Жара Герои: те же и жара
Размер: чуть-чуть
Пейринг: анархия/анархия
Рейтинг: бесстрастный
Да, я люблю жару!
1. Жара навалилась на взморье страстно, как клошар на забытую любовниками в парке корзинку с едой. Жаре тоже было жарко и хотелось пить.
Шампанского!
Да хотя бы воды из уличного фонтана.
Двоим на террасе тоже было жарко. Нет, троим.
Плечистый брюнет отворачивается от нее и ищет взглядом - весь выворачивается вниз. Чуть не опрокинул тарелку с брокколи. Ах, если бы он нашел, что искал... То, наверное, он нашел бы это чудесное искомое у себя под ногами. Под столом.
Тогда он с улыбкой склонился бы и долго трепал по холке Роми. Каштановый английский сеттер, взятый им в эту поездку, красавец и ангел... его кобель-талисман. Так обожать животное - в этом есть что-то депрессивное, — мстительно думает она. Со стороны, наверное, отлично видно, как им дискомфортно на этой террасе, под стеной белого особнячка с тенями. Отлично видно, хотя и трудно в это поверить – дискомфортно? По-человечески говоря, неудобно? На таких-то удобных плетеных креслах, в ароматной тени жимолости, за легким вкусным ужином...
Но по их лицам угадывается, что им, скорее всего, будет невкусно, и что прелестно сервированный ужин останется нетронутым. Достаточно увидеть, как именно они сели за стол ужинать: порознь и как можно дальше. На экране прекрасно видно, как они сидят. Сидели.
Они сидели друг напротив друга и рассеянно смотрели каждый в свою сторону. Молодой брюнет улыбался, его пальцы шевелились, будто бы лаская шелковую собачью спину; женщина щурилась сквозь сильные очки. Губы ее были крупными и неподвижными, а лицо казалось застывшим.
Было жарко, жарко под веерным вентилятором на щедро продуваемой морским ветром террасе, жарко - и она (не терраса, а героиня) нехотя вспомнила, что и днем в затемненном зале ресторанчика ей тоже было жарко. Горячо нежной коже открытых плеч, томительно жарко, несмотря на нежное, на грани слышимости, посвистывание сплит-колонок.
Жарко, несмотря на его холодный взгляд.
Как она раньше не замечала? У него губы злой ящерицы.
Когда он вот так щурится на нее, думая, что она не видит...
Знаете, есть зеркала. И мимолетные тени в бликующих летних окнах. Она давно научилась подглядывать. Нет, она умеет это с детства, потому что быть настороже с пресмыкающимися – это правило выживания.
Они приехали сюда под предлогом медового месяца.
А на самом деле они сняли эту прелестную крохотную виллу в целях практических, даже, как бы это выразиться юридически, не впадая в средневековый пафос – эээ... утилитарных. Утилитарная консуммация. Домой, в столицу они вернутся через двенадцать - ах нет, осталось уже десять дней – и они вернутся, возвратятся добрыми знакомыми для того, чтобы оформить следующие несколько бумаг, и еще несколько бумаг, и еще, так, пару мелочей: развод, алименты, содержание, свобода.
И вот вечер. Очередной.
Безвкусный, как доставшая до селезенки вегетарианская еда. Он вечно врет ей с умильной физиономией, никакой он не вегетарианец, уж ей ли не знать? Он опять врет, а где-то там, сбоку от фасада, синяя Ривьера затаилась как породистая собачка под своим рефлектором-Солнцем. Под звездой-Солнцем.
Некрасивая женщина на террасе поджимает губы. Климатические справочники и путеводители как один уверяли ее, что здесь не может быть жары – только нежное лето, только зима без морозов, здесь круглый год живут плетистые розы и жимолость. Ей хочется спросить его – сидящего напротив брюнета: «а что такое – это «здесь»? Ей слегка не по себе.
Она гонит легкую тень раскаяния. Нет!
Нет, она все сделала правильно!
Что-то не так?
Что-то не так, определенно не так. Мало реальности? Но ведь она не бывала там, где привык отдыхать он. Пусть она неопытна, но здесь - не Франция и не Италия, здесь непонятно что. Кобальтовые волны с белой пеной, зелень с жесткими листочками, каменные фасады и тени. Ей мешает звук, ненужный ей перевод многоголосья то слишком тихий, то натружено гремит, и она морщится и выдергивает свою ладонь из его ладони – прикрыть ухо.
Эта не-Ривьера замерла под своим звездным Солнцем.Солнцем, по всей видимости, вдруг решившим примерить на себя роль гиганта - белого или голубого. И принявшимся разогреваться, кокетливо выпуская протуберанцы.
Что до кокетства, то это не для нее.
Она прямая как пуританская скамейка. У нее всего один изгиб, на спине. Она горбится, чтобы не видно было, что у нее слишком тяжелый бюст; она так привыкла, ее так воспитали. Тяжесть рук, когда она вспоминает о том, что не знает куда их деть, зато отлично знает, насколько она некрасива; тяжесть в глазах с поволокой. Под ее очками вечно опущенные припухшие веки; она не умеет и не хочет пользоваться косметикой. На пляже она стесняется так, что на нее начинает пялиться даже видавший виды уборщик шезлонгов. И она не хочет, нет, она отказывается даже думать о природе ярости, с которой каждую ночь, а порой и посреди сияющего дня этот красивый как Бог мужчина ведет ее в спальню, и там - не позволяет ей погасить даже верхний свет. И не позволяет закрываться ладонями, и всякий раз ей кажется, что он готов ее разорвать и съесть как вожделенный бифштекс. Красивый как Бог, он галантен лишь первые секунды, а затем становится жалок и страшен. Он багровеет красивым лицом и мускулистой грудью; ниже она никогда не смотрит, хотя он требует, чтобы она не закрывала глаз; он рычит, нетерпеливо указывая ей, как она должна держать бедра, локти, колени и куда ставить пятки; он сильными руками переворачивает ее, некрасивую и неуклюжую на дорогом шелке простыней — и все это только затем, чтобы через несколько минут, истекая горячим, и еще горячее - яростным потом, издать что-то вроде смеха - и, как в судороге, с открытым ртом доделать еще одно, самое унизительное действо: втянуть ноздрями, вдохнуть и выдохнуть ее постыдный запах, и тут же выплюнуть ей в лицо слова, те же слова... то же, еще одно — еще одно слегка рычащее «спокойной ночи, догорая, осталось одиннадцать...»
Она уже знает. Потом, завтра, он скажет «десять», потом, послезавтра - девять, потом восемь...
Веселый ветерок прилетает с запада и подымает скатерть. Под столом пусто, золотится теплое терраццо.
— Я попросила хозяйку приготовить мясо! — вдруг говорит она неожиданно просящим тоном. Стесняясь, почти робко, – да, ведь он всю последнюю неделю требует кормить их только вегетарианской пищей, он просто помешался на этом безубойном питании, и сытные кровавые бифштексы получает только Роми... — Позволь, пожалуйста... может, тебе сегодня понравится? Молодой барашек, с овощами и специями, очень редкими, так хозяйка сказала...
Она мямлит, чуть ли не задыхаясь от робости. Он удивлен, но идея ему нравится. И аромат, что поплыл над кремовой скатертью и тарелками с рукколой и гренками, тоже – аромат сочного, свежайшего поджаренного на углях мяса...
А где же Роми? Сейчас примчится. Наверное, хозяйка, пышнотелая сеньора Катерина, опять балует своего любимца вкусными кусочками вырезки. Брюнет сглатывает слюну.
— Очень приятно. Подавайте же!
У него светлое лицо изголодавшегося, ловкие пальцы хватают нож и вилку, и цепляют серебром зубцов-стилетов не зелень, нет – кусочек золотисто-каштанового жаркого, и лишь затем лист салата, и – ммм... с закрытыми от наслаждения глазами, лжец...
... Сластолюбец и лжец, лжец!
Она не ест. Только смотрит на него и ждет.
И зрители, наверное, уже обо всем догадались...
— А где Роми? – весело спрашивает брюнет, удивленно озираясь. Тарелка пуста и бела как причастие, красавец-брюнет наконец-то сыт. По-настоящему, сияюще сыт. На лице его тает блаженство, уступая место неясной тревоге. Где любимец, каштановый озорник?
Она тоже улыбается. Наконец-то улыбается – наверное, впервые за весь фильм.
И показывает ему, одними глазами, и откуда-то берется томная грация век, и невероятная для некрасавицы гордость королевы, изгиб ее пухлых губ сладок, как бледный мед...
Она показывает на его тарелку, где одинокие капли соуса плачут на белизне фарфора. Капли на зеленом шелке надкушенного салатного листа. Всего пара теплых капель.
— Было так вкусно, дорогой?
НУ ВСЕ! С МЕНЯ ХВАТИТ!
Она вскакивает так резко, что он не успевает среагировать, потом тоже срывается за ней, извиняясь, а сидящие в ряду крутят головами и шипят в унисон: – Тише можно?! Совсем эти туристы обнаглели!
Хохоча, они выбегают на солнечный свет и начинают ругаться и выяснять, кто такой дурак, что идет на неизвестный фильм, мало ли что брендовый-кассовый!
— Я вообще-то хотел досмотреть, – ворчит он.
Она кокетливо берет его под руку, потом подпрыгивает и чмокает в щеку. Но не дает себя обнять – ускользает, и прыгает прямиком в фонтан, где уже купаются крикливые туристки в белых шортах и ярких майках. Гортанная немецкая речь и беззаботный смех, и детский возмущенный крик на другой стороне улицы: «Мама, я тоже так хочу! Пусти!»
Конечно, в такую жару. В центре есть площадь с фонтанами и огромным, мелким детским бассейном, так там с утра до вечера плещется малышня. Там не жарко.
Ну вот. Мокрый сарафан облепил ее. Ничего, горячий ветерок сейчас высушит.
— Побежали домой? — он ест ее хитрыми, очень честными глазами. — Ужин сготовим, то-се... и спать надо лечь пораньше. Жара...
Домой? Тогда - через рынок?
2.— Хочу окрошки. С квасом!
— Вегетарианской? – поддразнил он, все еще слегка злясь.
— Домашней!
В ее голосе явственно звенели слезы.
Он остолбенел.
— Катенька...
—А что такого-то? Хочу холодненькой окрошки, с редиской и сметанкой! Как у мамы на даче хочу, а не здесь. Сделают с персиками. Или этой их кислючей... этой горькой, как ее – чакка?
Он загрузился, зачем-то заглянул в огромную сумку абрикосами, и отупел еще сильней. Лихорадочно соображал – да, здесь кисломолочные продукты другие. Чакка эта, несъедобная даже на вид, а на рынке – валы, кипы, штабеля рьяно пахучей кинзы, горы прозрачных, палевых, багряных черешен и огромных пушистых абрикосов, и повсюду запах жарящегося в масле теста и лука! И жарко! Но она ж сама захотела... сама, со своим папой – в Ташкент едем к папиному другу. Редиска!
Он повесил на плечо дурацкую полосатую сумку с черешней и всей этой травой. В гробу он видел эту траву и этот рай для бюджетных туристов.
И фильм не дала досмотреть. А ведь эти двое из псевдо-Италии чем-то его зацепили.
А его редиска на самом интересном месте - потребовала на свежий воздух... в кинозале, между прочим, был очень свежий. С жаркой улицей не сравнить. Катя!
Да Катя же! Не беги. Маленькая, что-ли? Сейчас домой придем...
Удивительно, что они оба с самого первого утра стали звать этот белый домик «домом». Здесь было уютно и удивительно, эх – только моря не было! И кваса, какого ей захотелось, скорей всего тоже. Да не беги же, Катя, кому сказал!
Но она уже удрала и пританцовывала у каменного бортика. Ждала его. И ядовито щурилась из-под листа какого-то южного лопуха. Глаза блестели. Да еще окрошка эта! Он сорвался:
— Да где ж я тебе тут квасу... Катя! Издеваешься?!!
Вместо ответа она обняла его за шею обеими руками, чуть не сбросив в пыль сумку с черешней. И по-деловому спросила:
— Андрей, а она что, беременная что ли была? Эта идиотка? Которая собаку... нет, вот дура, вот тварь, а!
Он хотел поддержать, - вот же идиоты эти двое, ну и придурки! В такой рай и таких идиотов пускают? Бред, ага, Кать, бред полный. Он уже открыл рот, но задумался и закрыл. Что-то зацепило.
— А с чего ты... Катюш? А? чего ты про беременность... это...?
— А я беременная!
— Врешь... откуда? Катя!!!
— Я пошутила. Я еще не знаю!
Чмокнула его в сжатые губы и побежала между кустов роз – с одной стороны, и прозрачно-поцарапанными, опасными даже на вид парниковыми окнами с другой. Они пришли домой. Да уж, это вам не Ривьера.
Здесь у них не было террасы, и фешенебельных кондиционеров-бассейнов, как у тех двоих в кино, тоже не было. И бара со льдом. Холодильник - был, и даже гриль под старым абрикосом. И самообслуживание! Да что он, одурел совсем, когда соглашался на всю эту дичь? Чем его опоил свекор, этот любитель домашних зелий, интересно?!
Он же хотел увезти ее в роскошь, какой она в жизни не видела, и даже не предполагает о чем-либо подобном. В светлый терем с балконом на море, в хрустальные покои под цветы апельсиновых деревьев! Да он же целыми днями твердил ей, уговаривал и хвастал – как он ее... ей... в общем, какой шикарный у них будет медовый месяц!
А эта семейка все вывернула по-своему. Беленый домик под отцветшими деревьями, и со всех сторон, с самого утра - вопли и смех ненормальных то ли местных, то ли отдыхающих, а ночью раскатистым басом орал хозяйский кот с дерева. Правда, кот им не мешал. Скорее помогал. Они так хохотали, что свалились с кровати на пол, хорошо, что там был какой-то половичок с кистями, очень хорошо, а то оба были голые; и он весь вывернулся, чтобы упасть первым, и она в итоге шмякнулась на него сверху и не ушиблась. А кот орал самозабвенно. А потом она сказала, уткнувшись в его грудь, покаянно пробубнила:
— Я... бу... бу-бу, я, в общем, не шутила, Андрюш... прости... но я правда беременная! Точно! И все, как мама сказала... мама очень хорошо про все это знает. Вот, я.… пока ты абрикосы выбирал... я в аптеку... и вот – ну, в общем вот.
Он не успел подумать, какими словами следует ответить ей.
Счастье напало первым.
Оно набросилось со страстью голодного бомжа, нашедшего у подъезда забытый кем-то пакет с едой из супермаркета...
Счастью было мало себя, и оно, ринувшись жарким ветром, захватило себе еще двоих – вот этого плечистого красавца-брюнета и эту смешную, зубастую и глазастую девушку, оно схватило и понесло их ввысь, над полосатым половичком и застеленной ситцем кроватью, - понесло в облака потных, смеющихся и смешных...
3.?
Да, я люблю жару! Но учусь радоваться всему.
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
