уставшая кошечка. Усталость приятна, и скоро будет сон, и сон этот будет очень, очень сладким. Малиновский понимает и встает уходить.
Кира провожает его как воспитанная хозяйка. Будто и не танцевала голой в ветре всего час назад и не рвала ему ухо острым алмазом. Подула – и все ранки затянулись, умный не обижается, умный делает выводы – да, Ромочка?

— Что ты будешь делать дальше? — вдруг серьезно спрашивает он, обернувшись в дверях.

... Как же она глупа… - доходит вдруг до нее… да что она такое, во что она превратила себя? Чем попыталась гордиться? Самонадеянный каприз, выверт брошенной любовницы, глупой кукольной невесты из коллекции будуарных кукол…
Да, что она будет делать дальше?


***


— Ты обманула меня, тварь.

Грубость королевы – не грубость, а награда для прислуги.
Компиляторша щурится и змеит улыбочку: — Ладно, ладно… хочешь еще, так и говори.
Кира вдруг понимает, что хочет. Только еще не понятно – чего… и как.
Козюля подсаживается к ней поближе как подружка-студентка, такая некрасивая и не очень умная подружка, обожающая тебя и завидующая тебе: змейка под подушкой.
— А я же советовала тебе сначала Наташей Ростовой. Бал, юная влюбленность. Тело еще ни черта не смыслит, а мясо уже жаждет, а душенька – ха-ха, если это можно так назвать, душа! душенька свое гнет - типа хочу чистой романтики без всяких там слюней и спермы, а дальше - ну самый кайф! Понимаешь, а ты сразу начала с трудного. С самого. Эта внутренняя борьба, все эти проститутские бунты – кто чего достоин в жизни, и какого беса тот, кто достоин, ни фига не получает, а джек-пот срывают ничтожества, и что это за несправедливость в натуре, понимаешь меня?

Кира не сердится и даже улыбается. Парковая аллея суха и душиста, везде льет дождь, а у них – сухо и свежо. Прохожих это нисколько не удивляет, и никто не порывается на их чистую сухую аллейку, бегают себе спокойненько по грязным лужам, кто с зонтом, кто намокший. Дождь брызнул так внезапно. Козюля придвигается еще ближе: — Толпа – это ментальное напряжение, поддерживающее поле. Трудно одной. От общества устаешь – и это и есть плата. Но ты ведь знаешь, что аутизм пресен, что он душит, ведь даже амебы стремятся слиться в клубок – скажи, знаешь зачем?
Ей опять это удалось… насмешить. Кира улыбается, ощущая нежную свежесть струй дождя совсем рядом, у локтя. Край скамьи мокрый, дальше – четкая линия, будто бы стеклянная стена, но никакого стекла нет.
— Так да?
— Да. Я позвоню. Убери дождь.

***

А на них не надо смотреть, их нужно есть!!!
Автор, вы не просто романтик, вы хулиганствующий романтик!!!
Как мне это нравится... оторваться не могу!!!
Мррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррррр!!!

Да и лан. Мало снов, что ли!


Мой бедный, бедный принц




— А ты ревновала когда-нибудь вот так? До потемнения в глазах?
И не дожидаясь ответа бросила: — Я - да. Смертельно. Больше не хочу.
Кристина молча думала. Ревновала… она же ревновала. Или нет?


*
Бывает, что заказываешь судьбе дверь из тупика, хоть узенькую, чтоб едва протиснуться - а получаешь широченные ворота нараспашку. Щедро! И только ринувшись в этот выход, в объятья ветра и простора, понимаешь, что летишь в пропасть…

Та нелепая девица подошла к Кире в сквере. Появилась из-за куста сирени и встала как будто чего-то забоявшись. Такая… вся дерганая. Комичная. Узкий лобик в морщинку, растянутый лягушечий рот, крючочки ключиц да джинса-топик – то ли заморенная нимфетка, то ли ботоксная сорокетка. Из недорогих.
Кира сидела, легко касаясь ажурной спинки скамьи и холодно смотрела, как кривулька мнется перед ней на голубоватой брусчатке. Стих летний ветерок, будто прислушиваясь к чему-то. А целующаяся на ходу парочка отчего-то передумала идти по аллее мимо них, и качаясь в тесной сцепке, двинулась назад. Кира смотрела и тихо думала, что если уж ее жизнь, успешная и красивая, раздавлена подобно ночной бабочке на стекле витрины, то что же держит в этой юдоли вот таких вот нелепых и кривых, как мнущаяся перед ней девчонка… да, не старше Киры, только дешевая и неухоженная… козявка.
А та, похоже, на что-то решилась. Открыла рот, дернула шеей и вдруг…
Ноги выгнула… как… насекомое какое-то, назад коленями! И на миг стала невыносимо страшной под летним солнцем. На коротенький миг, как будто нездешняя тень стала густеть, дрожа, набухая до плоти, и…
Не смогла.
Сломалась.
И – все, прошло.
Исчезло мороком, и Кира не успела даже рот приоткрыть, как та скосила глаза куда-то вбок, хмыкнула, да и перекрутилась. Встала уже нормально – вперед коленями, назад подбородком и шеей. Уже по-человечьи. И тут же голоском уличной приставалы попросила: — Можно?
И не дожидаясь кивка, плюхнула свое тощее тельце рядом. Так, что скамья задрожала на чугунных ножках.
…Показалось… глючу. — Тоскливо подумалось Кире, и она встряхнула себя, как привыкла брать себя в руки - брать, держать, держаться, не показывать. Чтоб никто не увидел, как тесно и горько у нее внутри. Солнечный лучик скользнул, погладил ей лоб, отвлек. Ничего. Просто нервы. А эта кривулька тут в парке бегает небось с какой-нибудь рекламкой, что ж еще. Вот, уже трясет какими-то брелками на связке, будто не решаясь пристать. Не надо обижать… — Вы… промоутер? — Решила сделать добро Кира перед тем, как встать и уйти. И вдруг испугавшись перекосившегося в ее сторону больного личика, зачем-то глупо поправилась: — Вы менеджер? По…
— Менеджер. — Поощрила кривулька, засияв. — Да, я менеджер по связям с… вот, подарочек от фирмы! Держи… те.
Черная фиалка сама легла в Кирину ладонь, и та ахнула, очарованная… что это за чудо? Блеск, тяжесть, переливы… стекло, акрил или все-таки дешевый пластик? Но ошеломляюще красиво. Полураскрытый крошечный цветок и обнявший его лист, спрятанная в черноте тяжкая синь, тонкие линии льда и горя, и будто бы ароматом пахнуло, томной, гниловатой свежестью от маленького цветка, греющегося в ложбинке ее ладони. Все же что это, брошь, кулон? Камея… профиль фиалки. И на ней буквы.
… ВГ? Какая странная аббревиатура….
Что такое это ВГ? Что говорит ей эта… зудит над ухом, настырно предлагая какую-то компиляцию. Это что такое… не хочется вспоминать, малоприятное что-то. Они, видите ли, не рекламщики и не дилеры, они - компиляторы. Где головная фирма? А везде. И странно, что она не знает, такая с виду культурная и образованная, вон у ней туфли какие шиковые и бужуха. Ну, компилируют они, чего непонятно? Все что хошь могут скомму… скомпильнуть. За бабки, само собой.
Кира опомнилась. Фиалка в ее руке была все такой же прохладной, не согревалась.
— Ты должна назвать имя, — уже в наглую пилила, ерзала, придвигаясь ближе и все требовала от нее чего-то странная компиляторша. — Имя, для ведомости. У нас строго, не то что у вас тут. Имя говори.
— Какое… что за имя нужно…
— Свое. Соображай уже, наконец. Имя любое, без разницы это. Называешь, и оно - ты.
Кира кивнула, отчего-то вздохнув и расслабившись. Имя – любое, это понятно. Для него, для Андрея она была фиалочкой, ласточкой, винной шпилечкой. Месяцы. Годы. Потом еще были имена. Потом… уже неважно. Так какое назвать? Какое? А?
— Наина Орлова, — скучающе подсказывала вихлястая. — Дина Ресс. Ната Лифшиц. Кира Вир. Ну назовись ты именем, что тебе стоит. У женщины должно быть имя! Женское имя! ВГ!
— Хорошо. Мое имя – Кира…
И горло пересохло. Язык засаднило, имя отца проволокой стянуло рот. Она не могла.
— Фамилию говори, — приказывали ей с левого угла скамьи. — Вот же скука с такими… наказанье. Другая б уже плеткой вилась, радовалась. Такой подгон, а…
Пыльно-розовые лягушечьи губешки сжались вилкой, но Кира отчетливо слышала то, что произносит ими кривуля-компилятор.

… Тыщи баб кабалой да серостью дышат, заплеванные-заморенные, изгаженные, да так и сдыхают, на смех своим подонкам. А эта удачу поймала за хвост – ни за что, ни про что, и кобенится! Целку корчит. Я про тебя, Кира Юрьевна. Чего скуксилась?

Кира разозлилась. Ей нужно отдохнуть от всего этого. Нелепости всякие чудятся, средь бела дня! Голоса в голове, компиляторши-кузнечики коленками назад, бесовские посулы…
— Ничего тебе не чудится. — Успокоила ерзающая рядом лягуха в джинсах. — Мы компилируем. Читала Войну и Мир? Вот могу тебя туда, Наташей Ростовой! Хочешь? Прям щас и сделаем.
Кире захотелось. Больно, безумно – захотелось. Кисейного платья под грудь, шелковых туфель и бала. Воскового паркета, змеиных скрипок, замирания сердца и первого трепета тела – она ведь не забыла! И Андрей…
Болконский. Честный, верный, простивший ей вероломство.
Простивший, любящий. И умерший у нее на руках!
— Зачем? — холодно сказала она. — Зачем мне Болконский. Это что, гипноз такой у вас? Программа реабилитации?
— Угу, — обрадовалась девица-козявка.— Технологии прогресса типа. Бесплатно! Ты мой первый клиент! То есть клиентка.

Ветер прошумел в кронах деревьев, и Кира опомнилась. Вызвать милицию? Просто уйти, встать и уйти! Но сидела, изгоняя милое виденье – огни тысяч свечей, белые колонны и она в светлом платье, и Андрей смотрит, удивленно, потом восхищенно – и грохот полонеза сменяет вальс!..
Бежать, срочно бежать отсюда. И позвонить Кристе? И в милицию?
— Милиции что скажешь? Что тебе голоса в голове чудятся? Потому что тебя жених бросил? — заухмылялась козява на скамье. Расселась вольно, качала ногой в облупленной босоножке.
Кире захотелось ударить это мерзкое… существо. Сумочкой. И бросить сумочку в урну, и уйти наконец. Что за чертовщина, как смеет эта… это…
— Он спал с тобой пять лет и бросил. А последний год и не спал, только врал. Стерпишь – умрешь. Ты уже умираешь, неужели не соображаешь даже это? Ты черная внутри.
Кира стремительно обернулась. Оказывается, она уже уходила. Убегала по аллее, цепляя шпильками выбоинки брусчатки, бежала – и встала от последних слов как вкопанная. Черная. Внутри. Она такая и есть, все так и есть!
— Чего тебе надо от меня? — крик вырвался шипеньем. — Кто… что ты такое?
— Опять двадцать пять давай бабка за рыбу деньги. Компиляторы мы! Сколько еще будешь спрашивать одно и то же? Интерпретаторы, оптимизаторы! Я уже сгенерировала твои коды, пока ты тут психуешь. Да не трусь же ты, вот чего тебе еще терять? Тебе – уже нечего!
И добавила, глядя на замершую в пустоте женщину.
— Ты же уже ведьма. Из-за него.

*
Вечером прилетела Кристина. Долго разглядывала черную фиалку, которую Кире болезненно не хотелось выпускать из рук. Морщила светлый лоб, покусывала губу, как в детстве. И обрадованно заявила – чудо! С тобой связались. Цветок – теплый, биоположительный, мощный энергетик. Кристина такие вещи чувствует.
И все эти намеки на компиляции – это же значит… что значит?
— Что тебе сказали? Сказала? — в сотый раз жадно вымогала Кристина.
— Что я сгораю. Что мне осталось мало – месяц, два. И болезнь. Или несчастье. Если не соглашусь на генерацию. Или компиляцию – я запуталась, Крис. Но мне не страшно, совсем, веришь?
Кристина дергала ракушки- бусины на шее, сосредотачивалась. Но вместо медитации начинала бегать по комнате – не верилось! Ей не верилось, никак! Но ведь ее учили – про сущности, которые всегда рядом и приходят на помощь? И если сильно, всей душой попросить, а ведь она просила за сестренку всей душой, и может быть, это и есть та помощь, которой она так жаждала? Для себя, для сестры? Униженная, уничтоженная, брошенная Кирочка, живущая как цветок под злым ветром, вот-вот сломается…
— И мне не страшно. — Сказала Кристина, прекратив бег. — Фиалочка эта черная, но очень теплая, прямо как живая. А у тебя глазки блестят, моя радость. Давно уже такую тебя не видела! Светишься, будто…
Она ахнула, не договорив.
— Светишься… кожа, глаза – все сияет… а ты помнишь, как мы мамиными кремами намазывались? И прыгали по тахте? Я лечу, я лечу!
Кира засмеялась. Это было, и конечно, она прекрасно помнила - одно из лучших детских воспоминаний, помнила, как в детстве они прочли о Воланде и Маргарите и потом долго, с жаром играли. Кристине было пятнадцать, она была некрасива, мечтательна и жила в книжках. А десятилетняя Кира ловила каждое сестричкино слово о небывалом и нездешнем. Со временем многое позабылось, а сейчас нахлынуло волной... — Ты думаешь – мне сделать это? Дать согласие? Мне надо всего лишь назвать имя. Мое имя. Эта... она оставила номер. Странный, там мало цифр. Но я уверена, что… так мне сделать это? — все сильнее волнуясь, домогалась Кира. — Да? я не боюсь!
— Я думаю, что нам с тобой уже мало чего осталось бояться. — Ответила сестра. И добавила: — Выбирай… знаешь что выбирай? Ты помнишь, как мы читали о бале, Воланде и Мастере? Андрюша, конечно, не Мастер. Так, егозливый подмастерье. Служка в ризнице, крадущий леденцы и облатки. Но какая уже разница? Если ты… если ты решишься… но тут надо еще подумать! Кирочка… подумать. Но если ты…
— Меня пригласят на бал к Сатане? — оскалилась Кира. — И подарят там… Андрея?
— С бантиком, как котенка! — просияла Кристя, захлопав в ладоши.
Кира вздрогнула. Нет, уж слишком по-детски. Ледяное сладкое вино ударило им в головы незаметно. Андрей… ей подарят его как котенка…
Захотелось отрицать, протестовать – не похоже! Не то, совсем не так! Не так!
— Для этого нужно быть Маргаритой. — Торопливо искал доводы ее рассудок. — Страдать как она. Это ее, Маргариту уговаривать - послали Смерть. А ко мне заявилась мелкая бесовка без имени. Тощая кривляка в… какая-то Азазюля!!!
Кира замолчала. Странно, она силилась вспомнить и не могла. Что было надето на тощей дамочке, что было у той в руках. Определенно что-то у нее было! И одета она была. Конечно была. Не голая же она явилась?

Кристина хохотала, в восторге от остроумия сестренки. Азазюля! Тогда уж лучше пусть будет Козюля!!
Нервный смех одолел и Киру. Дальнейший диалог уморил ее до того, что рот пересох от смеха и замечталось о прохладной воде с колючими пузырьками газа – пить… сегодня они с Кристиной пили любимое сладкое эльзасское со льдом и перебрасывались словами-леденцами, катаясь по Кириной одинокой постели, по сиротской прохладе дорогого шелка, – ты сказала с бантиком, да? Превратить его в кота, домашнего! Породистого, а? и кормить сливочками! с пальцев ног, как в том фильме про инфантильного богемного парня и аристократку, как их там звали…
— Будет бал!
— В огнях и музыке!
— А твой предатель Жданов увидит тебя Королевой.
— Ему не понравится. Он перепугается до икоты.
— Правда?
— Да. Королевская власть, снова плети, эшафоты… он же боится плетей и черных перчаток!
— Тебе предложат его насовсем, ручного.
— Да!
— А ты откажешься?
— Да. Хочу все наоборот! Если монахиня – чтобы чистая! Король – добрый, а не жестокий! Темная сила – не зло, а ночь светлой! Хочу как не бывает!
Кристя обхватила ее руками и замерла. Объяснять ничего не надо было.
Недаром они в детстве читали под одеялом книжки из папиной библиотеки. Кристя в ту зиму глаза испортила, но зато им обеим было так чудесно. И жутко. Чудесно – в тепле под белым пухом большого одеяла, в защите домашних стен. Они читали по очереди вслух, пока сон не побеждал их - про французских проклятых королей, и про монастырские развращенные нравы. И про бал Сатаны, явленный им с трепещущих листов в запахах, красках и почти что боли судорожных мышц. Они дрожали, одна слушая, вторая в быстром шепоте перелистывая старые страницы. И страшно, это могло бы быть невозвратно страшно!
Но… не зря они с Кристей с маленьких лет были умницами-хитрушками. Они сначала заглядывали в конец, и только потом читали книжку с начала. И ту, про Маргариту и Мастера - читали так же, как и другие книги, и были слишком малы, чтобы понять хотя бы половину написанного. Зато книга осталась навеки родной. И непонятой, как любимый скрытный дядюшка-сказочник.

Вечер иссяк, усталый. Звон зеркал ничего больше не обещал, а Кристина успокоила ее и ушла, с жаром сказав напоследок, что хочет посоветоваться с самим… — И ничего пока не делай, родная, хорошо? У нас ведь еще две ночи на раздумье?
Кира вздрогнула всем телом под шелком кимоно.
И пообещала.
Уходи, сестренка.

Закрывая за Кристиной дверь, она уже знала, что сделает этим вечером, черно падающим в ночь. Она сделает это, потому что очень хочет. Не потому, что ей нечего терять, а потому что хочет. Бала. Сказки. Злого чуда.
С нее хватит! Ждать… терпеть обиды и унижения… надеяться и гибнуть.
… Мне хочется… мне очень хочется, - беззвучно шептали ее губы. Ее мобильник слал зов в запределье, по странному номеру из шести не запоминающихся цифр. Дрожала зеркальная полочка.
… Компиляции нельзя избежать, глупо сопротивляться… - щекотали мозг чужие, но странно понятные насмешки. - Компиляции глупо сопротивляться. Она началась раньше, чем ваш мир. Чем любые миры. Вы сотканы из совпадений, ваши гены и молекулы миллиарды раз были в других телах, ваше сознание не способно породить ни одной новой мысли…
Ответ.
— Вот и правильно! — радостно заорала Козюля вместо «здрасте».
— Да, но я хочу как в детстве. — Кира удивилась покою в легкой своей голове и своему приказному тону, и пояснила: — Чтобы сказочно и без политики, психбольниц, без всего грустного и жестокого. ЭТИ страницы мы ПРОПУСКАЕМ!
— Желаете бал, Королева? — услужливо изобразила уточняющий подхалимаж абонентка. — Будет!
Кира улыбнулась своему отражению.
— И как мне начать? Намазаться кремом, как Маргарита? — спросила она насмешливо, деловым будничным тоном. Мобильник тут же отреагировал:
— Крем? Да мажься. Любым! Никакой разницы - ночным, дневным, от солнца!
Треснуло зеркало. Зазмеило паутиной трещин, и что-то ударило сзади, как птица в оконное стекло. Кира не стала оглядываться. Схватила первую попавшуюся баночку с подзеркального столика. Внутри был крем с запахом фиалки – илистый, тающий в пальцах…

***

Огородов у людей что ли нет...
Спят и спят.

И это был мой сон!!!

Пора тебе узнать, какая ты на самом деле, без покровов.

Женская дружба



Золотистый порошок в Кириной пудренице заканчивался.

Еще два дня, одна ночь – если им повезет, то может быть две ночи, и все закончится. Их праздник отчаянья, их возрождение из пепла… их дружба. Женская дружба – вообще-то бред, как может дружба быть зависимой от половой принадлежности? Еще любовь – так-сяк, но дружба двух человеческих существ, отсортированная по генитальным признакам… это отвратительно.
Катя была согласна. Хохотать они устали, от сладкой ягоды и мороженого чуть ли не подташнивало – облопались как маленькие. Лишь бы не думать о завтра.

— Мы станем прежними.
— Да.
— Озабоченная ревнивая стерва, стремительно теряющая остатки достоинства, психических нервных сил, красоты… истерически швыряющая в помойку свои здоровье и жизнь, лишь бы заметили. Это я. — Задумчиво произносит одна.
— И задергавшая сама себя, задравшая нос на окружающих трусливая идеалистка, заменившая романтизм любовный самоутверждением под грифом бизнес-администратор-интеллект и прочий бред. Я.
— Как же удивительно не сходится то, что мы думаем о себе – с тем, что думают о нас другие. Я никогда не считала тебя идеалисткой. Наоборот – уверена была, что ты расчетливая целевая захватчица. В числе прочего.
— А давай попробуем сегодня без дозы? — Вдруг подпрыгивает в постели Катя, и две радующиеся свободе сиськи прыгают тоже, — должно же было в организме что-то накопиться?

Кира с удовольствием смотрит, но уже не пытается потрогать, погладить… приподнять роскошь, взвесить на ладони, сравнить. Прикоснуться соском к ее соску и насладиться взрывом смущения. Нет, хочется чего-то другого, не кожи и прикосновений, не сладкого стыда, не удивительно чуткой мести… нежной как картинная фантазия. Они как две чисто вымытые куколки, которых раздела маленькая хозяйка, чтобы примерять другие одежки, да и уснула. А куклы оценили друг дружку как эстетки, потом как ревнивые подружки, потом как хищные соперницы, и все – одна лишь игра.
Не подружки и не соперницы.
Интерес был глубже.
Тяга к другому женскому существу была под их кожей, глубже тела, глубже слов и доверия. Где-то там. Плотью не достать.

Плотью - они давно бы уже попробовали, но не получалось. Начинали хохотать и заканчивали опять тем же – простыми радостями сладкого обжорства и шокирующими откровенностями. Словами - было возбуждающе, глазами – было обморочно прекрасно… пальцами было приятно и щекотно. До языков вообще никак не доходило, смех настигал раньше, чем серьезный кончик языка одной, другой, вместе – пытался перейти границу чувств и смысла. Они пробовали, попробовали и устали. Хохотать хотелось раньше, чем язычок успевал выжать хотя бы тоненький стон, а сознание – всего лишь хотело заставить стонать… дразня, пугая, хвастаясь другой красотой… интереснее были ответы на вопросы.
С чего все это началось? И когда. Нет, важнее – с чего, или почему?

— Я рыдала под нашим фикусом и сморкалась туда. — Вспоминает и отчитывается Катя. — Все быстро впитывалось в землю, и никаких следов.
— Да. Никаких следов. — Задумывается Кира. — От слез не знаю, но сперма просто таяла, исчезала. Капли летели на листья и ствол, и все тут же куда-то девалось. Я была в ужасе поначалу, думала, что это уборщицы протирают листья, каждое утро. Потом специально приметила – нет, все исчезает само, сразу, на глазах поглощается зеленью.
Лепестки ее губ чмокнули, растянулись, подразнили жемчугом – Кира изогнулась, упала головой ниже постели и смотрела снизу, довольная как белая кошка: — Что моргаешь – не поняла? Мы с Андреем развлекались в кабинете, с первого дня. С того самого вечера, как Павел Олегыч решился на сдачу дел. До этого – у меня или в комнате отдыха. Кстати, тебе нравится вкус спермы?
— Андрей Палыч… он… — не хочет договаривать Катя, мотая головой на последний вопрос – потом… какой еще вкус, она и понюхать-то толком не успела, — Андрей Палыч удобрял фикус? Да? — ее голос крепнет, наполняясь смешками, как пузырьками хмеля.
— О, с боевым воплем. — С удовольствием вспоминает Кира. — Что-то вроде банзай. Можно было и не утруждаться так, но его будто тянул этот зеленый куст. Притягивал. Возможно, трансформация началась уже тогда. Еще до нас с Андреем.
— Павел Олегович?!! — ошалело распахивает глаза Катя.
— Ну да. Стар, но отнюдь не дряхл. Что ты удивляешься? Так, что мы имеем… как мы выяснили, сначала было супер-био-удобрение. Не знаю, как до нас со Ждановым, но мы ублажили кустик неплохо. А потом?
— А потом… потом… — Катя пытается скрыть догадку, больную как колючка, и торопится, понимая, что все, что только что подумала, уже выплеснулось из ее глаз, стегануло крапивой по содранной, не зажившей Кириной коже, — еще потом мои слезы и сопли, очень много. Я ревела под наш фикус каждый вечер и иногда днем. Меня будто бы что-то притягивало к нему… сейчас я понимаю. А тогда казалось, что просто так хочется. Не задумывалась даже. Просто очень хочется присесть на корточки в этом уютном уголочке, обнять кругленькую кадку, вдохнуть запах зелени и земли…
Кира вдруг замирает.
— Вот-вот. Вернешься – глянь внимательней, аэроботаничка. Там нет земли, совсем нет. Сверху цветные стекляшки и камушки. Декор такой.
Катя так же застывает, вспоминая. И не может вспомнить. Странно. И вспоминает о серебряно-золотистом порошке в Кириной пудренице.
— Ты собирала пыльцу с сухих бутонов?
— Удивительное рядом, – начинает рассказывать Кира так, будто это и впрямь важно. — Ветки ломала, уносила к себе и с комфортом вытрясала цветочки в чашку, сидя на диванчике. Всегда одна. Мне хотелось это делать. Удивительно тяжелый порошок, и так послушно падает на донышко чайной чашки, а потом его легко ссыпать в пакетик. Или в пудреницу. Я выбросила французский прессованный диск, выцарапала ногтями, чтобы засыпать… мою любимую яблоневую пудру выбросила. И только испортив, сообразила что делаю. А порошок - он был беловатый, серебристый такой. Мерцал и будто бы подмигивал.
— Нет же, он летучий. Как облако. — Морщит лоб Катя, вспоминая. — Не поймаешь, и такой легкий – тоньше пудры. И не белый он… желтенький как одуванчик… а иногда был радужный. Ты сказала – осталось совсем мало? Мне кажется, я уже чувствую себя. Прежнюю.
Обеих пугает мысль - стать прежней... снова бедной, жадной, не понимающей - что происходит... почему все не так, как хотелось и мечталось?
Взгляды замирают, мысли невозможны. Без фикусовой пыльцы, этого подарка свихнувшейся ботаники, они станут прежними. Затянутыми в кору условностей, боящимися тени откровенности, страдающими каждая в своей скорлупе, как в змеином яйце – каменном, отдельном…
— Кино! — встряхнувшись кошкой, командует Кира, нацелив пульт в настенный экран. — Смотрим то же самое еще раз. И крем, нет, лучше легкое масло. Но самое главное…
— Что…
— Прекрати делать эту серьезную физиономию! Или у меня опять ничего не получится! Кроме щекотки.
Но Катя уже не стесняется и не боится. Слишком хорошо, чтобы шевелиться, суетиться, пытаться быть серьезной и несерьезной одновременно… этому нет названия, и пусть так и будет.
— Лучше полежим рядом.
Силы вдруг иссякают, оставляя приятную сонливость. И важнее вспомнить и понять, ведь времени осталось мало… Кира падает рядом и поворачивается на бок, они лицом к лицу в мягком овале комнаты с облачным окном. Кто ты… и я… кто мы на самом деле… Катя думает вслух. Ее больше не пугает откровенность. Ее вообще ничего уже не пугает, и от этого становится по-настоящему страшно.
— Узнать себя можно только извне. Изнутри ты вселенная-рацио. Такая единственно возможная отдельная вселенная, самая лучшая и правильная. Даже когда знаешь, что дура и все вокруг умнее, красивее, удачливее тебя. Все равно внутри себя, очень глубоко под корнями ты самая-самая. И ты всегда и во всем себя оправдаешь, каких бы гадостей ни творила. Даже ругая себя, ты всегда себя жалеешь, да?
— Да.
— Мне снились сны. Я была в разных мирах и временах. И всегда притягивающая, хоть и не всегда красивая. Но ко мне в каждом сне были устремлены взгляды, зависть. И я всех презирала, а внутри мне было страшно. Как будто меня что-то ест.
— Сны были снами? Когда я выпью полбутылки, я тоже могу сказать – это сон. Когда я встречала его пьяной, то не орала и не кидалась царапать, а слушала его вранье как райские песнопения. И засыпала с улыбкой. А у тебя – только сны?
— Уже и не знаю. Что-то было сном, а что-то и правда было. Эти огурцы с желтенькими цветочками и усиками, они были. И были очень даже приятны.
— И уж точно не залетишь. — Серьезно смотрит Кира. — А если и случится – то ручки-ножки-огуречик можно и в банку, ага?
Но Катя фыркает смехом и тут же становится серьезной. Все это можно обдумывать бесконечно, но если бы кто-нибудь знал ответы, мы бы тоже их знали… она размышляет, удивляется и спрашивает:
— Скажи мне, вот зачем люди друг другу? В сексе? Зачем другое человеческое существо, когда можно все что хочешь сделать себе самой? У тебя такие же пальцы. Можно купить любую игрушку – с теплом и влагой, с тряской и музыкой, если дело всего лишь в стимуляции? Зачем нужен другой?
Кира согласна и не согласна. И пытается зайти с другой стороны. Со своей.
— Любить его, удовлетворяться игрушкой – да. Лишь бы приходил. Лишь бы не заканчивался обман. Это просто. Мне это казалось вполне логичным. Особенно после двух бокалов шампанского, хотя очень скоро я перешла на покрепче, от коньяка не бывает похмелья... знаешь, я была уверена, что могу и не пить, и в голову не приходило, что… не могу. Или скоро не смогу. И еще тогда я накупила себе игрушек. Сначала очень понравилось, но потом до меня дошло – стало еще хуже.
Безмолвные Катины глаза напротив ждут – дальше… я хочу знать. Дальше. И Кира задумчиво продолжает.
— Почему я все время плачу после… когда я еще верила ему, когда он был со мной, я бежала к нему сразу же после… а если он был далеко, я звонила. Мне было необходимо услышать его голос – усталый, раздраженный, прячущий ложь и фальшь, досаду… мне было все равно. Звук – наркотик. Его голос.
— Я тоже слышу его голос. Даже когда не хочу слышать.
Кира выгибает бровь, и Катя торопится уточнить: — Во сне. Сон во сне. Он рассказал мне свой сон. Очень страшный.
— Расскажи?
И Катя, чуть помедлив, рассказывает.
— Он расставался с женщиной. Во сне – понимаешь? У него было очень много женщин, и некоторые цеплялись как лианы. Он так говорил. Просто душили, пытались залить слезами, заплести, запеленать, сделать виноватым, чтобы запомнил. Присвоить – хотя бы так. Виной. Вот, он попросил ее расстаться мирно и помнить хорошее, а она превратилась в змею и стала его душить. А потом он махнул рукой и не стал рассказывать дальше. Но я уже все поняла. Так уверенно, как понимаешь во сне – вот, это все взаправду.
Она быстро, виновато взглядывает на Киру и прячет глаза: — И эта змея, эта женщина. Она не просто душила его. Она его…
Кира кивает. Да. Именно так. Не месть и не боль, а желание присвоить. Заплатив чем угодно - не отпустить, дать то, что не сможет дать ни одна…
— Одно только… странно. — Задумчиво надувает она губы.
— Да?!!
— Это был мой сон.

- Зацените Андрей Палыч! – Шурочка легко снимает с плеча базуку ролл-аппа и, разгребя заросли на стене, вешает его на крюк, - Але оп!
Вот будет нечестным сказать, что лицо коллекции было выбрано неудачно. Впечатление оно производило сногсшибательное. И лицо, и, что явилось неожиданностью для самого Жданова, Сашенькин торс, руки, и все остальное, виднеющееся между разнокалиберными банками с солениями и маринадами, притягивало взгляд, а то, что было невидно, заставляло работать воображение.

- Как вам, Андрей Палыч? Скажите, торкает?
- Не то слово, - медленно протянул Андрей. – Так это Катина, вернее Екатерины Валерьевны идея? Волнующе...

- Да, у нас был общественный опрос на эту тему, тайно голосовали. Победил вариант с античным пьяницей, забыла как зовут, - тараторила Маша.
- Вакх? – поворот головы, венок из тыквенных листьев, темные брови, томный взгляд, белое тело и этот жест, предлагающий зрителю отведать с ним за компанию пупырчатый огурчик.

- Точно! Вот видите, значит вышло! Аппетитно, правда? Так бы и съела!
Жданов поморщился, ему эта рекламная компания казалась слишком агрессивной.
- Никогда не думал, что Воропаев травоядный, мне он всегда представлялся хищником. И что название «Зималетто» можно обыграть таким образом, гастрономическим. А... Милко был не против, что «лицо» совершенно без одежды? Хоть бы галстучек «бабОчка» от нашего кутюрье, если уж на трусы или простыню денег не выделили.

- Что вы, это Милко плел веночек для Александра Юрьича и сам указывал дизайнеру, как расположить банки на постере. Он так захвачен Катиным проектом «Эдем», что кричит: «Девочки должны носить только цвЕточки». Ну а мальчики только листочки, но это уже детали. Все с трепетом сегодня ожидают показа и дегустации: говорят, что можно будет прямо с моделей есть гороховые бусы и браслеты из корнишонов. Мы нагуливаем аппетит.

- То-то я смотрю... Дьявол кроется в деталях? – Андрей подошел ближе и чему-то улыбнулся. – А кто еще помогал дизайнеру?
- Сама Екатерина Валерьевна.
- Правда? – настроение Жданова заметно улучшилось. – Пойду воздам должное ее трудам с плодами. А вы, красавицы, просто расцвели! – он окинул взором стайку работниц одетых по последнему писку удушенной моды – приличные х\б рубашечки свободного кроя сдержанных расцветок, воротнички под горло, юбки «Комсомольская юность». - Никогда не видел ничего более интригующего и загадочного!


Катя брезгливо оттолкнула настырного аэронавта, застегнула брюки, но с пола подниматься не спешила: извел ее этот кабачок. Столько времени провозился – а толку-то... Только раздражена теперь и белье влажное. Что с ними со всеми не так? Все не так, не так, не так! И бюстгальтер этот, держит, конечно, на совесть, но и дышать тяжело... И пиджак, и брюки, в которых ноги боятся потеряться – броня, толстой шкуркой защищающая нежную мякоть, - неподъемна почти. Она - рыцарь, упавший с коня – беззащитная железная креветка. Так хочется обратно на волю, в теплицу...

Дверь открылась.
- Здравствуйте, Андрей – запамятовала как вас по батюшке – Парамоныч? Пафнутич? Павлиныч? Поздороваться зашли?

Закинула руки за голову, ножку на ножку, живот впадиной, грудь возвышением, лежит, отдыхает... от чего?
- Палыч. Отчитаться.
- Палыч, Палыч, как бы запомнить. А, вот, «Андрей с палкой», Андрей Палыч. Прилягте около меня, вам так удобнее будет представлять отчет, - она небрежно отбросила в сторону блестящий маслянистый кабачок, похлопала ладошкой по полу рядом с собой. Кабачок уменьшился в размерах и стал вянуть на глазах.
- Если позволите, я пешком постою, - он слишком долго и слишком дико скучал, чтобы остаться ручным.
- Пожалуйста, как вам удобнее. Я с удовольствием выслушаю про обновление семенного фонда и новые способы опыления...

Она доминировала даже лежа на полу у его ног! Эта девчонка, оставшаяся одна дома в выходной день, без спроса нарядившаяся в бабулин старый парик и форменную одежду деда, дорвавшаяся до скудной косметички матери, ее туфлей на каблуках и отцовой бутылки со спотыкачем...
- Я заключил договора-воры со всеми хладокомбинатами от Урала до Тихого океана, - он протянул ей папку не глядя. Не глядя на нее, а глядя по сторонам, чтобы не растерять сразу всех запасов своей дикости и не лишиться твердости духа, приобретя твердость в некоторых членах. Одном. Сторонние наблюдения поразили его дизайнерской насыщенностью фаллическими символами. Со стен и потолка свисали различных размеров и форм огурцы, китайские огурцы, вьетнамские огурцы, кабачки темные и светлые, баклажаны, перцы. Сквозь стеклянные стенки ящиков с гидропоникой просвечивали оранжевые тела гигантской моркови и дайкона. Из каморки лился странный розовый свет.

- Оу! Какая свежая идея, Андрей Палкыч! Хладокомбинаты? Их зима – наше летто? А вы неплохо поработали, как я погляжу. Хладокомбинат «Снегурочка» №1, №3, №5, «Снежная баба», «Метелица», «Горячая снежинка», «Веселая льдинка», даже «Морозко» - не бережете вы себя!

- Я ссссс.... старался. Дико.
- Что ж, в таком случае, вы заслужили награду. Приходите на показ-дегустацию, я скажу, вас пропустят. – Она поерзала попой по полу, расстегнула пуговку, пиджачок распахнулся. - Можете даже взять с собой друга, если он обещает вести себя прилично и не чавкать на ухо моделям, когда будет пожирать их не только глазами... Вы же слышали? Мы, наконец, решили воплотить в жизнь эту витающую в воздухе идею: если модель аппетитна, то она должна быть готовой к употреблению. – Оборочки на топике томно колыхались во время дыхания, чуть учащенного для отдыхающего в положении лежа тела. - У нас будет сегодня пол-Москвы, вы уж там не высовывайтесь, чтобы не дискредитировать компанию, хорошо? А то от вас провинцией за милю разит...

- Не знаю, как вас благодарить, Екатерина Валерьевна, - он согнулся пополам и попятился задом к выходу, надеясь, что его персональный дизайн не так заметен на фоне окружающего аэроботанического креатива, и чувствуя, что еще чуть-чуть и с таким трудом наработанная дикость приобретет другие формы. – Это такая честь для меня! Я так растроган...

Дверь хлопнула.
- Не «здрасьте» тебе, ни «до свидания»! – Катя вскочила и зло пнула носком туфельки совершенно увядший, и даже уже частично подгнивший кабачок. Он, оправдывая свое название, взлетел и, проделав в воздухе дугу, ударился в стекло, оставив на нем следы слез и соплей использованного, а затем отверженного любовника. Или что это была за слизь?

Что на них смотреть-то... Наливай да пей, то есть, собирай да... (тссс, а то будет как со смелым и креативным автором . Только агро-ботаника! )

И как теперь спокойно смотреть на огурцы?

- Что это, зачем это? – спрашивает Катя у Киры, пока руки красивых девушек какой-то восточной национальности ловко раздевают ее.

- Расслабься, подозрительная моя. Результат тебя удивит. Тебя же заводит некоторая девочковость во мне? Теперь будем делать девочку из тебя. Ты обещала!
Катя сначала дернулась, испугавшись, попыталась прикрыться краем простыни, на которую ее ласково уложили, но слова «ты обещала!» заставляют ее смириться. Кира кивает работницам этого странного салона: начинайте, а сама усаживается в удобное кресло напротив.

Одна из медсестер? врачей? косметологов? – Катя теряется в догадках, - раздвигает ей ноги и внимательно осматривает паховую область и промежность.
- Больно будет? – ударение на второе слово.
- А ты еще боишься боли? – Кира подперла голову рукой и смотрит на Катю внимательно и чуть насмешливо. – После всех этих инструкций?

«Если бы ты могла увидеть действительно меня – меня, а не мое тело, - голос Кати ровный, тихий, сухой, без единой слезиночки, - то ты бы ужаснулась. Представь себе тряпочную куклу – тело из розовой миткали, набитое ватой, круглое плоское лицо. На лице синей шариковой ручкой мальчишки нарисовали страшную улыбку с кривыми зубами, вокруг глаз – кривые круги очков, на теле - огромные сиськи с длинными черточками-сосками и в этом же стиле изобразили нечто между ног. А потом, в драке, каждый потянул за свою ногу... Я читала, как казнили ведьм – привязывали за ступни к двум лошадям и пускали их в разные стороны. Но ведьмы хотя бы были красивыми. Теперь через все тело куклы снизу доверху проходит безобразный грубый шов, из которого местами торчат клочки ваты».

- Все-таки, это другое. И просто надо знать, к чему готовиться. Так будет легче.
- Не будет. Долгое ожидание боли может только усилить ее. Иногда внезапный удар – это большее милосердие, чем когда месяцами боишься, что это случиться.
- Значит, будет больно. И к боли нельзя подготовиться.
- Нет, нельзя. Но тебе не будет больно совсем, в этом и прелесть метода. Кажется, она называется скорпена. У нее сильнодействующий яд, и выглядит она экзотично. Периодически она сбрасывает свою шерсть...
- Яд? – Катя чуть приподнимает голову, чтобы посмотреть, что делают с ее телом загорелые руки.
- Да, рыба мОя. Яд. Ты же не думала, что я так оставлю это: ты с ним спала! Целых два раза!
Катя смеется, ей щекотно не от кисточек, широких и мягких, которыми девушки в резиновых перчатках смазывают ее тело, смазывают каким-то золотистым киселем, который тут же становится плотной прозрачной пленкой на ее теле, а от Кириных слов, сказанных с серьезно-шутливой интонацией.

«Расскажи мне! – это не просьба и не мольба, это требование. – Как? Как он это делал? Я столько ночей провела, снимая в голове этот долбанный однообразно-мучительный сериал без развития действия: «Андрей и другая». Так же, как со мной? Или как-то иначе? Дурацкий вопрос ревности-инквизитора, который никак не повлияет на приговор: костер уже давно говорит, и ты привязана к столбу. И все же ему нужно вырвать у тебя это признание: так же? Иначе?
– Я расскажу, расскажу. – Катя играет со светлыми густыми прядями, которые накрывают ее бедра нетканым шерстяным покровом. – В первый раз все произошло очень быстро. В дорогой гостинице, поздно ночью, после сумасшедшего дня – моего дня рождения. – Катя откинулась головой на спинку кровати. Закрыла глаза. – От него сильно пахло. Нет, не противно, просто сильно – в тот вечер он много выпил. Но пьяным совсем не казался. Я еще подумала: хмельной поцелуй, вот какой он! Он дышал, и даже воздух из носа был таким прохладно-спиртовым, что у меня от него кружилась голова, когда я его вдыхала. – Катя замирает, вспоминая, Кирино дыхание становится неслышным. – Темно, почти совсем, поэтому странно, как ему удается быстро снять с меня одежду. Я и сама так ловко бы не смогла это сделать.
- Мастерство не пропьешь.
- Не помню, как он раздевался сам, почему-то совсем. Покрывало под попой жёсткое... шершавое. Кажется, я подумала, что хорошо бы забраться под одеяло – укрыться, прикрыться - и тут почувствовала, как меня уже накрыли... накрыл собой. Воздух казался прохладным, а его тело – теплым, тяжелым до восторга. И все, я не думала про покрывало уже. И про холод. Быстрые – лихорадочные какие-то, - поцелуи, слишком легкие по сравнению с тяжестью тела, слишком торопливые – губы, шея, грудь, опять шея – как прыжки через препятствия, опять губы – мгновенно... Грибной дождик поцелуев, такой легкий, только пыль прибить, но не напоить землю, такую иссохшую, что... Мало было мне и достаточно было, чтобы потечь, поплыть... я не сопротивлялась его ладони – он погладил живот и ниже, пальцем... будто проверил... так по-докторски, уверенно и со знанием дела, и вошел так стремительно и неожиданно, что я охнула именно от этого – не ожидала... Он спросил: «Больно?», застыв во мне. Я сказала, нет, хорошо... А дальше – стремительный финиш марафонца: пересек на последнем издыхании черту и упал без чувств.
- Вот прям без чувств?
- Почти. – Катя улыбалась. – Пробормотал что-то, я не поняла, что... Быстро справился с покрывалом, одеялом и тут же уснул. Мгновенно.
- Бедная девочка.
- Ага. Бедная умом. Ведь это я теперь это все так вижу, а тогда...»

- Три.
- Три?
- Он заходил попрощаться позавчера... или это было позапозавчера?
Катя словно вся в тонкой полиэтиленовой обертке, упакована на славу: даже между ягодиц пленочка. Она теперь лежит на животе, лицом вниз: на полу перед глазами аквариум с красивой голубой рыбкой. Она хихикает.
- Что ты там ржешь? – ревниво спрашивает Кира. Она не переносит, когда Катя смеется и не объясняет.
- Вспомнила почему-то, как ходила к гинекологу в универе. Диспансеризация была, никак не увильнуть. Врач спрашивает: половой жизнью живете? Я честно: да. Она пихает в меня руку и удивленно так спрашивает: разочек что ли? Или два? Я потом после Андрея уже думала, что у людей, если уж началась жизнь половая, то, наверное, счетчик быстро накручивает числа, а у меня что с первым хмырем – разок, что со вторым – два разика. Не девочка, не женщина. Бракованная девочка, недоделанная женщина. Долго так лежать?
- Тебе что, не нравится голубая рыбка?
- Нравится... очень. Она так смешно начинает метаться, когда я замолкаю...
- Вот и лежи. И бормочи хоть что-то, не нервируй рыбку. Классная у тебя задница. Если б дело было только в этом, я бы его поняла...
- А знаешь, что во времена Джейн Остин огурцы стоили безумно дорого? Это был экзотический фрукт. Один стоил шиллинг, в то время как на неделю полагалось три-четыре шиллинга на фрукты и овощи семье приличного достатка из пяти-шести человек.
- Кто про что... При чем тут огурец Джейн Остин?
- Это был огурец Лидии, сестры Элизабет. С ее стороны было слишком расточительным купить его.
- Знаешь, огурцы – это всегда роскошь. Слишком расточительная для души, как выясняется потом.

«... а в этот раз он совсем не торопился. Хотя теперь-то я понимаю, что это тоже был спорт. Не бег, но, как и в первый раз... работа на результат. Выбить цель или дожать противника, добить. Уже без такого серьезного масочного наркоза, так слегка – веселящий газ. Квартира Малиновского...
- Фууу... бедная девочка!
- Бедная опять же мозгами. Слепая. Потому, что слон стоял посреди комнаты, а я его и не приметила...
- У Малиновского дома слон?
- Тогда был. На нем крупными буквами было написано: «Катя - дура!», а я читала: «Катя, ура!»
- Ладно, все эти твои постпереживания не интересны. Ты про секс расскажи. С тем слоном. Мне уже даже хочется, чтобы он трахнул тебя по-человечески, а не как животное. А то как-то неудобно становится за бывшего жениха.
Кира сидит в позе лотоса перед Катей и тарелка с крупной сладкой клубникой краем касается ее живота. Это хорошо, что теперь тут тарелка, Кате было очень сложно не смотреть ... в зону бикини, где никаких бикини не было.
- Сладко. – Катя откусывает бочок у алой ягоды. – Это было сладко. – Она смотрит на розовую мякоть.
- Ну?
- Слушай, а все это дело называют «клубничкой», потому что у нас там вот так розово и сочно?
Кира поднимает тарелку вверх.
- Посмотри, раз тебе это интересно.
- Плохо видно, - честно признается Катя.
- А так? – Кира ставит тарелку на постель, отклоняется чуть назад и вскидывает вверх прямые ноги, раздвинув их. Катя застывает с надкушенной ягодой в руках, не в силах перестать смотреть на эту яростную в своей откровенной чувственности картинку.
- Жалкий лжец, - цедит сквозь зубы Катя и жестоко сминает зубами клубничку вместе с зеленым хвостиком.
- Что? – Кира сложилась вмиг, как бутон закрылся при первых каплях дождя, попавших на лепестки.
- Он врал, что больше не хочет тебя. Разве можно такое не хотеть? – сладкая кашица проглочена, Катя, приоткрыв рот, смотрит на Киру. – Даже я захотела.
- На, - тарелка уже на постели у Катиной ступни. Пушкарева сидит, одну ногу поджав под себя, другую согнув в колене, на которое упирается подбородком.
- Он не врал. Но об этом после. Сначала ты.
- А? А! Он целовал меня. Сладко. Долго. В губы. Раздевались вместе, но тоже мимодумно как-то... Я помню только губы. Знаешь, как воздушные акробаты в цирке? Вот мне казалось, что это так: он держит меня губами, а что там с телом – крутится оно, вертится, машет руками, ногами, раздевается – не важно. Важно это соединение, если разомкнется – все, полетишь на опилки арены и разобьешься. Но потом он все же ушел губами... вниз, потом еще ниже, оставив на груди вместо рта руки. Потом губы вернулись, а руки ушли вниз и уже ничего не проверяли... Палец скользил туда, сюда – там... – Катя кивнула на Кирин треугольник, и это было невыносимо – хотелось оторваться от губ и смотреть ему в глаза и спрашивать немо «что ты делаешь? Что это?», но он был сильнее, и потому нельзя было перестать целоваться и подышать, и от этого я чувствовала себя настолько переполненной, что мучительно хотелось взорваться... Вот! Хотелось, чтобы тебя проткнули, как шарик... Мне казалось, что ему нравится мучить меня, он улыбался так странно, как тот, кто знает больше... кто знает тайну.
Кира провела рукой по своей груди, задержалась на левой ее вершинке.
- А потом опять как-то внезапно для меня он оказался внутри. И сначала на мгновение стало легче. А потом он опять нагнетал и нагнетал в меня ... не воздух, не воду... что-там... какой-то плотный свет, что уплотнившись, вдруг взрывается от маленькой искорки. Аааа... – выдохнула Катя.
- Имя вылетает само собой, да?
- Да, будто он переполнил тебя собой, будто его в тебе становится так много, что прорвав все эти ткани, имя вылетает из горла...
- Бедная девочка...»



Кате даже жалко, что с нее снимают эту золотистую пленочку. Она отделяется легко, не оставляя никаких следов, если только еле заметное жжение.
- Смотри пока вверх, я не хочу, чтобы ты поняла до того, как будет снято все.
Работницы отходят от стола, на котором лежала Катя, Кира протягивает руку.
- Смотри на меня и иди за мной.
Они идут в соседнее помещение. Там маленький бассейн, душевая, зеркала. Кира подводит Катю к одному.
- Смотри.
Катя не сразу понимает, что она должна увидеть, но потом...
- Волосы...
- Ага. Ни одного волоска. Нигде. И без боли. И вырастут очень не скоро – яд.
Катя пялится на низ своего живота.
- Ну скажи же – девочка!
- С такими сиськами?
- Сисястая девочка. И никаких раздражений, врастаний этих волосков – сказка! Ну?
- Я немного в шоке. Никогда не видела себя настолько раздетой.
- Вот и прекрасно. Пора тебе узнать, какая ты на самом деле, без покровов.
- Волосяных?
- И волосяных тоже.

- Что новенького в Зималетто? – Жданов, поднявшийся на этаж, выглядит как вечнозелёный куст, от которого только что отошел садовник с ножницами: ему придана идеальная правильная форма декоративного растения, призванного украшать газон перед входом в здание банка. Куст также обработан фитовермом от тли и других бабочек, но соскучившиеся птички, желающие защитить его от любых летающих вредителей, этого не знают.

- Андрей Палыч!
- Андрей Палыч!
- Андрей Палыч! Вы прекрасно выглядите!
- И мы так скучали!
- А как я скучал!

Он, и правда, скучал. Дико.
Первые 180 часов он дико скучал в компании девушек и женщин, каждый раз после невообразимо скучных совместных занятий интересуясь: удобоваримо? Съедобно? Сбалансировано? Чем совершенно обескураживал накормленных до отвала красавиц всех мастей, и, увы, не понимая, что своим безответственным, гастрономически разнузданным поведением только углубляет и ожесточает противостояние столиц и всей остальной России: овощи-то в Москве совсем, совсем другие, не то, что у нас! И по внешнему виду они более стильные, и по питательности чистое мясо, и вкус невообразимый, а уж лежкость вообще рекордная. Вон, неделю, как приехал, а свежесть такая, будто прямо с куста.

На исходе 179 часа, заглянув в лицо очередной девчонки – с кожей прозрачной, как у «белого налива» и с глазами цвета ореха, он вдруг вспомнил это их, еще не превращенных, выражение – удивленного восторга, тихого изумления, ангельской решимости сделать теперь для него все – в благодарность за подаренное счастье. Он видел это много раз - и в глазах Киры, и в глазах Кати... да что там... не только. Как ангелы превращаются в демонов? Когда? Кто тот злой маг, что из любящего нежного прекрасного существа способен сотворить монстра? За ответом не нужно было идти к зеркалу.

Оставшиеся 540 часов он провел еще более безобразно, потому что скучал в одиночестве. Дико.

- Так и что новенького в Зималетто?
- Ну, главная новость – это, безусловно, презентация и дегустация. Андрей Палыч, компания-то процветает! Катины труды приносят такие плоды!

Труды – плоды. Сердце болезненно реагирует на эту рифму.
Он, наконец, оглядывается по сторонам: как же сразу не заметил? Это же джунгли! Всюду, на стенах, на потолке, на окнах – какие-то вьющиеся плодоносящие растения – огурцы, тыквы, стручки фасоли и зеленого горошка. И все в каком-то немыслимом изобилии.

- Да, с возвращением Кати Зималетто преобразилось! – тараторят наперебой девчонки. – А вы знаете, Андрей Палыч, кто стал лицом новой коллекции?

- Кто же? – он улыбается и таращит от любопытства глаза: пусть им будет приятно!
- Воропаев! – захлебываясь от восторга, сообщает Маша. Андрей забывает, что глаза выпучил на время.
- Александр Юрьевич?
- Да! Катя поужинала с ним, ей пришел в голову гениальный проект, она сделала ему предложение, от которого он не смог отказаться, и вот теперь...
- Предложение? – вся зелень вокруг вдруг стала серой.
- Сейчас я вам плакат принесу! – убегает куда-то Шурочка, а Андрей не перестает улыбаться нарисованной улыбкой.
- Значит, Екатерина Валерьевна и Ко трудились тут в поте лица... – он вяло обводит рукой радостно плодоносящий тропический лес.
- Они уехали на следующий день после вас, - сообщает Амура. – А вы не знали?
- Нет, я ничего не знал.
- Правда, Катя быстро вернулась, дней через пять... а вот Кира Юрьевна даже попрощаться не захотела. Ее вещи Катя собирала. Потом.
- Катя? Кира?
- А вы не знали? – девочки удивлены такой малой информированностью Жданова относительно действий руководства компании.
- Нет, я не знал. Так Катя уехала с Кирой, а не с...?



Катя уехала с Кирой или Кира с Катей – тут не разберешься. Кто первый предложил, кто мгновенно откликнулся, кто потом кого вел за собой, а кто велся на провокации – важно разве? Важно, что им было так хорошо вдвоем, как никогда еще не было – в девичьей компании. Когда смех – до истерики – общий, когда слезы – вперемешку, когда боль имеет одно имя, когда счастье – в прошлом – и то с одинаковым ароматом цветков апельсина.

У них у каждой было по номеру, но обитали они в одном – Кирином, а Катькин так и остался с неразобранной кроватью и раскрытым чемоданом на полу.

- Я хотела бы увидеть тебя, покажешь? – спросила Кира вечером, когда они вернулись в номер после шикарного ужина чуть восстановившего силы, потраченные на утомительный перелет: Австралия, край земли.
- Что показать? - удивилась Катя. Она тыкала во все подряд кнопки, пытаясь справиться с озверевшим кондиционером.
- Себя. Без одежды. Я хочу увидеть... – она не договорила.
- Хорошо. Тогда и ты мне тоже. Ладно?
- Да легко, - Кира бросила пульт на кровать, после того, как кондиционер был укрощен. И, действительно, легко взмахнула руками и одним движением стянула с себя свободное платье, оставшись в трусиках. Ну, да, конечно... Ей и не нужно носить лишнего белья.

Катя сначала засмотрелась на Кирину грудь – такое она в последний раз видела у себя где-то в четвертом или пятом классе – еле заметные холмики с темно-розовыми центрами. У нее они тогда были жутко чувствительными и разными по наполненности болью, а эти ведь совсем нет, не болят? – и спохватилась, начав расстегивать свои пуговки.

- Давай помогу. Ручки-то дрожат! – поддела чуть насмешливо Воропаева и ловко вынула из петелек оставшиеся шарики. Катино сердце бьется часто-часто. Сарафан, узкий в талии, застрял на плечах, Кира помогла освободиться от него. Ее ладони были теплыми. - Можно я? – она протянула руки к бретелькам бюстгальтера. – Мне иногда хотелось оказаться на их месте...
Длинные пальцы, скользнув по ключицам, ныряют под широкие резинки и симметричным движением спускают их вниз. Чашечки прижаты опавшей тяжестью к ребрам.

- Класс... – говорит Кира, сильно потянув бюстгальтер согнутым указательным пальцем за центр и спустив его Кате на пояс. Она чувствует себя совершенно свободно, разглядывая то, что хотела увидеть. – Давай, скинь его совсем. И трусишки.

Они стоят друг перед другом без сбруи. Кате кажется необыкновенно привлекательным Кирино тело – тело девочки-подростка, ранней весны. Выступающие косточки умиляют ее до слез, а мягкие рельефы притаившихся мышц восхищают.
- Нравится? – теперь Воропаева смотрит Кате в лицо.
- Да...
- А ты чьими глазами меня сейчас видишь?

Катя сначала не понимает, а потом понимает.
- Я – своими.
- А я – нет. Жутко любопытно было, что видел он...

Катя делает шаг назад, подносит руку к горлу. Тяжело дышать?
- Стоп! – опять веселится Кира. – Куда? Я еще и потрогать хотела.
Катя резко разворачивается и... обнаруживает себя в большом зеркале. Кира выше ее, поэтому Кате видно лицо Воропаевой.
- Тебе без одежды лучше. Смотри! - Она стоит сзади, и ее более светлые руки ложатся на Катину талию. – Осиная, еще чуть-чуть и сомкнуться, - Кирины пальцы движутся навстречу друг другу по плоскому животу. – А здесь – роскошь, - руки спускаются вниз, на бедра, издевательски дразнят, небрежно расчесывая кудрявые темные волоски между ними. – И это... – ее ладони лодочками взмывают вверх. – Сладостная тяжесть.

- Тяжесть – она и есть тяжесть, - резко разворачивается Пушкарева лицом к Кире. – А сладость – она лучше без тяжести, ведь да?
Маленькая ладошка дерзко скользит по мгновенно уплотнившемуся шарику. Кира ахает. От неожиданности?

- Хулиганка! – хохочет она, отбрасывая Катину руку, а в ответ слегка крутанув между пальцев глядящий вниз сосок. Ее собственные прыщички всегда задорно смотрят вверх. – Ты золотой слиток когда-нибудь держала в руке? Девчонка! Что ты можешь знать о тяжести? Или о сладости...

Она с разбегу падает на кровать, Катя, чуть погодя, забирается к ней, садится на колени перед утонувшем в пушистом покрывале телом. Проводит пальцем по канавке над позвоночником.
- Ты гибкая и сильная. Меня это жутко заводит...
Кира молчит. Она вспоминает, что ему тоже нравилась ее гибкость, он любил с ней экспериментировать. С гибкостью.

«На плечо! – шутливым командирским голосом командовал Андрей, и она забрасывала ему на грудь ровную ногу. Да, ему очень нравилось, что при такой растяжке входить в нее приходилось с некоторым усилием, преодолевая сопротивление плотно сомкнутых складочек, но и локальные объятия были крепче. Где впервые она проделала с ним этот трюк? В Италии, кажется, в уголке какого-то помпезного парка, куда обычно не добирались заморенные экскурсиями и обилием шедевров турики. На ней было длинное голубое платье с широкой юбкой и чисто символические, только что вошедшие в моду трусики».

- Я больше не вернусь в Зималетто, - говорит Кира, повернув голову на бок.
- Что? – непритворно расстраивается Катя. – Как же? Может, все же... уйти мне? Мне всегда казалось, что это неправильно, несправедливо, что я – президент.

- Еще чего! Правильно – не правильно, мне нужны деньги. Стабильный доход. А справедливость – ее просто нет, Кать. Забудь. И тебе сразу станет легче.

Катя молчит, спускаясь пальцами по Кириной руке от плеча, через шершавую полянку локтя, до ладони. Делает кружочек в ее серединке и возвращается обратно, вверх.

- Видела мальчиков в ресторане? – Кира болтает согнутыми в коленях ногами. Сучит в нетерпении ножками?
- Мальчиков? А, это такие мясистые в плечах с квадратными головами?
Кира опять заливается смехом.
- Здесь база сборной Австралии по водному поло. Хочешь? Будет как в кино «Спасатели Малибу». Они на нас смотрели.
Катя задумывается о своих желаниях.
- Нет, я хотела бы с тобой...
- Что? – все-таки голос выдает ее некоторое напряжение, ноги опускаются на постель.
- Болтать. Лежать. Хохотать. Напиться. Положить голову тебе на поясницу. Смотреть на тебя... своими и не своими глазами.

Кира долго молчит.
- Ладно, - опять уморительно снисходительно разрешает она. – Складай своя башка на моя задница. В конце концов, мы вооружены. Сиреневыми и алыми зайчиками. Это даже интересно... вместе, параллельно... Но за это ты кое-что сделаешь для меня.
- Я все сделаю, только не уходи… - Пушкарева укладывается, смотрит в потолок. Ее короткие волосы щекочут спину и ягодицы Киры.
- Брось. Я не вернусь туда. Медуза не может выжить, если ее бросили... на раскаленном песке.
- Медуза? На белом-белом горячем песке? – пытается уловить мысль Катя, вспоминая их прогулку по фантастическому Хайямскому пляжу.

- Нет, он был не белый, – Кира нащупывает Катину ладонь, крепко сжимает ее, будто пережидая приступ острой боли. - Он был фиалковый.

Аэроботанизация набирала обороты, идея захватила всех, даже проникла в мозг главного садовника Зималетто:

- Розовый бутон! – простонал Малиновский, провожая взглядом президентшу, - сорт Вивальди!
Жданов не реагировал: издалека казалось, что эта Катина юбка не с дизайнерской полосатой вставочкой в районе поясницы, а с отсутствием вставочки, поэтому видны трусики в полосочку. Капкан для глаз.

- Что ты стоишь? Ты уже ходил к начальству со своим меню?
- Нет.
- Тебе же есть, что ей предложить? – брови на лбу Романа исполнили акробатический номер, поменявшись в полете местами. - Мне казалось, что ты вдохновлен, - руки кругами на уровне груди, будто держат два арбуза, - полон идей.
Он был полон. Полон фантазиями, как сорвать все эти розовые покровы, все эти внешние подсохшие лепестки, чтобы добраться до влажной благоухающей сердцевинки бутона, чтобы слизнуть притаившуюся в нем капельку росы.
- Есть, - Андрей переступил с ноги на ногу, чуть дернул бедром, чтобы избавиться от легкого неудобства.
- Обратил внимание, как петелька на пуговку натянута? Кажется, руку протяни – и лопнет, треснет, взорвется! – звук рвущейся ткани вызвал вибрацию губ Малиновского. – Эта ягодка в состоянии потребительской зрелости, достигла максимума всех своих свойств - вкуса, окраски, консистенции, аромата. Пора, Андрюша на сбор урожая!
Его не нужно было уговаривать, нужно было только подтолкнуть...
Он толкнул дверь, перед взором открылась картина: Кира, сидящая на ручке президентского кресла, склонившаяся над розовой спелости Катей. Обе так увлечены чем-то, не отрываясь смотрят в монитор.
- Хочу такой, - Катя щелкает мышкой.
- Вот этот, прозрачный? Сиреневенький? – Кира указывает пальцем на экран.
- Да.
- А вот этот, с зайчиком? Не хочешь? С зайчиком интереснее, поверь!
Они переглядываются и, наконец, замечают стоящего в дверях. Катя тут же откидывается на спинку кресла и задирает подбородок. Кирина рука оказывается у нее на плечах, Воропаева спокойно улыбается.
- Что вы хотели, Андрей Палыч? – Катин голос предутренним заморозком проходится по только что набравшей силу решимости Жданова. Он забывает слова, переводя взгляд на Кирины пальцы, которые поглаживают Катино плечико.
- Если тебе надо поговорить с Катей, так и скажи, а я могу пойти погулять, - чуть насмешливо говорит экс-невеста, не собираясь никуда уходить.
- Нет, Кира Юрьевна, - кладет на ее бедро руку Пушкарева. – Останьтесь. Мы не договорили. А Андрей Палыч, видимо, забыл, зачем пришел.
- Да, - низкие температуры слишком опасны для некоторых овощных культур. - Я зайду в другой раз.
- А для чего зайчик? – забывают о нем две черешенки на одной веточке до того, как закрылась дверь.
- Он своими ушками будет дразнить твой...


*****

- Палыч, Палыч, Палыч! – причитает Малиновский, привязывая плетистую розу к шпалере, укрепленную на стене в их кабинете. – Уезжаешь, значит? Так и не показав ей... уй, - проткнутый шипом палец засунут в рот. – Ху вмесхо огухец?
- Что? – Андрей сегодня в сине-черном трауре по поводу своего скоропостижного отъезда. Он пытается выдернуть палец изо рта у Романа, но тот сопротивляется. Какое-то время пораненный член скользит туда-сюда, наконец, побеждает революционная кожанка. – Что ты сказал?
- Репетируешь? – Средний палец Малиновского многозначительно воздет вверх. – Правильно. Только почему на мне? Иди вон... – он хочет кивнуть в сторону приемной, где Вика в одиночку ведет словесную войну с женсоветом в полном составе, но передумывает под тяжелым взглядом самоссыльного. – На персиках тренируйся!
- Так что ты сказал там про огурец?
- Я сказал, что она должна узнать, кто у нас из всех главный молодец! Тем более теперь, когда ты собираешься ехать засевать необъятные российские просторы. Видел, как она расстроилась?
- Что я только на месяц уезжаю?


***

- Жданов, Жданов! Дело пахнет керосином! – врывается Роман Дмитрич в розарий, где под сенью Глории Клайминг Жданов роется в документах. – Я шел за Катей и услышал...
- А мне показалось, что от нее сегодня чудесно пахнет.
- Пахнет, так пахнет, что на этот запах кто только не слетается! Ее Воропаев на ужин пригласил! В вегетарианский ресторан! Что ты тут укореняешься, а? Ты что, не понимаешь, мой синенький... друг, что должен накормить ее первым!


***

Он входит в свой бывший кабинет и тут же влипает в розовую паутину на ее плечах.
- Екатерина Валерьевна...
- Андрей Палыч? Я была уверена, что вы уже где-то между Чекдомыном и Чумиканом.
- Я ведь так и не дошел до вас со своими предложениями... А ведь их есть у меня... - он держит за спиной толстую папку. - Может быть, я вам продемонстрирую кое-что, а вы подумаете, пока меня не будет, над рентабельностью и жизненностью этих идей в сложившейся ситуации? Возможно, они окажутся не такими уж плохими...
Из каморки доносится шум – стук молотков, жужжание дрели.
Катя открывает дверь и обращается к рабочим:
- Уважаемые, можно вас попросить не выходить из этого помещения, пока я сама вам не скажу, что можно? Это не займет много времени, думаю, минут пятнадцать-двадцать, не больше.

Она закрывает дверь в каморку, оборачивается к Жданову.
- Андрей Палыч, не будем терять времени. Думаю, вы правы, я совсем позабыла об этой обязанности президента – поддерживать высокий эронергетический фон в этих стенах...

Ему бы уйти, убежать, проявить гордость? Запустить папкой в заросли зелени в углу кабинета, заорать, пробить кулаком стену... Но ноги сами подламываются в коленях, и он стукает ими об пол прямо у ее ног. Катя ставит одну на его бедро – он смиренно расстегивает ремешок туфельки, потом другую. Она босой Мальвиной стоит перед ним и ждет, в ее глазах вопрос: где инициатива? Рвение? Энтузиазм?

Он как в тумане, он полупарализован: все-таки где-то, среди липких розовых нитей затаились ядовитые паучки, и он отравлен их ядом, поэтому светлые, почти белые девчачьи колготки снимает с нее медленно, будто никогда этого раньше не делал.

Катя нетерпеливо вздыхает, вышагивая из чулочка и сохраняя равновесие, ухватившись за воротник его кожаной куртки, как держатся за ветку дерева, когда переодеваются после купания на берегу реки.

- Андрей Палыч, у меня сегодня еще встреча с Воропаевым! Давайте как-то... поживее.

Спустя семь или десять минут, смотря от какого момента отсчитывать – освобождения от первой туфельки или яростного звериного рыка, Катя поправляет так и не снятые, и теперь, наверное, безобразно растянутые трусики. Одергивает юбку, возвращая строго на место черные полосочки тесьмы, не торопясь прячет в бюстгальтер темные кружочки, которые он жестоко терзал ртом еще несколько мгновений назад – до ее губ ему так и не удалось дотянуться, натягивает обратно на плечи спущенную на талию полупрозрачную свою кофточку.

- Что ж, Андрей Палыч, вполне удобоваримо. – Катя насборивает чулочек и наклоняется, чтобы нацепить его на пальчики. Она, в отличие от высохшего и задеревеневшего Жданова, гибка и полна энергии. – И из тайминга не вышли, что тоже обнадеживает. Думаю, что мы все же сможем с вами сработаться, если кое-что подкорректируем: она укоризненно демонстрирует ему случайно выдернутую из топа шёлковую ленточку.

Катя смотрит на себя в зеркало, она удовлетворена увиденным.

- Андрей Палыч, я давно хотела вас спросить. А вы тогда, когда я вас застала случайно с Кирой Юрьевной вот здесь, у окна, в какой позе собирались выполнять президентские обязанности? – Она, заметив, как изменилось его лицо, засмеялась весело, ничуть не смущаясь. – Простите, не сейчас, конечно. Разве можно так сразу: кто, когда, с какого бодуна... Потом расскажете.

У нее звонит телефон, Пушкарева, одновременно обуваясь, подносит его к уху.
- Да, Александр Юрьевич. Я уже освободилась. Ну как, аппетит у меня всегда прекрасный, тем более, что ничего серьезного я давно не ела, так, ухватила кое-что на бегу. – Она проходит мимо медленно приводящего себя в порядок Андрея, и он снова чувствует ее аромат... теперь немножечко другой, с насыщенной, терпкой последней нотой. Катя смеется звонко и легко: - Да, да, я бежала через мосточек, ухватила кленовый листочек. Поэтому можно по полной программе: первое, второе и компот. Бешеный огурец? Нет, такого я еще не пробовала, хочу! До встречи.

- Андрей Палыч, я подумаю над вашими идеями. Удачно вам съездить. До свидания! – взмах рукой, как делают вожди на демонстрации, равнодушно-благосклонный взгляд вскользь. А ему мучительно хочется поцелуя. На прощание.

- До свидания, Екатерина Валерьевна.

Она уже почти ушла, но снова возвращается, у него замирает сердце...

- И откройте, пожалуйста, дверь в каморку. Там душно. И темно.

Гость, как-то вы слабо протестуете! Ваш протест фальшив и неискренен!

Авторы, вы безусловно талантливы!
Спрос рождает предложение. Вон сколько желающих просят доступа в закрытую темку.

Убей меня, мой нежный монстр …


— Андрей. Андрей!!!
Она плакала.
Ни одна не способна так красиво плакать. Ни одна – настолько утонченно и прозрачно, белой прелестью с кровавой тенью глаз…
И куда делась ее фанаберия… бедняжка.

— Не уходи. Не уходи так!

… Сообразила все ж таки, бедненькая, что шутки кончились. Это трикотажное белое, скрученное в больной жгут твое одеяние, и ты - выкрученная лианой, с листьями нежного, плачущего цветка… чья жестокая рука мяла и выкручивала твой стебель? Даже одеться нормально уже не можешь, креативщица. Жалкая, бледная. Бескровная.

— Я же все для тебя сделаю, все что захочешь! Андрей!!! Не уходи!!!

… Белая, гибкая, стонущая… поздно, Кира! Пойми же, поздно. Мы расстаемся. Я пришел именно для этого – расстаться с тобой. Пришел к тебе в последний раз.
Она плакала, он молчал. Хотелось надеть очки.


Дальше он сказал ей все. Напомнил юные их, общие годы, первую их страсть и первое раскаяние, и их белое, пьянящее счастье – единственное счастье друг в друге…
Напомнил. Хорошо. Она должна твердо знать, что он все помнит. Ей так будет легче, ведь где она жила, и чем она жила последние их годы – да лишь в своих собственных больных фантазиях! И своими фантазиями. Реально - он давным-давно уж ей не принадлежит, у нее - лишь ее оторванные от земли вялые сны. Лиана без земли, воздушная, своей жалкой бахромкой щупалец, дрожа, хватается за него… что?!!!
На рукаве его пальто что-то болталось. Белесое, дрожащее. Он брезгливо снял, поднес к глазам – пух? Тополиный? Или паутинка, но откуда тут у нее, в стерильной фиалочно-сливочной ее спальне, паутина? Пальцы стали мокрыми.
— Я знаю, что нам нужно… — билось и мучило лихорадочное дыханье, — Андрей, Андрюшенька, милый мой, постой же!!! Ты уйдешь сейчас, раз ты так хочешь. Уйдешь. Но ты вернешься! Ко мне… как всегда, да, Андрей?
— Нет.
Она, будто не слыша, бессвязно лепетала что-то еще, начала вдруг дрожать как в лихорадке, стали холодными и извивались ее руки, пальцы, волосы… Он непонимающе смотрел на липкие пальцы своей руки, смявшей эту злосчастную паутинку – прозрачная слизь? Откуда…
— Нет, Кира. — Почти крикнул в бледное лицо. — Нет! Я не вернусь. Никогда. Ты будешь жить без меня, и будешь счастлива! Без меня!
И не успел отойти. Хотел, и не успел, какой-то миг, неуловимый звон, и ее руки обвились вокруг него как в смерти, скрутили силой дикой лианы - отчаянье… последнее. Он дал себя обнять – пусть, не жалко. Пускай в последний раз подержится. Черт, сила-то откуда у ней… никогда раньше… Ее руки… две руки… две? Одна? Кольцо? Что… что происходит? Ее глаза тянули в себя, топили, она ловила его зрачки умирающей мутью слез, смотрела, смотрела… только в его лицо! Он смотрел выше.
Она была высока, даже босиком всего лишь немного ниже его, а он стоял перед ней в ботинках. Лицом к ней и входной двери - выходу в свободу и новую жизнь. И смотрел над ее сосущим взглядом, над чистым светлым лбом - не понимая, удивляясь, внимательно следил за ее рукой, гибкой женской рукой - длинно, слепо и линейно, прямыми углами ползущей по полу, забирающейся на стену… к темному проему двери прихожей… и змеиный бросок - вот схвачен алой присоской ключ и – звяк! В дальний кухонный угол…
Бежать. Беги, Жданов! Он рванулся изо всех сил, и ее руки-лианы лопнули, брызнув соком. Липкий и пятнистый, он уже несся к двери, примериваясь плечом – выбить одним ударом! Спасаться! Он не успел.
Его подхватило в прыжке. Белое, пахучее и липкое, густо дрожащее скрытой силой. Обманно нежное и слабенькое. Дальше он бешено рвался и грыз это сливочное, сладкое без сласти, напоминающее… он грыз, рычал, выкрикивал угрозы и плевался, а рот ему услужливо заполняли все новые соблазнительные щупальца и слизь, щекотали язык и небо, лезли в горло, заставляя задыхаться собственными проклятьями, намекая – задушу или зацелую…
"что тебе больше нравится, мой милый?"
Он устал и обмяк. Расслабился, повиснув головой вниз и переводя дыхание. Пальто нелепо повисло, задралось, мешая видеть. Внизу был матовый паркет ее спальни. Далеко внизу.
Пока он боролся, она ловко подвесила его повыше. Тело ее уже не имело ничего общего с женским, нет – тело это не имело ничего общего с человеческим. Эта экстатически дергающаяся услужливая медузья гора с бахромой и потеками слизи, розовато-сливочная, с голубизной жилок и прозрачными каплями – она… оно… или все-таки она была внизу, на фиалковом шелке. Шутливо мелькали, высовываясь и прячась, дразнящие ягодицы, знакомые твердые грудки – около десятка, знакомые персиковые соски и треугольный пушок, и тут же тонули в белой массе. Верх медузы украшали белокурые прядки и блестящие глаза – по всей окружности, знакомые глаза, и совершенно незнакомые, поскольку веселые и очень-очень счастливые. Он вновь задергался в лианной люльке, обретая силы в омерзении.

Его рычание и раздутые ноздри ее рассмешили. Его непрекращающиеся попытки покинуть комнату - тоже. Она отпустила его, он упал с потолка, рванулся, ударив ногой в сливочный туман под бахрому, виртуозно прыгнул к вожделенному дверному проему и упал. Потом поехал по паркету, ломая ногти в тоненьких паркетных щелях, впиваясь в них в последней судороге спасения… стиснутые вывернутые ноги резало болью. Его лодыжки, это их подсек озорной выброс ее щупальца, спеленал, из тугого и больного вдруг сделавшись мягким и обволакивающим, и деликатно поволок его к постели, к ней на фиалковые простыни… но не доволок, бросил.
И стало вдруг интересно.
И даже как будто весело.
Резко и резво – весело? Что-то впрыснула в кровь, - сообразил он. Эти иголочки ее бахромчатые с радужными кончиками, эффект омбре, она ведь спрашивала его тогда, перед тем как застала с Катенькой – а нравится ли ему ее градиентная окраска, с платины к золоту?.. Кира, Кира… ведь она всегда старалась для него, только для него. Столько лет, она знает о нем все, что ему нравится, от чего он сходит с ума… И теперь ее модные щупальца-омбре его ласкали, взявшись по-новому, робко и пугливо, будто почуяв дрожь его нежности, уловив не понять откуда взявшейся тени раскаяния… брюки его были спущены и висели на пятках, штанины реяли где-то внизу, истосковавшийся огурец сквозь натянувшийся трикотаж игриво оглаживала нежная ручка - с настоящими, длинными наманикюренными пальчиками. Он посмотрел. Маникюр был свеж и безукоризнен. Пальчики побежали выше, забрались ему на живот, сползли ниже, нащупали, поддели, сдернули, и он удивился. Не может же возбуждать это… медузье это, пресно-ароматное и липкое, не извращенец же он, никогда и близко не был? Он охнул, почувствовав между ног теплую влагу и тоненькую настойчивость заодно с бережным массажем мошонки, ему всегда нравилось, как она это делает… именно она…

Внизу было женское тело. Абсолютно женское - белое, многорукое, улыбающееся животом, лицом, грудью, губы были и ниже – в ряд, смыкались и размыкались на ее членистом нижнем брюшке, некоторые из влажных губок были свежеподмазаны блеском оттенка марципана, она любила, так любила… пастельные оттенки…
Шаловливая катетеризация с успокаивающим массажем тем временем продолжались, в клочья рвя его сознание, с кромки блаженного стыда в ужас – а ну как не остановится оно, это кремовое ее щупальце? животная же силища, и что стоит ей вот так побаловаться, да проткнуть его насквозь, и высунуть окровавленный кончик из его агонизирующего в вопле горла – забавно, Андрюша? «Второй язык. Чтобы врать мне, милый…»
Она молчала. Беззвучные ее мысли ласкали его мозг и намного ниже, а еще два щупальца, потолще, деликатно раздвинули ему ягодицы. Он замирал и трясся в страхе, задыхался в парадоксе ощущений, на входе в анус ощущения эти были уже запредельно, дико приятны – поглаживание, сосущая густая слизь, что у ней там? А здесь… присоска, что ли… да что ей стоит отрастить что угодно!.. а он, спеленатый теплыми лианами, не может пошевелить даже кончиком пальца, о, какое же удовольствие, бешеная сладость - вот эта спеленатая неподвижность! ничего не делать, только ждать! Ждать, замирая от предвкушения, следующего ее вкрадчивого движения, и замирать от предвкушения… нет, это совсем, совсем не то, что склизким стыдом испытано было на заре его глупенькой юности, испытано - только чтобы понять и сравнить, как хихикали они с Ромкой, только для диапазону, только для… и им тогда не понравилось, обоим! Не то что это… эта… Кира!!! Прекрати… нет… Поздно.

Дикое наслаждение смежило веки, прожгло от копчика до грудины… он и не подозревал, что возможно такое… умереть не жаль, испытав это блаженство, испытав хоть раз – он понял это последним гибельным прозрением – умереть… или жить?! Ее выбор.
Выбор. Ее.
Этой шелковистой кремовой медузы с глазами цвета зимнего неба… ее выбор – жить ли ему теперь, или не жить - поскольку жить теперь стоит единственно для вот этого !!!... … …
Он больше не думал. Не вспоминал. Растворился в сладостной пытке и ждал – следующего взрыва блаженства, сначала скользящего движения, раздвигающего, дразнящего на входе, кончиком щупальца лижущего уже ждущую его предстательную – Иииии… не покидай!... не уходи… я все сделаю, только не уходи…
Замирая в агонии блаженства и удивляясь патетике собственных стонов и всхлипов, он все пытался приоткрыть глаза, старался хоть немного разлепить горячие от слез веки, чтобы…
Чтобы еще раз увидеть. Сквозь слезы увидеть, на миг.
Перед тем как умереть.
Увидеть - свое прекрасное, нежное, любящее….
Взращенное им чудовище.

Остановитесь! Что вы творите тут!!!
Это уже не феминизм даже, а какое-то… извращение дикое, ничего уже человеческого нет в этих ваших совокуплениях с лианами и кальмарами, кошмарище! Вместо того, чтобы рисовать добрых мудрых умных нежных романтичных все понимающих героев вы монстров тут мажете!!!
Рома – он хороший! (В душе он очень-очень хороший и несчастный, это уже столько фиков подтвердило, столько читателей одобрило, а вы?) Ему же стыдно что вы его огурец тут как салатный крутите-обсуждаете, по клеенке катаете, ножик заносите. А вот вам не стыдно, да?! А Андрюша с желтыми глазами огурца! Нанюхавшийся пыльцы, бедный, бледный, томный, красивый…

Знаете что, автор и ваша интересная группа, вы перегнули все палки.
Вы замахнулись на самое святое – на Андрея Жданова.
Еще на огуречную диету его посадите.
Создали тут кружок… по интересам? И что же это за интересы у вас? Группу любимых тысячами женщин прекрасных членов вы - обсуждаете, осуждаете и препарируете, опыты над нашими любимыми героями ставите, профессоры-морры!

Нет, никакие вы не анархисты. Вы… вы монстры!!! Вот вы кто!!!

Автор, вы гений )))

Нет слов...
Браво автору!

Аэроботаника и другие достойные

Дачный отдых, тепличные условия преобразили Катерину до неузнаваемости. Грудь увеличилась на три размера, приобрела нереальную упругость и такую форму, что могла бы стать лицом. В смысле лицом крутейшей марки женского белья, которое только для красоты, чтобы в нем сфотаться или предстать перед мифическим любовником, потому что удержать эти кружева могут только то, что и само прекрасно держится. Талия на огурцовой диете еще утончилась, а бедра, от нее же, стали столь женственными, что соседские коты проходили мимо Кати с закрытыми глазами, чтобы у них не начались жестокие приступы мартовской лихорадки. Видимо, виной всему витамин Е, которым богаты огурцы. Единственное, с чем была проблема, так это с волосами: они так запутывались в усиках и побегах во время ночных тепло-влажных трудов в парнике, что Кате пришлось побриться наголо. Это решило все ее проблемы, но только до того момента, как не позвонил Пал Олегыч. Катя хотела явиться в Зималетто со стильным коротким «ежиком», который подчёркивал бы ее бескомпромиссность и жесткость как вновь родившейся бизнес-леди и самостоятельной женщины, не зависящей от мужчин ни в одном из важнейших жизненных вопросов, надев при этом длинные эпатажные серьги в виде партенокарпных огурцов, но папа не дал.

- Лысой? Вот с этими зелеными хе.. хренами в ушах? Только через мой труп! – кричал Валерь Сергеич, который и не подозревал, что волос у Кати давно нет, а уши проколоты (и не только уши), так как по огороду и дому она всегда ходила в белом платочке, как и положено правильной девочке: чтобы не припек... не напекло.
Когда у папы не вышло сварганить парик из мочалки, принесенной из бани, он рванул к огородному пугалу и сорвал нечто лохматое с него.
- Вот и отлично! – сказал он, водрузив кусачее, жаркое и тяжелое на Катину, привыкшую к свободе и легкости голову. – Прынцесса. Нет, не прынцесса...
- А кто?! – хотела канонически зареветь Катя.
- Маргарет Тэтчер! Вылитая. После схватки с бастующими шахтерами. Она ведь победила, не забудь!

Этот аргумент был убедителен, к тому же и погода испортилась. В парике от Садового Пугала было хоть тепло. Да и вообще-то плевать ей на то, как она выглядит в глазах всех этих козл... парно и непарнокопытных. Важнее всего, поняла недавно для себя Катя, было то, что она чувствовала... А чувствовала Пушкарева за эти летние месяцы много и часто, порой ночи напролет чувствовала, что она прекрасна, женственна, восхитительна, бесконечно желанна. Поэтому теперь ей было пофигу все...

Войдя в конференц-зал, Катя оглядела присутствующих. Устаревшие, малоурожайные сорта, неустойчивые к мучнистой росе... Ой, о чем это она?
- На повестке дня нашего сегодняшнего совещания несколько крайне актуальных тем, - строго сказала Катя, но переизбыток витамина Е в ее организме придал голосу такую глубину, что у присутствующих повысился тургор. Да, да, у всех. Козы тоже среагировали на открывшуюся перед их взором бездну. – Это апартеид, загрязнение мирового океана, рациональное использование офисных площадей и дресс-код. А, вот еще пункт: здоровое питание и заготовки на зиму. Кто желает высказаться?

- В отношении каких групп членов коллектива компании будет проводиться политика апартеида? – спросил Роман Дмитрич, стараясь смотреть на президентское лицо, а не на потенциальное лицо «Бюстье».
- Хороший вопрос, Роман Дмитрич. Я к следующему совещанию предоставлю списки работников, к которым отныне будет применяться политика сегрегации, дискриминации и угнетения. Но, чтобы не томить вас напрасным ожиданием, сразу скажу: в этих списках непременно будет ваша фамилия. И ваша, Андрей Палыч.

«Вот интересно, какого сорта огурец у Малиновского?... (Роман Дмитрич под взглядом начальства внезапно покраснел и смутился, впав почти в обморочное состояние. Дрожащей рукой он приложил бутылку с водой к пылающей щеке). Да и у Жданова она толком не рассмотрела за те два миссионерских раза. Миссионерских - во всех смыслах этого слова. Ни плавности, ни вкрадчивости такой или сякой, а уж, тем более, мясистости и шелковистости-маслянистости отведать ей тогда не пришлось. Да и даже если у них плоды приличные с точки зрения ранней спелости, вкусовых качеств, большого размера зеленцов и длительности периода непрерывного плодоношения, то уж усиков ни у одного из них точно нет! Таких усиков, как у Изумрудки с Федькой».

- Перейдем к следующему вопросу, если никаких возражений по этому поводу нет. Нет? Нет. Итак, загрязнение мирового океана. Кира Юрьевна, я вас слушаю.

- Голотурии исчезают с катастрофической скоростью, Екатерина Валерьевна. У Большого кораллового рифа их осталось всего ничего. А ведь морские огурцы, как вы понимаете, это древнейшие представители макрофауны океана, необходимые для нашей – Кира повела рукой от себя к Пушкаревой и обратно, - полноценной жизни. Без них миру, в котором преобладают представительницы прекрасного пола, не светит счастливое будущее и гармония.

Катерина одобрительно покачала головой при слове «нашей».

- Это удивительные, я слышала существа, - женщина-президент мечтательно вздохнула. – Размер от 10 до 30 см! Мягкое цилиндрическое тело из особой желатиновой ткани...
- А разной формы гибкие щупальца вокруг рта, Екатерина Валерьевна? А амбулакральные ножки? А те морские огурцы, у которых змеевидное тело и они способны, извиваясь, пробираться в любую, даже самую узкую пещерку... ах...

- Кира Юрьевна, вы потом зайдите ко мне, мы с вами это проблему обсудим предметно и детально. И, думаю, я вас сделаю вице-президентом. Кстати, нам с вами надо будет съездить в этом месяце в командировку. К Большому Барьерному рифу, чтобы уж снять все барьеры в общении. Кто-то что-то еще имеет сказать дельное по этому вопросу? Нет? Я так и знала. Теперь переходим к рациональному использованию офисных площадей. Надеюсь, все слышали об аэроботанике? Нет?

Катя посмотрела на присутствующих с таким плохо скрытым разочарованием, что многие сразу увяли.

- Что ж, придется ввести вас в курс дела, а потом я посмотрю, кто будет проявлять больший энтузиазм на этой ниве. – Она бросила взгляд в сторону Жданова, который вел себя как ее двудольные тепличные любовники: безмолвно цвел, а может уже и зрел. – Аэроботаника – это стратегия будущего.

Спустя полчаса, когда были распределены обязанности, выработан план и стратегия аэроботанизации Зималетто, Пушкарева перешла к следующему пункту повестки дня.

- Дресс-код. За это будут ответственны – я уже подписала соответствующие документы, - мои родители: мама и папа. Отныне мама будет разрабатывать стиль рабочей одежды, решать, из каких материалов она будет изготовлена, и так далее. Папа будет следить за тем, чтобы ни у кого не было ни малейших поползновений отклониться от намеченного дизайнерского курса. Эти требования относятся абсолютно ко всем. Возражения имеются?

Милко, потеряв сознание, упал со стула, Роман аккуратно затолкал его ногой под стол, чтобы вставшая со своего места Екатерина Валерьевна, не споткнулась о ворох высококачественного льна и шелка.

- А как же вопрос с рациональным питанием и заготовками? – вдруг прорезался сочно-похрустывающий голос у Жданова. – У меня есть некоторые идеи по этому поводу.

- Хорошо, Андрей Палыч. – Катя подняла бровь, маскируя холодностью и равнодушием горячее любопытство искушенного огурцеведа, именно -веда, а не какого-то там -вода-оленевода, ведь ведать – это знать тайное и сокровенное, а водить – это просто водить толпы тупых оленей за собой. – Приходите ко мне тоже, когда выполните все неотложные задания, посмотрим, что вы сможете мне предложить...

Ей показалось, или в его глазах действительно распустилось и мгновенно погасло по два желтых звездчатых цветка?

И не говорите, Гость! Я тоже думаю, что безобразие нарастает как-то уж очень медленно. Иногда кажется, что это безобразие стоит... на месте!

«Это ж вы говорили: «А судьи кто?» — Я про судей ничего такого не говорил…» (С)
Думаете, Гость, что пора упорядочить все эти безобразия? Усики простерилизовать, прежде чем запихивать их в интимно-героиньческие места, подробности развуалировать, сексуальные девиации четко систематизировать? Типа: кукумофилия, кукурбитофилия, каротафилия.
И... стыдно, конечно, ой, как стыдно, Гость... Заниматься вот «этим» в полном одиночестве, не считая аэроботанических членов... группы. Просто отвратительно...

Ой, пока писала...

Кружок по интересам ширился и рос.



Вот, мы вполне можем обсуждать разные темы, совершенно далекие от секса: кулинарию, заготовки на зиму, способы мирного сосуществования разных поколений в пределах одного садового участка... или



...прически, косички, рабочую одежду и озеленение офисных помещений. Хотя, ой, озеленение - не слишком нимфоманская тема?

Гость с алавердой,