НРКмания http://nrkmania.ru/ |
|
Январская сказка http://nrkmania.ru/topic5572.html |
Страница 3 из 3 |
Автор: | maria_mujer [ 03 фев 2020, 19:42 ] |
Заголовок сообщения: | Re: Январская сказка |
Страсти-то какие. Ух |
Автор: | Гость [ 03 фев 2020, 20:10 ] |
Заголовок сообщения: | Re: Январская сказка |
А, он проводил Андрюху стоя, как героя на подвиг? Что ж, и встретил так же. И сразу понял, что можно уже сесть. – Там Катя мне новую сетевую форму показывала. – Пряча глаза, произнес Жданов. – Удобно, быстро и никого просить не надо. Я просто открывать буду у себя, а там все данные по балансу с обновлением. Вот так-то, Ромка! Андрей был расстроен и виноват. И будто бы оправдывался: «Ну что я мог сделать! Вошел – а там все как обычно! Катя, компьютер, каморка. Никакого псих-портала и близко нету. Спросить ее о ее снах? После того, как приставал с Мадам Баттерфляй?! Так она еще, чего доброго, задумается, что пора уж ей начать действовать с залогом - раз уж я уже так крепко рехнулся...» Все ясно. Он втайне ожидал этого. Нет, он надеялся! Черные треугольники – его! И только его. – Ладно. Я пошел. – Сказал Роман и рванул дверь. -11- черный сектор Дверь послушно открылась и на него пахнуло деревом и мятым пергаментом. Волшебными запахами школьного класса... он сидел на верхнем ярусе рядом с очкастой девчонкой. Та вцепилась зубами в карандаш, прижав растопыренными пятернями середину громадной тетради, готовая с места в карьер начать записывать за лекторшей все до последней буквы. Сразу видно – ботаничка. Зануда. А вот девчонка, что лыбилась во все брекеты с другой стороны от него была по ходу классная... – Итак, тема нашего сегодняшнего занятия – сны, фантазии и глюки. Рома Малиновский, я велела явиться на семинар в двуединой сущности! Или выполнять домашние задания для тебя уже не обязательно?! Он не успел открыть рот, чтобы извиниться ... – Что ж, раз так, побудешь для нас моделью. Тетка с лекторским голосом растянула губы в подобие улыбки, дрогнула каблукастым сапогом, взмахнула черным кудрявым хвостом и небрежно щелкнула пальцами левой руки в его сторону. Зашипели сине-алые искорки, вкусно запахло арбузом и Роман увидел свою голову, вращающуюся в центре демонстрационного подиума. Его руки испуганно поднялись и схватили... воздух! И в тот же миг зрение переключилось – он смотрел уже не с верхнего ряда лекционных столов, а оттуда... То есть отсюда. Он... его голова без тела висела над подиумом. Прямо перед его глазами был солидный, частично упакованный в серебристое декольте бюст преподавательницы, а над бюстом прицельный взгляд... а затем она мягко повела рукой, и, не касаясь, стала медленно поворачивать его голову. Повращала - и остановила в профиль к аудитории, где все еще не прекратились шепотки и тихий смех. Рома еще раз покосился на бюст и ярко накрашенные губы и уже хотел попросить, чтобы она вернула его на место, но тетка еще раз щелкнула пальцами и Роминой голове стало прохладно и свежо, так свежо, будто бы с нее сняли не только волосы и кожу, но кажется даже и черепную коробку. Ну да, точно. На доске напротив были укреплены сферические зеркала, в которых он отчетливо видел себя. То есть свои мозги. Чуть светящиеся, увеличенные раз в двадцать и медленно вращающиеся. Сероватые, бугристые... родные! Мозги замерцали и засветились, проявляя пунктирные сетки, разноцветные схемы и графики... Тетка посмотрела в зал, подняла указку и не глядя ткнула ему в центр левого полушария. Рома почувствовал приятную щекотку и очень захотелось чихнуть. – Повторяем материал прошлого занятия, дети! Зона... И зал нестройно запел: – Зона удовольствия! ... Тык! – Зона конфликта! ... Тык-тык! – Зона сновидений! ... Тык! |
Автор: | Гость [ 03 фев 2020, 20:49 ] |
Заголовок сообщения: | Re: Январская сказка |
- зона глюкозавимости и фикомании? - тык, тык!!! |
Автор: | maria_mujer [ 03 фев 2020, 21:15 ] |
Заголовок сообщения: | Re: Январская сказка |
Я валяюсь |
Автор: | Гость [ 05 фев 2020, 20:25 ] |
Заголовок сообщения: | Re: Январская сказка |
... – Ты что, не знаешь, как разделиться? Рома не хотел признаваться, что не знает. – Ясно же, не умеет ничего! Девчонки подсели к нему поближе. У него еще кружилась голова и казалось, что в голове тесно. Мозги стали больше и теперь жмут, - мелькнула мысль, но в общем-то было вполне терпимо, и девчонка слева ему очень нравилась: кудрявая, вертлявая, с острыми сиськами под майкой и блестящими брекетами во рту. Вторая, справа, была твердая как палка, зашнурованная под горло, очкастая и злющая, да еще с туго завязанными рожками из косичек. Но зато не дразнила его как кудряшка, а учила: – Если первый раз, то не расходись, когда разделишься. А то потеряешься! Он удивился, – как это? – А вот увидишь как! Будешь бегать рядом и сам себя искать. Умора! – хихикнула очкастая. – Тут один такой неделю ходил вдвоем. Чем дольше ты в задвойке, тем труднее обратно! – Училки могут на сколько хочешь разойтись, – подтвердила зубастая кудряшка, толкая Рому ногой под партой. - Но им тоже неуютно по отдельности. Алкашка – ну эта, которая тебе мозги проветривала... – девчонка хихикнула и успокоила Рому: – Да она так со всеми делает, не думай. Чуть зазеваешься – и уже висишь у нее демо-мозгом. Алкашка седня у нас глюко-семинар ведет, а в соседнем классе теорию полета читает. – Не алкашка, а Фия Алконостовна! – с угрозой прошипела зануда, уже давно ерзавшая и пинавшая Рому под партой. – Я так и сказала. – Сморщила нос кудрявая, вскочила и погналась с кем-то драться. Тетрадь для боя она схватила у очкастой, и та с воплем рванула отбирать, а Рома огляделся - вокруг давно уже бегали, прыгали по партам и орали. В общем, радостно релаксировали перемену. Между рядами валялись растрепанные книжки, ранцы и какой-то непонятный мусор. Девчонки кого-то победили и вернулись, вырывая друг у дружки растрепанную тетрадь. Прыгнули верхом на соседнюю парту и зашептались, оглядываясь на него, а потом очкастая заявила: – Когда подслушиваешь, надо рот широко открывать. Флаттер-канон ты тоже не проходил? Ты воще откуда взялся, не умеешь ничо? Рома не понял. – Да ладно, не парься! – махнула на него кудряшками черненькая. – Это просто! – Разозлись и обидься! – наставительно добавила очкастая, подползая ближе по парте. – И раздвоишься! – Злиться надо на всех, а обижаться на того, кто тебе нравится! – подтвердила хорошенькая кудряшка и тут же плюнула в Рому жвачкой: – Понял, балда? – Вот балда, да, Катенька? Это она уже спрашивала у второй через Ромин затылок. И очкастая злюка, которой имя «Катенька» шло как козе турнюр, великодушно подтвердила: – Угу, Катька. Придурок тот еще! А кудряшка добила, дергая плечом, как бы поправляя бретельку лифчика. Не было на ней... врунья! – Да он целоваться не умеет! Рома возмутился и... Его стало двое. -12- белый сектор – Держи их!!! Рома вылетел из каморки целый, общий и злой, и чуть не споткнулся – эта! Опять эта! Эта училка была ЗДЕСЬ! – Андрей, это та самая! – заорал он, не успев подумать. – Не выпускай ее! – Какая та самая... – удивился Жданов Как он мог объяснить, да еще быстро? Но это была – эта! Та самая тетка, что тыкала ему в мозги указкой – цинично декольтированная, с вульгарным хвостом и в сапогах как у Кота, и с ней рядом и вторая, точно в пару: белобрысая, по-девичьи нежно упакованная в белый шифон, валенки и дубленку! Вернее, дубленка висела у нее на поясе, связанная рукавами – видимо, эта тетка считала такой прикид молодежным и милым. – Мы из службы доставки с опросом! – нагло скалясь, возмутилась Роме в физиономию черная. – И никаких мозгов мы у вас даже не видели, – примирительно прочирикала белая. Рома сжал кулаки и пошел. Лицемерные морали о том, что девочек нельзя бить, он отбросил еще в пятом классе. Просто до этого дня абсолютно все девочки вели себя недостаточно плохо, чтобы их бить! И теперь он шел с полным правом и целью: рассчитаться за все. За все! За желтый латекс в холле; за кривую ухмыляющуюся бутылку-клетку и заодно за все мерзкие глюко-инсинуации; а еще за неуважение к его мужскому достоинству! Но самое-то главное – за то, что те глюко-сны, которые он хотел, нет, он жаждал досмотреть до конца - подло обрывались на самом интересном месте!!! Он шел, затем побежал и уже начал уставать, а сжатые кулаки заболели. Все дело было в том, что пока он был в пушкаревском классе, этот кабинет президента кто-то подменил беговой дорожкой! Он бежал, а там, перед ним, не приближаясь ни на сантиметр две плебейки обменивались репликами как сопливые деревенские девчонки, ни хрена не соображающие ни в моде, ни в мужчинах!!! – Ой-ой-ой какие мы страшные! – И какие брутальненькие. – Лапоньки наши! – Как же приятен мужчина, который всегда хочет секса! То есть он, само собой, не хочет всегда, зато всегда так вдохновенно врет! – Ну да. А какая разница? Женщины – они же птицы. – Обожают орлиное чириканье? – И петушиные рапсодии! Все, достаточно. Рома остановился и тут же все закончилось и стало правильно. Кабинет стал нормальным, кулаки разжались, а Андрюха кинулся защищать его, Рому. – Дамы, задержитесь. И объяснитесь. Кто вы такие? Андрей еще раз взглянул на Романа и понимание затеплилось в нем, разгораясь бенгальским огнем... так вот оно что... часы? Опросы?! Часики, птички, перышки?!! – Отвечать немедленно, или я вызову охрану! – гаркнул президент. – Морочили мне тут голову анкетой! А сами... что они тебе, Ром, сделали? Что сделали? Список дернулся и пошел разворачиваться в Романовом мозгу, шелестя старыми и новыми претензиями, и кулаки уже снова сжимались, когда тетка в белом шифоне и валенках вдруг психанула посреди приемной: – Ну все, они меня достали. Палочки доставай!!! Рома остановился и спрятал руки за спину. Читанные в детстве сказки вспомнились все, и разом. Черная училка лезла к себе в сапог, миролюбиво кряхтя: – Да застревают вечно. А зачем тебе? «Превратить нас в лягушек», – понял Рома и трепетно выкрикнул: – А давайте - за Новый Год! Давайте немного посидим, отметим вместе? Когда еще доведется побыть так близко с чудом! «С двумя чудами», – громко думал Жданов, топчась рядом и явно ничего не понимая. – Немного хорошего вина, дружеская атмосфера, – вещал Рома, мгновенно перестроившись и доставая свои самые милые улыбки: – Сегодня такой чудесный день, канун Старого Нового Года! Тетки прислушались и задумались, а белая кокетливо поправила у себя на талии дубленочный узел. – Мы с тобой прикончили последнюю бутылку... – прошипел Андрей сзади. – У меня есть резерв, – радушно и очень громко сообщил Малиновский. – Как раз для такого приятного случая берег! И выхватил из-за пазухи слипшийся от молчания мобильник: – Шурочка!.. Пока вице-президент отдавал распоряжения секретарше, феи деланно переглядывались, мялись и улыбались, а Андрей Палыч, подхватив Ромину инициативу и хлебосольно расставив руки, загонял их как кур к себе в кабинет. Что здесь происходит, он не понимал, но он верил – Роман зря гоношиться не будет... Феечки, фыркая и жеманясь, позволяли себя уговорить, а по коридору ухал топот, отдаваясь от стен – это мчалась Шурочка, вжимая себе в грудь огромный розовый пакет. Как выяснилось чуть позже - с бутылкой, пакетиком чипсов и большим красным яблоком: все, что оказалось в быстром доступе. По мере того как расторопная секретарша вручала пакет вице-президенту, ее глаза дичали и круглели: несчастная девушка разглядывала президентских гостий. Рома всей кожей ощущал все, что она судорожно думает: «...совсем сдурели, уже костюмированных приглашают ну и декольте у теть... эта в коже как с Харлея слезла ноги еще не распрямились, а белая как из варьете «я твой горячий январь» ... черненькая и беленькая, ой, ой-ей Роман Дмитрич... ой, ой, ой, срочно Амурке рассказать...» Феи тем временем прошествовали в кабинет и без стеснения уселись в кресла, а президент покатил туда же остальную сидячую мебель. – Не хотелось бы Катю отвлекать, а лимончик бы нам не помешал к коньячку, да, Андрей? – с ближним прицелом намекнул Рома, крутясь юлой, нарезая яблочко и сыпя на блюдце чипсы, но белая дамочка замотала головой, – ну что вы! А та, что в сапогах, проворковала: – Не надо отвлекать Катю! Пусть спокойно работает, труженица наша, птичка-невеличка, – и умильно щелкнула пальцами в сторону пушкаревской дверцы. Роман уверенно понял, что теперь эта дверь не откроется сколько надо. А еще вероятнее, что время в каморке у Пушкаревой застыло и Катька тоже застыла там мухой в янтаре. И скорей всего с открытым ртом. Ведь когда подслушиваешь, нужно рот пошире раскрывать – закон внутренних вибраций, кажется? Он взглянул на стол, где Жданчик уже расположил бутылку и три стакана для виски, поскольку бокалов не нашлось и со странной ностальгией подумал про лимон. Да уж, тонко нарезанный лимон сейчас бы не помешал, но нет - так нет. Коньяк был ароматен, чертовы колдуньи или кто они там – вели себя вполне прилично и дружно лакали этот самый коньяк без закуски, а умный Жданов, включив полную харизму, все нахрапистее задавал нужные вопросы: – Что мы с Катей делали в гостиницах? – Сие есть знание неисповедимое... ик! – мерзко кокетничала чернявая тетка. Жданов менял тему вопроса: – О чем мне пела Сирин перед тем, как я отключался? – Сирин? – удивлялись обе дамы. – Сирин отказалась! – А кто пел?! – Не пел вам никто!!! – Если бы вам кто-то «спел», вы бы сейчас тут вопросы не задавали, – искательно улыбалась белобрысая, с намеком толкая пальчиком свой стакан поближе к бутылке. – Деградатам санскрит... ик! Музыкой без слов... ик! Кажется. Хотя все совсем наоборот. Это слова без музыки. – Говорили вам. – Нежно поясняла чернявая. – Говорили! А не пели. – Но ведь это была птица. Черная! – волновался Андрей Палыч. – Что это была за... – и испуганно поправился: – Кто?! – Так Гамочка же согласилась к вам прилетать, – простенько пояснила черная тетка. – Ага, ага, Гамаюн у нас девочка добрая, приветливая. – Подтвердила и белая, косясь на коньяк. – А Сиренку я уж уговаривала и так и этак – ни в какую. Алконостка – та тоже не пожелала, а ирландские совы, они б вам перво-наперво глаза выклевали, а потом уже... сами знаете. Эти парно-девы страх не любят, когда их мужчина в перьях видит. Птичья тема определенно не пошла. Зато пошел коньячок – ведьмы вылакали уже полбутылки. Мужчины переглянулись и вступил Роман: – А почему такое разделение - все черные сектора мои, а белые – друга, это что-то значит? – Да ничего это не значит. – Жребий сны кидали на девочку, жребий! – вспомнила черная. – Сны? – Ну да. – Ее сны – она их помнит? – заволновался Рома, щедро плеснув коньячку в подставленные милыми дамами стаканчики. – Она помнит, что и как ей снилось? – Что значит – снилось? Возможно, еще и не снилось, вы не в линейности, вы в турбуленции. Да и откуда нам-то знать, что ей снится? Об этом вам нужно у нее спрашивать. – Она не скажет. – Уверенно возразил он. – Естественно! Рома мигнул. Ему показалось, что тетки говорят обе враз, причем у обеих рты заняты смакованием коллекционного напитка: – Как мы рассказываем свои сны? – Все ли нам хочется озвучить или не все? – А? Как бы вы рассказали своему другу о... допустим, о режиме Савонаролы и о его уравнительных проповедях во ... – Да-да! – поторопился прервать Рома, ведь черт ее знает, что она там знает, – да, вы правы, я понял. Действительно, плохого о себе никто не скажет. «Кроме разве что мазохиста.» – Но я раньше думал... – Что феи и коньяк - две вещи несовместные? Таяли снежинки, невесть откуда взявшиеся в ароматно-коньячном воздухе кабинета. Они были одни. Катька что-то напевала у себя в каморке. Часы обстоятельно отмеряли бесконечность. Тетки исчезли, прихватив с собой бутылку. Впрочем, там оставалось на донышке. В воздухе таяли остатки спора: – Отличные... ик... парни. Разберутся! Просто не надо давить. – Отдай! Неприлично сосать из горлышка! – Неправда! – Дай сюда! – Ик... ладно. Часть вторая Зимняя фея: Мы - начали без всякого деления на части, главы и разделы! Мы – презираем фрагментарный примитив! Этот скулеж перфекционистов! Да? Мы же презираем? А теперь, изволите ли видеть – у нас «часть вторая». И ведь ничего уже не исправишь! Летняя фея: Правят только зануды-редакторы. Истинная свобода не знает трусливых маркеров – всех этих глав, количества знаков, прологов-эпилогов! Да, и количества актов тоже! Сколько сил станет, столько будет и актов – это классическое правило любви и секса. Зимняя фея, задумчиво: Она не любит этого мальчика. И не полюбит. Этому нет объяснения. Летняя фея: Но может быть, она влюбится во второго? Зимняя фея: А если нет? Летняя фея, поправляя зубами набойку левого сапога: А нет - будем работать дальше. Ты слишком нервна. Расслабься! Зимняя фея: Да, мне дорога эта девчонка. Летняя фея: Еще бы. Она же твой материал для диссертации. Зимняя фея, мечтательно: Да... и как непредсказуемо и страстно борются в ней добро и зло! Оставь глоточек, будь добра. Летняя фея, неохотно отдавая бутылку: Не влюбится ни в одного – тогда мы выведем ее из этой клетки! Зимняя фея, прикидывая, не сделать ли из белой кисеи ультра-мини: Иииии... - в мире много сказок! -13- черный сектор В камине уютно потрескивал огонь. – Тихо, Джек. Черный дог успокоился и снова растянулся у кресел. Маленький альбом небрежно брошен на стол. Атлас обложки, кажется, все еще хранит аромат ее пальцев. Ее дыхание и тепло... Да, читать чужие письма – не комильфо. А тем более, красть дневник молодой женщины, где она записывает свои тайны. Без всякого сомнения, это недостойно благородного человека, и, тем не менее, он сделал это. Сделал - и не сожалеет. Сбросив камзол на кресла, он присел поближе к огню и протянул руку, чтобы еще раз потрепать пса за загривок. Сейчас... Сейчас он обернется, возьмет со стола шелковый альбом и бросит его в огонь: пусть ее тайны сгорят, так будет лучше для них обоих. Одна, только одна мысль не дает ему покоя - что заставило ее прятать от него этот альбом? Его молодая жена прекрасно образована, скромна и воспитана в одном из самых строгих монастырей аббатства Флери... так что же может быть в ее дневнике, кроме молитв и благочестивых рассуждений? В огонь. И пусть ничто не встанет между ними. Но рука дрогнула, отказавшись повиноваться рассудку, и атласная обложка откинулась сама, открыв бисерный почерк... Он впился глазами в строчки. Восьмой день, март, год 1820 Сегодня после вечерней молитвы матушка-настоятельница призвала меня, чтобы показать письмо маркиза де Круамар... |
Автор: | Гость [ 05 фев 2020, 21:22 ] |
Заголовок сообщения: | Re: Январская сказка |
!!!!!!!!!!!!!!!!!!! Как там грамотно озвучить восторг? ПАСОДОБЛЬ! Я тащусь... |
Автор: | maria_mujer [ 06 фев 2020, 00:34 ] |
Заголовок сообщения: | Re: Январская сказка |
Ик! Снова на самом интересном месте |
Автор: | Гость [ 11 фев 2020, 22:07 ] |
Заголовок сообщения: | Re: Январская сказка |
...из письма следовало то, что я знала уже давно. Мне предстояло по достижении оговоренного возраста покинуть монастырь с тем, чтобы стать женой маркиза, поскольку таково было решение и его, и моих покойных родителей. Через десять дней мне исполнится семнадцать и я уеду из Мон Флери, не закончив своего послушничества. И письмо, и слова настоятельницы не стали для меня ни малейшей новостью, а еще я была вполне удовлетворена тем, что в последние полгода мне не докучают ни часами положенных и дополнительных молитв, ни обязательными для всех послушниц и воспитанниц трудами в монастырской мастерской, в саду и трапезной. Возвращаясь в мыслях к первым годам своей жизни в монастыре и к тому, чего пришлось мне натерпеться в результате трепетного поклонения, причем поклонения отнюдь не всевышнему, а остаткам собственных иллюзий, я содрогаюсь от ужаса и все с большей теплотой вспоминаю мою бонну. «Невинность и любопытство – это один порок с двумя лицами», – так учила она меня, по нашей бедности совмещая свои услуги компаньонки моей матери с наставничеством ее единственной дочери, то есть мне. Я была тихим и очень наблюдательным ребенком, что называется, себе на уме, но моя бонна сразу же разгадала меня, в то время как моя мать обращала на меня столько же внимания, сколько дарила своим вышивкам и кружевам. Я прекрасно помню, как мы – я и моя мать, поблекшая и располневшая несообразно возрасту, просиживали рядом целые часы, обе всецело занятые рукоделием. Мы были с ней так близко, разбирая фламандское снежное кружево, но все наши разговоры шли по кругу в скучных пяльцах нравоучительности и ее постных историй о благочестивых девицах, которых добрые родители исключительно удачно выдавали замуж. Невинность глупа, а в сочетании с любопытством порочна. Вместе они – один порок с двумя лицами, как говорила моя дражайшая бонна. Мне странно осознавать, что когда-то я ставила под сомнение ее слова, теперь я и сама бы добавила к сказанному: «Порок с двумя лицами и множеством гримас.» Все мои годы в пансионе и те полгода, что я провела послушницей монастыря Мон Флери, я тосковала о доме так же сильно, как радовалась тому, что я не дома. Да, я радовалась этому. Невозможно набраться жизненного опыта, живя в тепле и любви родителей, и я все больше склоняюсь к тому, что мне повезло, что моя жизнь бросала меня из крайности в крайность, из любви в ненависть и из смятения желаний в обретение власти над ними. Хотя... возможно, я льщу себе и главные мои искушения еще впереди. Хорошо уже и то, что я вовремя избавилась от иллюзий. Но пора уже мне вернуться к событиям, ради которых я открыла сегодня мой дневник, событиям обыденным, но важным и говорящим для меня – как порой обычная, почти что ежедневная ошибка при шитье с капелькой крови на пальце вдруг показывает всю тщету твоего терпеливого старания: белизна батиста осквернена пятном и вернуть злосчастный миг укола уже невозможно. Все это я обдумывала, не спеша проходя узкие коридоры, где в вечерний час после молитвы нет ни монахинь, ни послушниц. Все двери было плотно закрыты, кроме одной. Матушка-настоятельница ожидала меня, сидя в кресле у маленького столика с приготовленными сладостями и ликером. Она была одна, в чем я тоже не сомневалась. Письмо маркиза было лишь поводом, чтобы залучить меня к себе, и как только я прочла строки, касающиеся меня, настоятельница тут же принялась жаловаться и вздыхать, пеняя мне на то, что ее «сладенькая ягодка оставляет свою матушку». Мне оставалась еще неделя с небольшим в монастыре, и я не стала грубить, чтобы не обозлить ее, но и не выказала ласки, а всего лишь холодную покорность. Но ей и того было достаточно, она закатывала глаза и со слезами твердила мне, что я самая лучшая из ее воспитанниц и она не мыслит, как будет жить после того как я покину монастырь, а я, улыбаясь со сжатыми зубами, думала о том, что хорошо бы она затосковала после моего отъезда до такой степени, что, не вынеся разлуки, заболела и умерла, и, желательно, чтобы при этом подольше мучилась. Для этого я и улыбнулась ей, и с гримасой лицемерного удовольствия позволила все, чего она желала, наслаждаясь лишь одним – ощущением своей власти над ее рассудком. Он поморщился и быстро пролистал дальше. Сейчас, сейчас. Еще три-четыре страницы ее кружевного почерка – и все разъяснится, он уверен в этом. Вот они, вредоносные учения! Вольтер и монтеньянцы! А еще хуже – эти янсенисты в лоне католической церкви! Нет, его дочери, если бог пошлет ему такое наказание, будут определены в самый строгий удел... дальше! Страница послушно замерла в напряженных пальцах - слабая, покорная бумага. «Будь ты хоть чудом изящества и красоты, имей ангельский голос чтобы петь и тело нимфы чтобы танцевать, без состояния ты никто и ничто. Красивый молодой человек, будь он беден или богат, знатен или безроден, неважно – он скорее выберет себе уродливую невесту, за которой получит хорошее приданое, а тебя – неизменно, и так же вне зависимости от своей обеспеченности будет стремиться сделать потаскушкой. И если ты будешь настолько глупа, что поверишь ему, то именно так и случится. При этом он уверит сам себя, что безумно влюблен, а тебя – что искренне мечтал о законном браке и не его вина в том, что все его мечты разбились о жестокую действительность. Сколько глупышек попадаются на одну и ту же уловку! Не хватит ада для всех этих глупеньких грешниц, и, по-видимому, именно нехватка места и заставила придумать то, что наш духовник называет «милосердием». Итак, твой молодой или солидный – это уж как тебе повезет вляпаться – повеса будет прав и благороден, занимаясь с тобой развратом, а после того как он тобой насытится, он передаст тебя своему другу, брату или вовсе незнакомцу, но и это только в том случае, если ты очаровательна и свежа. Если же господь не одарил тебя красотой, то участь твоя и вовсе ничтожна: без приданого ты высохнешь или сойдешь с ума в монастыре; тогда как со средствами жизнь твоя будет хоть ненамного, но все же приятнее – ты станешь уважаемым кошельком для своего супруга, который будет смотреть на тебя как на неизбежную досадную помеху в своих развлечениях.» «А если у меня достанет характера и воли, чтобы поставить его на место?», – спросила я. Она лишь рассмеялась: «Характер и воля – мужские достоинства, и ни то, ни другое тебе не поможет. Да и показывать их не следует. Как бы не уверяли мужчины, что больше всего ценят в других ум, характер и сильную волю – это совершенно не означает, что этими качествами должны обладать их невесты и жены! Все совсем наоборот, моя девочка.» Я долго не понимала, почему так. Ведь сила характера, достоинство и воля – человеческие качества, неизменно вызывающие уважение! Я отказывалась признавать ее правоту и не хотела понять, отчего нужно скрывать свой ум? Понять мне помогла она, мой добрый ангел, моя бонна и моя вторая мать, сделавшая для меня стократ больше, чем та, что выносила и родила меня. Теперь я знаю. Все, что есть у женщины - это ее тело, права на которое периодически оспаривают у нее ее супруг и ее дети, которых она обязана выносить и произвести на свет. А затем радоваться и благодарить, если ее муж сочтет за благо нанять для них кормилицу. Он хмуро и зло перелистал страницы. Камин горел ровным теплым пламенем, бросая красное золото на злосчастный альбом. Взглянуть на первые записи? Да. Теперь уже нельзя просто швырнуть это в огонь. Поистине, лишнее знание – зло. Наверняка в ее первых детских записях есть и кротость, и безыскусная чистосердечность, что должна заменять женщинам ум. Именно эту милую бесхитростность он оценил в ней, благодаря простоте и нетребовательности ее натуры он и решился на брак с ней! Первая страница и первая запись этого дневника, – и в камин. Не задумываясь ни на секунду более – в камин. Июнь 1816 года, 2-ое число Папа позвал меня в кабинет и сказал, что я не должна приходить в классную комнату вместе с Николя и учить с ним латынь, географию и математику. Он дозволяет мне, кроме рукоделия с маменькой, изучать Ветхий и Новый Заветы с нашим духовником и еще, так уж и быть, кроме французского правописания, английский и немецкий языки. Я заплакала и попыталась приласкаться к отцу, но он очень строго отстранил меня и еще строже сказал, что, если я опять приду в класс или буду замечена в подслушивании под дверью, я буду наказана, а учитель брата уволен. Это все мой брат! Это он нажаловался! Я ненавижу его! Меня похвалил его учитель, когда я повторяла формулы умножения, не подглядывая, как он это постоянно делает. И еще я быстрее запоминаю все, что говорит мэтр Бенуа, и я не просто запоминаю правила алгебры, я их понимаю! Николя не понимает, а я понимаю! А теперь мне нужно забыть об уроках. Забыть все самое интересное для меня. Мама и бонна опять говорили сегодня в спальне, что я некрасива и такой и останусь – ни женской фигуры, ни красивого личика мне бог не дал и это уже ясно как день, и вряд ли что-то изменится с возрастом. Я некрасива, и мне нельзя учиться, потому что я - не мой брат. Папа холодно ответил на все вопросы о моем образовании: «Где угодно, но в нашей семье женщине указано ее законное святое место, и пока я жив, будет только так и не иначе! До чего довело Бонапарта потакание своим распущенным сестрицам, а впоследствии своей развратной Жозефине?» Отец остался непреклонен, хотя мать смиренно просила за меня. Я плакала весь день и вечером не вышла к ужину, сказавшись больной. Я думала весь этот день и ночью и решила что когда вырасту ... Дальше вымарано чернилами. Следующая запись сделана через полгода. Декабрь 1816 года, 15-ое Меня отправляют в пансион при монастыре Флери, это в двух днях пути. Я рада этому. И я очень несчастна. Последний подслушанный мною разговор родителей все о том же – мы разорены и средств хватит только чтобы устроить будущее Николя. Мой брат, упиваясь показным красноречием, напыщенно выбирает, хочет ли он быть адвокатом или же продолжить торговое дело, как наш отец. Я некрасива и мое будущее - монастырь. Правда, есть еще надежда на то, что придет наше судно из Вест-Индии. Может быть, они задержались на полгода из-за штормов, и если господь не пожелает наказать нашу семью полным разорением, то папины грузы придут целехоньки, и наша семья вернет и благосостояние, и уважение в обществе. Но меня уже не будет здесь. Вчера вечером, в последний раз перед отъездом в монастырь я плакала в объятиях моей бонны и донимала ее своими глупыми вопросами наподобие «почему мир так несправедлив к бедным женщинам» и «отчего отец не выгонит эту наглую горничную»? Я сама уже знала, почему – и первое и второе. Первое – потому что так заведено и будет всегда. Второе – отец обязательно ее выгонит, как дюжину таких же глупых до нее, вообразивших себя расчетливыми. Нет, расчетливость женщины должна быть тоньше! Так моя бонна утешала меня, когда я плакала. Она сказала мне: «Тише... я люблю тебя, моя девочка. Идем, я покажу тебе.» Но я уже и так знала, что я увижу в нашем бельэтаже, где давно не меняли старых обоев, провалился пыльный пол и где сейчас спит наша прислуга... Дальше густо зачеркнуты слова и строки, и различимы лишь несколько слов. Всего лишь ... мой отец и ... смех наглой девицы и следом ее же рыданья. Отец... может быть таким... раньше я любила его ... в последние месяцы он смотрит на меня как на досадное недоразумение. И все же я благодарна ему. У меня не было достаточно ума в детстве, чтобы разыгрывать глупенькую, но зато теперь я точно знаю, что в девушке может отпугнуть мужчину. Он перевернул сразу с десяток страниц. Март 1818, пятое. Если бы я не была готова к жизни в пансионе, я сошла бы с ума или повесилась, как та новенькая, кажется, ее звали Катрин, – она молча слушала и наблюдала картинки нашего ночного дортуара и ничем не выказывала своих мыслей, и казалась спокойной. Но через неделю тихонько ушла в туалетную комнату, и, разорвав на ленты свою полотняную сорочку, свила себе веревку. Крюк для ночной лампы выдержал, но несчастная Катрин обладала до уродства длинными ногами и танцевала кончиками пальцев по каменному полу слишком долго для того, чтобы сохранить рассудок. Нам сказали, что родные определили ее в Обитель грусти, но мы прекрасно знали, что под этим лицемерным названием следовало понимать то, что есть – сумасшедший дом. Ночные шепотки и смех в спальне пансионерок обычное дело. День наш так тягостен и длинен, занятия наши так скучны. По французскому, греческому, латыни и богословию я первая в классе. Математику нам не преподают, а политическая география дается нам уровне ботаники, почти что в виде «Советов и наставлений молодым девицам». Основы медицины, впрочем, весьма интересны. Современное искусство, театр и живопись, как мирские греховные занятия, мы изучаем вскачь и из-под вуали. Но библиотечные закрома монастыря огромны, и если суметь обосновать необходимость чтения той или иной книги, то можно получить их все! Любую книгу! Я безумно счастлива! Даже в тех случаях, когда выбранное чтение не соответствует принципам женского образования, пансионерка всегда может потупить глазки и невинно сказать, что «ошиблась» и «понятия не имеет, кто такая Молль Флендерс»! Монахини-наставницы пансиона самые старые и добрые. Так говорят послушницы первого года, им можно разговаривать с нами. Если к сентябрю мой отец не продлит договор и не оплатит остаток моего обучения в пансионе, я тоже стану послушницей на обычный срок – два года. Затем мне придется стать монахиней, и я думаю об этом с тоской. Нет, не потому, что мирская жизнь влечет меня соблазнами. Но вне стен монастыря все же больше свободы, и возможно, если отец выделит мне приданое и выдаст замуж... а тогда уж я сумею повлиять на супруга. Жить как хочу, а не как предписано – моя мечта, и в достижении ее я не остановлюсь ни перед чем. Любовные опасности мне не грозят, тем более, что мирской разврат в любых его формах совершенно меня не привлекает. После наших развлечений и разговоров в тишине ночного дортуара мне известно больше, чем после штудирования страниц из Вергилия и поздних историков, в частности из жизнеописаний двенадцати цезарей, включая Нерона, Тиберия и Калигулу. О чем мне беспокоиться, владея самым ценным – знанием? «Нету шлюхи грязнее чем иная наивная девственница», – часто говорила мне моя наставница. И теперь я начинаю глубоко понимать смысл ее слов, и я все сильнее верю ей. По всей видимости, монахини-наставницы пансиона девочек при монастыре Флери придерживались того же убеждения. Так, так... владение теоретическим и практическим знанием? Его интерес уже был таков, что жечь дневник совершенно не хотелось. Дальше, дальше... он листал страницы, выхватывая глазами обрывки текста и надолго останавливаясь на отдельных фразах. Он листал, пропуская описания нравов и тонкости католической ортодоксии, а также ее пространные заумные размышления о свободе воли и замкнутом молинизме, эссе о погоде и смене времен года в монастырском саду... дальше. «О, не все монастыри таковы как наш!», - воскликнула Сюзанна. «В одной из бенедиктинских обителей, где я выросла, мы знали лишь труды и постоянный голод, а зимой еще и промозглый холод. Укрощение плоти и молитвы свели в могилу самых слабых, а те, кто остался, на всю жизнь запомнили уроки благочестия.» Я подумала, что тоже запомнила эти уроки на всю жизнь. В первые дни в пансионе я едва не погибла, по глупости нажаловавшись ночной монахине на свою соседку по спальне. Утром мне натолкали в ботинок битого стекла и связали узлами чулки с подвязками, намочив их водой. А чуть позже пригрозили устроить темную и показали, как это делают. Следующей же ночью я радушно пустила соседку под свое одеяло, а впоследствии и сама ждала темноты и немного ласки нежных пальцев, доверительного шепота сверстниц и общих наших открытий и чудес – еженощного как молитва постижения практики вне теории. Что ж – то был его выбор. Читать то, чего читать не следовало. Она была невинна, он абсолютно уверен в этом. Но что такое физическая невинность тела? В первый же день после свадьбы он нашел ее в библиотеке с томиком Дидро в руках. Рядом на столике были «Опыты» Монтеня и что-то из Вергилия. Впервые тогда ему пришло в голову, что она вполне мила. Некрасива, но свежа и естественна, и есть в ней истинно женское, тонкое кокетство и неуловимая, идеальная в своей скрытности чувственность. Пенять ей за пристрастие к чтению он тогда не стал, решив отложить это на потом. Она же, по всей видимости, ждала именно упреков. Но он молчал и с удовольствием смотрел на то, как розовеют ее щеки и неуверенно расцветают губы. Ближе к последней странице. Дневник исписан до последнего листа, а это значит, что она где-то прячет следующий... Таков приказ настоятельницы, а пансионерку ждет наказание, если ее в неурочный час увидят в верхних кулуарах. Мать-настоятельница не закрывает свою, и если тихо пройти по коридору в эти часы, то можно увидеть ее простертой ниц на каменном полу у двери кельи, и это вовсе не поза. Это ее страдание. Иногда она молится у себя и не появляется внизу по нескольку часов кряду, и тогда наши стены оживают и кажутся светлее, слышно щебетанье и смех, молодые монахини сбиваются в нетерпеливые стайки, трепетом белых покрывал напоминая легких птиц. Пожилые монахини прячутся, собираются в келье у одной из них и там пьют шоколад и кофе, угощаются засахаренными орехами, фруктовой пастилой и сплетнями. Никто не умеет сплетничать так сладко и сочно, как старые монахини. Нелепейшие измышления обретают в их устах сладость подпорченной пастилы, и ни одна из них не знает, сколько на самом деле правды в этих пересудах. Май 1819 года, 30-е Я вспоминала сегодня, что в первый год пансиона мне было не очень-то уютно. Кормили нас то обильно, то постно, зимой мы мерзли, потому что теплые одеяла были не у всех. Греться друг у дружки запрещалось под страхом наказания розгами и стояния голыми коленями на каменном полу, и все же мы часто спали по двое, а то и по трое, укрываясь всеми одеялами. Позже я поняла, что ночным монахиням было приказано не замечать и не слышать нас. Впервые я увидела матушку-настоятельницу в Праздник Вознесения, был светлый весенний день. Она стояла в молельной за алтарем, а мы все шли перед ней, склонялись и целовали руку с перстнем. Меня она остановила, погладила по голове и ласково сказала, что я очень мила и обязательно стану хорошей монахиней. Я тогда испугалась ее голоса и взгляда, будто бы направленного не вне, а внутрь ее головы. Через два месяца пришло письмо от отца. Меня пригласили для разговора, и, не тратя лишних слов, все объяснили: поскольку мои родители не имеют средств оплатить пансион, я должна или покинуть его или стать послушницей монастыря. Послушница – это не навсегда; если дела моего отца наладятся, на что он все еще очень сильно надеется, то мне не обязательно принимать обет и становиться монахиней. Еще целых два года, и, хотя у меня теперь будет меньше свободы, все же остается надежда через два года покинуть монастырь или вернуться в пансион. Я согласилась на все предложенное, и тоже без лишних слов, и мать-настоятельница осталась очень довольна моим смирением и практичностью. Она обращалась со мной ласково и показалась мне совсем не страшной. И до нашей беседы, и потом мне рассказывали всякое – о всенощных молитвах в холодной церкви для не угодивших ей, и про жесткие, даже жестокие наказания за малые провинности вроде шоколада в постели, утерянного требника или небрежной работы в мастерской. О причинах, заставлявших матушку-настоятельницу приглашать к себе в келью молодых монахинь, я догадалась далеко не сразу. Ее сухая и строгая осанка, твердое лицо мраморной статуи и несомненно очень сильная и искренняя набожность не давали и малейшего повода усомниться в ее строгости к себе. Однако, познакомившись и близко сойдясь с двумя-тремя послушницами, я узнала о симпатиях настоятельницы, и, того интереснее, о приятных послаблениях и льготах, дарованных ею своим любимицам. Действительно, наказывали не всех монахинь, проспавших утреннюю молитву или замеченных в неурочное время за отдыхом и распиванием сладких напитков. Эти гордые и высокомерные пассии нашей настоятельницы менялись и исчезали, порой умирали, порой затихали настолько, что их не было ни видно, ни слышно. По ночам настоятельница лично проверяла, как мы спим и точно ли соблюдаем монастырские правила, включающие плотно задернутые пологи кроватей, застегнутые до подбородка ночные рубашки, сон с вытянутыми на одеяле руками и прочее. Двери келий мы обязаны были оставлять незапертыми, и однажды ночью я ужасно перепугалась, проснувшись от того, что чья-то рука гладит мои волосы. Настоятельница прекрасно видела в темноте. Ее собственные глаза, казалось, светились, когда она шептала мне о том, что замерзла и просила разрешения погреться со мной рядом под моим одеялом. Конечно, я пригласила ее и попыталась согреть, но, как только старая ведьма затряслась будто в лихорадке, стеная от моих невинных прикосновений, я отпрянула с тем, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. «Матушка, вам плохо?» – спросила я ее в ужасе. «Мне хорошо, моя девочка!» - был ответный хрип, сопровождаемый просьбами не покидать ее. Утром я с удовольствием похвалила себя: я вытерпела совсем немного и в общем-то ничего нового из пансионского катехизиса не узнала. Моя жизнь изменилась с того самого дня. У меня теперь была добротная красивая мебель, чудесные перины и одеяло лебяжьего пуха, вдоволь сладостей и самого лучшего индийского чая в моей келье. Мое белье стирали в первую очередь и приносили мне, в трапезную можно было не ходить, если не хотелось – блюда мне приносили на подносе. Взамен от меня требовалась безделица – навещать матушку-настоятельницу по ее призыву и быть ласковой и послушной. Ритуал ее праздников был определен давно, и уж точно не мной: разговоры, молитвы и стихи наедине, немного сладостей или легкого вина – если это не были постные дни, затем нежные воркования и просьба присесть поближе к ней, снять покрывало и нагрудник, показать ей мои новые чулки и подвязки, и далее весь глупый антураж по списку. Мерзостные ощущения я подавляла силой воли, заставляя себя думать о приятной жизни в теплой келье и о моей личной библиотеке, о коллекции горького шоколада с миндалем в подаренном матушкой расписном поставце, о разрешении носить не положенное послушницам кружевное белье и прочее, и прочее. К моему счастью, я не слишком брезглива, и я быстро привыкла. Моя некрасивость, казалось, была ей милее всего, она часто хвалила мою кожу и осанку, восхищалась необычным цветом моих глаз и единственным, пожалуй, прелестным во мне – моими маленькими, хороших очертаний руками и ступнями. Ее комплименты мне были неиссякаемы, что отчасти мирило меня с необходимостью предоставлять ей мое тело, а когда ей стало этого мало, то и подолгу уверять ее в моей любви и покорности. Я всегда думала об одном: раз я так хороша в ее глазах, значит – не настолько я некрасива, как уверяли меня с детства? К тому же, в немалой степени утешали меня и наши разговоры: матушка-настоятельница оказалась редкостно умна и образованна, исправляла мои ошибки в чтении Гомера и поправляла немецкие глаголы, а о современном искусстве знала так много и рассказывала так интересно, что я хотела бы слушать ее часами. Единственное, что умаляло радости наших встреч, был практицизм: при всех ее несчастных пороках матушка железной рукой держала монастырский быт и дух, опираясь на устав и страх наказаний. Думая о том, что я чувствую к ней, я делила себя на ненависть и любовь, и боюсь, что так никогда и не уточню сама себе, какова же была эта пропорция. Жизнь моя стала приятной и насыщенной, я читала что хотела и сколько хотела, часами гуляла в саду, когда погода была теплой. Большинство молодых монахинь старались стать моими подругами, а недоброжелательницы, если они были, – о, конечно же они были! И они не посмели бы навредить мне ни словом, ни делом. В монастыре ничего невозможно скрыть, все мы вместе и каждая из нас постоянно на виду у всех остальных, и одно-единственное злое слово или взгляд могут стать роковыми и превратить жизнь не сдержавшейся в ад. Власяницы и бичевание всего лишь кратковременные, хотя и болезненные наказания; болезни и страдания принимаются смиренно, но самое страшное для монахини – это подвергнуться общей травле. Я видела таких несчастных и страдала от жалости к ним. Но когда ты счастлива, чужая боль не кажется смертельной. Мой последний год оказался не только лучшим в моей монастырской жизни, но и самым удачным: в августе пришли хорошие новости от моего отца, он сумел наладить дело, а вернувшаяся с товарами из Вест-Индии каравелла стала последним и самым радостным событием. Мне с гордостью и любовью сообщили из дома, что отец выделил мне приданое, мало того, он ведет переговоры с желающими сочетаться со мной браком. Этих желающих крайне немного, всего двое – немолодой вдовец, владелец двух суконных фабрик с годовым доходом более 50 тысяч франков и молодой разорившийся аристократ. Мой отец склоняется в пользу маркиза де Круамар, по праву рождения принадлежащего к старой аристократии, хотя и оставшегося безземельным после возвращения его семьи на родину. Тем не менее, не только я, но и мои дети, если они будут - унаследуют титул. Мое приданое, по предварительному обсчету, составит девяносто тысяч франков, что, несомненно, сделает меня в глазах разорившегося маркиза-пустышки писаной красавицей. Он смотрел в пламя камина, давая глазам отдых. Его жена – спит ли она, или ждет его? Ответ на этот вопрос где угодно, но только не в этом альбоме. Что вообще она знает о любви... или ему следует задать этот вопрос по-другому: чего она о любви не знает? Любовь между мужчиной и женщиной – это книжная химера, архаичный изыск и неплохая обложка для книги. Лишь бы продавалось! Я иногда думаю о любви. И вот что я думаю: если для романтической девушки возможна хотя бы иллюзия, а вернее – самовнушение под властью физиологии, то уж мужчины, я уверена, полностью обезопасили себя от заразы, в романах именуемой любовью. Я с легкостью докажу это: в наше время каждый из них желает обеспеченной жизни, и все они без зазрения совести выходят на ловлю богатых невест, как на охоту. И при этом они искренне считают нас проститутками, стоит нам пренебречь установленными нормами женского поведения даже в мелочах. Они перебирают нас и подсчитывают выгоды: мужчине не зазорно выспрашивать о женщинах своего круга насчет их теперешнего состояния и возможных перспектив наследства. Вот что мне рассказала моя бонна в последние мои каникулы дома: «Всего месяц назад одна моя подруга оказалась брошенной и подверглась насмешкам лишь из-за того, что посмела расспрашивать об одном кавалерийском полковнике, сделавшем ей предложение. Сведения были неутешительны и получила она их из весьма достоверного источника, и согласно уверениям старых знакомых полковника, тот с молодости дурно обращался с женщинами, а еще по слухам имел жену в Вест-Индии. Когда моя подруга пожелала выяснить, каковы же состояние и биография ее поклонника, общество встало на сторону полковника, а моя подруга оказалась в одиночестве. Мало того, теперь она сетует лишь на то, что его заполучила та, состояние которой не выдерживает никакого сравнения с ее собственными доходами!» Листы шептались под злыми пальцами, фальшиво послушные и злые, как веер разочарованной куртизанки. Ну хоть одна запись здесь есть – одна правильная, искренняя мысль девушки, воспитанной для брака и семейной жизни?! Есть или нет?!! Одни только мысли о такой жизни приводят меня в экстаз, и только эти мечты способны извлечь слезы из моих глаз. Быть свободной и независимой, быть богатой, ученой - и добиться всего своим умом и ученостью! Всего, включая и власть над мужчинами, неважно – явной будет эта власть или тайной. Достичь всех этих высот, полагаясь только на тонкость, силу и быстроту собственного ума - нет лучшей доли для женщины! Я ненавижу мужчин. Если мой будущий муж будет уважителен со мной, то, возможно, этим он сохранит себе жизнь. Но при первом же удобном случае... Вычеркнуто так, что прорвана бумага. Я знаю только, что маркиз де Круамар еще не стар и вполне здоров. Что ж, я моложе. Я подожду. Одна из моих подруг как-то пошутила, что нет юридического преступления жены, если ее муж обожал жареную баранину с перцем на завтрак, обед и ужин – одна из диет смертника! Встреча и общение с будущим мужем, каким бы оно ни было, меня не пугает. Ведь все, чего он жаждет от меня – мои деньги. Разорившийся аристократ продает титул и получает вожделенные средства: отец выделил мне даже больше, чем я рассчитывала – более ста тысяч франков! В наше время годовой доход целой семьи провинциальных буржуа всего лишь десять-двенадцать тысяч франков, а чем, позвольте спросить, этот нищий маркиз лучше обеспеченного торговца сукном? Перечитывая написанное, я понимаю, что все же несколько кривлю душой. Даже сама перед собой на страницах собственного дневника я не вполне искренна. Что же тогда говорить о супружеских отношениях, и зачем мечтать о духовной близости мужчины и женщины? Это несовременно, более того - наивно и пошло. Мне любопытно, и только. Но скоро я утолю и это последнее любопытство. О, совсем скоро я близко познакомлюсь с образчиком данной фауны, с этим земноводным, жадным и напыщенным – с так называемым «мужчиной»! Мне смешно заранее. Я отлично знаю, как вести себя с ним, когда делать смущенный вид и плакать, когда улыбаться и ... Дневник все-таки полетел в огонь. |
Автор: | Гость [ 11 фев 2020, 22:16 ] |
Заголовок сообщения: | Re: Январская сказка |
-14- белый сектор Президент комфортно развалился в кресле и облучал любовью потолок. И на вежливый Ромин вопрос о том, в каких сон-психозах он побывал на сей раз, мечтательно протянул: – Ждал у школы Катюшку. Потом донес ей портфель до дома и подрался там с пацанами. То есть все как обычно, как вчера было и позавчера. Все путем, Ромк! – Андрей... – осторожно сказал Рома, подойдя сзади и клонясь над нежной мужской улыбкой, и получил в ответ радостный смех и пинок кулаком в плечо: – Повелся!!! Повелся, друже! Да не псих я! Пока что вроде бы не псих. Отличный сон был! Детство, зима, чистый воздух на нашей старой улице, и такая... такой кайф внутри! Уроки кончились, забот никаких! И я – я побил их, тех пацанов, прикинь, Ром! Роман кивнул. Эмоции – нормально. Не при чужих же. Жданов легко продолжил: – Идем мы с Катей, а на нашем пешеходном переходе светофор устанавливают – о как! И мы не пошли домой, а глазели, интересно же. А Катя пообещала мне, что мою двойку в дневнике бритвочкой отчистит, она знает, как. И сделает – в обмен на шоколадный батончик! Рома опять насторожился и опять получил довольный смех и крепкое дружеское объятие: – Эх, Ромка! А я рад. Детство у меня было за-ме-чательное! А я об этом забыл. Вот как я мог забыть, скажи? Это ж такое... такое самое главное. В жизни что главное, Ром? Ты знаешь? Роман вернулся и крутнул кресло передом к себе. Хватит... – Андрей, ну вспомнил и молодец. Давай сюда уже. Давай, пора во взрослую жизнь. – И без предупреждения врезал молочному Жданчику под слюнявчик: – Андрюха, ситуация с залогом критическая и нужно действовать, причем срочно. Сегодня, Андрей! – Что срочно стало? Ты опять сон плохой видел, Ромк? – Мы прошли половину круга с тобой, – принялся объяснять Роман, мучительно думая, как донести до эйфорического друга свое ощущение тревоги. Сильной тревоги. – Осталось пять моих снов и пять твоих, так? И мы – на воле, так? – Ну да. Полкруга. Считаешь, полдела уже сделано? Я тоже так думаю. – И успокоились. – Кивнул Роман. – Вот молодцы мы оба... О том, что успокаиваться рано, Жданов понимал и помнил. И посерьезнел, приготовившись внимать. Рома подошел ближе и приступил: – Знаешь, что? Вот придет сейчас наша Катюшка из своей кельи... тьфу, бухгалтерии или куда она там смылась, неважно! Придет – и ты, друг мой, хватай открыточку в зубы - и вперед. К ней! И плети ей что хочешь, лишь бы она тоже ус-по-коилась! Жданов мрачно кивнул, предприняв попытку отвернуться. Но Роман зашел с другой стороны, чтобы раскрыть тему до точки: – Основные пункты твоей речи: Катюшка красавица. Причем не просто, а редкостная, поразительная красавица. На грани полной ненормальности! Все у нее, начиная от пяток и кончая зубищами – чудо красоты, Андрей! Потому что «прелесть», «хорошенькая» и т.д. – это комплимент для нормальной девушки, а не для Пушкаревой! Пушкаревой – только запредел, иначе она тебе не поверит!!! – Она что, по-твоему, ненормальная? – Обиделся за подругу детства Жданов. – Давай не будем сегодня о нормальности, а? Пункт второй... – Катя запредельно умная? – попытался съехидничать Жданов. Рома устало уронил голову на руки и простонал: – Нет! Про ум – ничего! Ни слова. Она кра-си-ва-я! Привлекательная до безумия! Ум – ты не знаешь, что это такое; ты про все деловые и душевные качества напрочь забываешь, как только видишь перед собой Пушкареву и ее красоту! – Ну. Понял. Пункт второй? – Ты отменяешь свадьбу с Кирой. Во всеуслышание. И с радостным светом в очах бежишь докладывать об этом Катеньке, так, как будто и в мыслях не имеешь, что она обо всем узнает быстрее телеграфа. – Я не хочу отменять свадьбу, – медленно сказал Андрей. – Что я - должен врать? – Врать, Андрей. Только врать! В этом спасение. Если ты не обманешь ее сегодня, она тебя кинет уже завтра. Может быть, даже уже сегодня. Она кинет тебя в любом случае, но твой обман спасет ситуацию сейчас и даст нам время! Оперативный резерв, Жданов! – Почему? Она изменит свои планы? – Да. Если перед ней откроются лучшие перспективы – изменит! Но для этого ты должен дать ей надежду. – На что? – Жданов упрямо не хотел понимать то, что знал не хуже Романа. – На приз! На очень большой приз, Андрей. На джек-пот! Не просто нажиться на нашем банкротстве – это мелко. Она не этого хочет. – А чего она хочет, по-твоему? – Она хочет получить все! Все! Включая тебя. – И будет действовать, начиная с сегодняшнего вечера? – попытался сьерничать президент. – Или до утра подождет? – Да подождет до утра, какие проблемы! Ей всего-то и надо – заверенный акт передачи компании! – Мне? – отчего-то усомнился Андрей. – Тебе! У нее остается Никамода, ее псих-гений месье Зорькин и в качестве мелочи – огрызки наших активов! С ее-то головой – да это отличнейший стартовый капитал, да плюс к капитальцу очень, ну очень жесткий пиар! И это, заметь, еще самый бедный девушкин расклад! Они уже орали друг на друга, не заботясь о слышимости. Впрочем, Рома дежурно обежал по кругу: двери – зал, приемная пусты, каморка птички-авантюристки светла и невинна. – Я ей верю. Верю! – Страстно как заезженная пластинка рычал Жданов. Рома продолжил натиск, невзирая на вопль души президента: – Она пойдет на все. Ва-банк. Компания и ты. Именно в такой последовательности. Ты - в качестве бонуса, как приятное приложение к компании. Прости-прости. – Катя честная! – Твердо и гордо произнес Андрей. – Она честно тебя сделает, – согласился Роман. – Да, она гибкая! – И нежная такая... – пропел Рома, крутя рожки у висков. – Да, она очень чувствительная! Тонкая! Способная к бизнесу! – Она вообще слишком на многое способна, тебе так не кажется? – Она не боится рисковать! Рома вдруг понял, что кроме финансовых опасений по части своего личного благосостояния претензий к Катьке у него почему-то нет. Просто нет, и все. И почти весело резюмировал: – Соблазн для нее слишком велик, Андрей. – Соблазны есть всегда. – Глухо ответил Жданов, отвернувшись к окну. Косой снег бил в стекло, намекая на простоту линейных решений. Соблазны смеялись вместе с косым снегом, зная свою силу и людскую слабость. – Я же не знаю, какие ее мучают. – Еще тише и безнадежней сказал Андрей. – Я вот в детстве хотел таким как терминатор стать. Чтобы все девчонки за мной бегали и просили мускулы потрогать. Ром, ты почто мне настроение испортил? Роман молча разглядывал новый брелок. Пузатая бутылочка со странным горлышком умильно поблескивала в его ладони, невинная как монастырский чертенок. – Боммм.... Это часы торжественно напоминали о реальном времени: звуком, цветом и смятением. Ладно. Черный час, а это значит... его ход! -15- черный сектор Вперед на врага! Рома зачем-то одернул свитер. И смело шагнул в каморку - навстречу удивленным Катькиным глазам. Ее локоны сияли, подсвеченные огнями фейерверка. Она ждала у балюстрады, и он побежал к ней. Ее муфточка из беличьего меха упала на снег, когда он подхватил ее со ступеней лестницы и закружил под ее звонкий смех, ощущая ладонями упругость талии и нежное, медовое тепло дыханья ... – Смотри! Звезда!!! Она еще ярче! – вдруг выкрикнула она, запрокидывая голову. Он обернулся и осторожно поставил Катеньку на снег. И правда, на них падала звезда – еще ярче, чем вчера и позавчера. Огромная, с загнутым хвостом голубая запятая в сгустившихся сумерках. – Это комета. – Сказал он. – Всего лишь комета! Ты ведь не веришь бабушкиным сказкам? Звезды Катенькиных глаз сияли для него ярче, намного ярче этой кометы. Ярче и светлее всех небесных звезд! В этом году ей исполнилось шестнадцать, а в следующем, в 1812-м ... |
Автор: | Гость [ 11 фев 2020, 23:46 ] |
Заголовок сообщения: | Re: Январская сказка |
Читаю Ширвиндта 'Склероз, рассеянный по жизни": "Наступает время, когда сны становятся значительно содержательнее, глубже и тоньше, чем яви. Кто редактирует сны, кто их монтирует - никому не известно". Улыбаюсь и думаю: у кого как... Иногда можно сделать предположение, кто...))) Чего б я ни читала, автор, что бы ни смотрела - все переклички, переклички и параллельности. Как мне нравится, автор! И если содержание оставляет очень разное послевкусие, то форма... Форма - учит бороться с грехом зависти. Правда, пока безрезультатно. )))) |
Страница 3 из 3 | Часовой пояс: UTC + 4 часа |
Powered by phpBB® Forum Software © phpBB Group http://www.phpbb.com/ |