НРКмания

И в мыслях ведь не было...


- Мам, ты чего это тут, чифиришь? – удивилась Машка, плеснув себе в чашку мутноватой жидкости из заварного чайника. Разбавила кипятком, отхлебнула, - Буээээ, аж скулы сводит!
- Да? – удивилась какая-то рассеянная сегодня Катя, - Вроде, как обычно сыпала.
Сыпала-то она как обычно, прямо из коробки, через край жестяного уголка, только внимания не обратила, сколько там насыпалось. Так и залила водой почти полный сухого чая заварничек. Тягостные мысли не отпускали.
В тот вечер, помотавшись по улицам вокруг Театральной площади, поняла, что домой ехать не хочет, не может, и, написав всем, что поехала к маме, потому что ей нездоровиться, направилась к родителям. Мама в последнее время действительно частенько болела, поэтому никто не удивился.
«Потом расскажу, как все прошло, передавай родителям привет», - написал Михаил, и больше в этот вечер от него сообщений не было. И славно.
Катины родители были ей очень рады, и мама «проболела» еще два дня, до самого Мишиного отъезда. Он был успешен и востребован, поездки, в том числе и зарубежные, случались нередко. Потому он и без Кати справился со сборами, все было давно ею отлажено: эта косметичка - с гигиеническими принадлежностями, эта – "походная" аптечка, в этом пакете легкие тапочки, а глаженые рабочие костюмы и рубашки – всегда на месте, только взять, не говоря уж про носки и трусы.
Он уехал – она вернулась домой, и тут же дочка нагрянула. Сколько лет замужем, а все находит что-то, что можно перетащить из своей комнаты в мужнину квартиру.
- Мам, на те выходные, что через выходные с Петькой посидишь?
- Да, наверное, - отвечает в нерешительности Катя, потому что она еще не знает, что и как с ней будет на те выходные, что через выходные.
- Нет, мам, мне нужно точно знать, потому что ж билеты брать надо!
- Хорошо тогда, посижу. Бери.
- А чего ты не спрашиваешь куда? – Мария вглядывается в мамино лицо. – С тобой точно все в порядке? Ты какая-то не такая!
- Точно, точно! – и ужасно хочется все выложить дочери – эти свои женские переживания, как подружке, как сестре, как часто делала Катя это раньше, - и не хочется. Это тот случай, когда неизвестно, кто кого потом еще будет утешать. Машка ж помешана на идее, что у ее родителей идеальный брак, и что есть они – вечная любовь и уважение между супругами, и что пусть другие, что хотят говорят – она-то видела, она-то знает. Мама и папа – идеал, маячок заветный. Да и не приняла Катя еще никакого решения. Может и не примет… Проглотит застрявший в горле ком, закроет глаза и внушит себе, что нужно уметь прощать, что мужчины – они полигамны, что есть такие девицы, от которых никто еще живым не уходил, что за годы брака все приедается, и т.д., и т.п. И все будет почти по-старому. И родителей расстраивать, с их некрепким нынче здоровьем – почти грех. Да и, может, это слабость, сразу вот такие мысли иметь: уйти и больше никогда не видеть? Сила, может, как раз в терпении и умении преодолеть все? Мысли кружатся слетающими с лиственниц под порывами сильного ветра иголками: видишь, а не ухватишь, много, да все мелкие… И вдруг, одним большим ярким кленовым листком: не только в том беда, что Михаил ее обманывал, страшнее другое – она столько лет обманывала сама себя. – Я просто загружена выше крыши, Машуль. Сама же знаешь, проекты нарастают, как снежный ком. А Петька, - предвосхищая дочкино нежелание напрягать еще больше мать после такого признания, - Петька – он меня перезагрузит, разгрузит, позволит хоть немного голове отдохнуть. Поезжайте, куда вы там хотите?
- В Казань друзья зовут. Сгоняем на два денька, хорошо?
- Отлично. В Казани есть, на что посмотреть. Путеводитель дать?
- Давай. И знаешь еще что, дай мне Левитанского почитать.
- О! Левитанского? – удивилась Катя, но с всегдашней готовностью кинулась к книжным полкам, – Сейчас найду. А почему ты вдруг про него вспомнила?
- Я бы сама не вспомнила, это мне напомнили, - сказала Машка, получив томик стихов из маминых рук. – У нас в отделении пациент один лежит, интересный такой оказался.
- Интересный в смысле общения? – поддерживает Катя разговор, чтобы дочь больше ничего не заподозрила.
- Во всех смыслах интересный! – смеется дочка. – Галантный такой, приятный в общении, импозантный, как ты говоришь, комплименты все делает, особенно мне! «Вы, Мария Михайловна, как солнце: войдете – в палате светло, выйдете – тут же сумерки наступают». Я ему отвечаю: это я просто по привычке свет за собой выключаю, типа «Уходя – гасите свет!» Как он смеялся!
- Флиртуешь с пациентами?
- Ты же знаешь, что нет. Просто этот такой… Как-то сразу он со мной шутить начал, а мне его жаль стало. Ему давно уже пора было сосуды оперировать, а он что-то все отказывался. А теперь, конечно, все серьезно, уже несколько дней не могут на операцию взять, вот и сегодня опять отложили – анестезиолог не рискнул, давление очень высокое было. Вот я прихожу ему попенять, до чего он себя довел, говорю, как же это вы, Андрей Павлович, меня так опять подвели? Мы же с вами договаривались, что у вас давление выше 140 на 90 не поднимется утром, а он: это потому, что я вас с утра не видел. Вот и психанул: забыла-разлюбила меня моя доктор, глаз своих прекрасных не кажет... И все у него смехом, смехом, мам, а глаза грустные… и не старые совсем, и цвета, вот как твоя аховая заварка сегодня!
Машка подняла прозрачную чашку и показала на свет напиток: и почему это чай зовут черным, когда он красный, медный, медовый, золотой, каштановый – какой угодно, только не угольный? Черный – цвет сухих листьев, которые ошпаренные тонут в кипятке, отпуская на волю свою чайную душу.
- Андрей Павлович? – среагировала на имя Катя, на мгновение забыв обо всем.
- Ага. 57 лет, но выглядит на все 65, потому что запустил свои «дела сердечные», как сам и шутит. Мам, зачем ты достала селедку? Мы ж ее обе не едим.
- Надо же, - почти падает на стул Катя, не решаясь спросить фамилию. – Какую селедку? А! Я автоматически.
- Да, мужчины потому и мрут раньше, что к врачам не любят ходить. Будто бы мы любим! Но ведь надо? Надо, - щебетала Машка, удобно устроившись на своем привычном месте у окошка и формируя свой любимый бутерброд: на хлеб намазала сливочный сыр и посыпала сверху перемолотые в крошку сушеные со специями помидоры. – Так вот, он меня и спрашивает сегодня, «Мария Михайловна, а что, «Прощальная симфония» Гайдна и сейчас играется при свечах?» Я, мам, даже сразу не сообразила, о чем он, а потом вспомнила, как ты мне объясняла про эту «Прощальную симфонию», и конечно, сумничала, сказала, что она должна играться при свечах, и каждый раз, когда очередной музыкант встает и уходит, то он задувает свою свечу, в конце на сцене не должно остаться никого, и должно стать совершенно темно. Но только сейчас из-за строгих правил противопожарной безопасности ее часто играют без световых эффектов, просто оркестранты по очереди уходят со своих мест. Иногда бывает, что гасят маленькие электрические лампочки, иногда – просто постепенно меркнет общий свет над сценой, но свечей я ни разу не видела. «Надо же, если б не Левитанский, никогда б, наверное, и не узнал про это», - говорит. Я и спросила, что там, у Левитанского, опять же вспомнив, что ты его много читала…

- Я люблю эти дни, когда замысел весь уже ясен и тема угадана,
а потом все быстрей и быстрей, подчиняясь ключу,-
как в «Прощальной симфонии» — ближе к финалу — ты помнишь, у Гайдна —
музыкант, доиграв свою партию, гасит свечу…
- Да, именно это. Как ты все-таки здорово помнишь стихи!
- Ну, видишь, не я одна…
- Не, он не помнил. Сказал, что случайно наткнулся в интернете, и, переписывая, вдруг подумал про эти свечи.
- Переписывая? – Катя внезапно похолодевшими пальцами подвинула дочке вазочку с вареньем из черноплодки. Та тут же окунула в него кусочек сыра.
- Говорю ж: интересный человек! Я тоже так искоса глянула на его тетрадку, странно ведь: столько у него навороченной техники – смартфон, планшет, флешки, беспроводные наушники – сохрани просто для себя, если надо, любой текст, скопируй - и вдруг почти обычная тетрадка, как у меня были для лекций, со съемными листочками. Он заметил, улыбнулся, сказал, что если я выпью с ним накануне казни чаю, он мне признается в своих странностях. Я рассердилась, конечно, терпеть не могу такие разговоры, когда операция назначена, почти отчитала его, насколько это возможно… у нас же все непростые лежат, сама знаешь, мы привыкли уж осторожно разговаривать с ними, а то чуть что - жалоба, но осталась. Он таким казался… одиноким, и не хотелось вот так его оставить, хоть у меня там писанины было еще начать и кончить. Тебе не скучно про моих пациентов слушать?
- Нет, что ты! Это ж и про тебя тоже, не только про пациентов…
- Ну и вот, он сказал, что когда-то давно, а иногда ему кажется, что совсем недавно, всего каких-то не полных три десятка лет назад, он в очень трудные для себя дни впервые начал писать на бумаге о том, что его волнует. Попробовал сформулировать и записать свои мысли и эмоции. Это были письма, а точнее открытки, адресованные одной девушке, которая была очень важна для него. Потом прошли годы, и когда снова настал тяжелый момент в жизни, настал и не думал заканчиваться, и начало очень сильно болеть сердце, ему в какой-то момент захотелось снова написать этой девушке, попрощаться, что ли… На всякий случай. Он написал одно письмо и понял, что пока писал – ему стало легче, будто бы и сердце уже не так ныло. Вот и стал писать время от времени. То о важном, то о ерунде, то вот захотел стихотворением поделиться, которое очень подходит к случаю… «Но это секрет от всех, кроме вас, Мария Михайловна. Вы уж меня никому не выдавайте».
Катя молчала, глядя в окно. За окном была их же кухня, отраженная в темном стекле.
- Налей еще чайку, мам, только заварки прям капельку! Я ему говорю: какие же это странности? Он говорит, ну, как, много вы знаете таких примеров? Мне кажется, что мои подчиненные обхохотались бы, узнай они, что их начальник, как школьница, записывает стихи в тетрадку. Я говорю, это нормально. Это ж вы сами себе придумали методику психотерапии! Аутотренинг. А люди, я думаю, вообще часто стесняются совершенно человеческих и искренних своих проявлений. Сказала про тебя, что вот ты тоже почти никому не говоришь, что любишь на форуме по своему любимому сериалу зависнуть. Потому что боимся мы все, что не впишемся в привычные стереотипы. А стереотипы-то – это ж рамки!
- Сказала про меня? – заволновалась Катя.
- Да, сказала, что у меня очень серьезная и ответственная мама, деловущая и умнющая, что совершенно не мешает ей иногда плакать над фанфиками или смеяться до слез, или читать ночь напролет, что там другие написали. Пришлось объяснить ему, что такое фанфики… Хорошо, в общем, поболтали. Только тревожно как-то. Еще тетрадку эту мне свою впихнул буквально, сказал, что если что, я могу ее выкинуть, но родным не отдавать. Опять это «Если что!» Когда человек сам не верит в хороший исход, когда не рвется жить, что могут врачи?
- Все так плохо? – Катя умела владеть собой, всегда умела.
- Все серьезно. Сама же знаешь, операция на сердце – это отчасти лотерея: кому-то может крупно повезти, будет потом как новенький, а кто-то и… Тем более, когда сердце так изношено.
- А она у тебя с собой? – смахнула крошки со стола, шумит водой в раковине.
- Кто? – не поняла Мария.
- Эта его тетрадка. Или ты в клинике оставила?
- С собой, я ее случайно вместе со своей научной работой в сумку сунула. А что?
- Я бы хотела посмотреть на нее.
- Зачем тебе? – Машка была очень удивлена.
- Мы, люди со странностями, иногда желаем поглядеть на чужие странности, - пожала Катя плечами.
- Да пожалуйста. Я ему не скажу. Думаю, что в этом нет ничего такого.
Кате не нужно было спрашивать фамилию пациента, когда она взглянула на почерк:

Я люблю эти дни, когда замысел весь уже ясен и тема угадана,
а потом все быстрей и быстрей, подчиняясь ключу,-
как в «Прощальной симфонии» — ближе к финалу — ты помнишь, у Гайдна —
музыкант, доиграв свою партию, гасит свечу
и уходит — в лесу все просторней теперь — музыканты уходят —
партитура листвы обгорает строка за строкой —
гаснут свечи в оркестре одна за другой — музыканты уходят —
скоро-скоро все свечи в оркестре погаснут одна за другой —
тихо гаснут березы в осеннем лесу, догорают рябины,
и по мере того как с осенних осин облетает листва,
все прозрачней становится лес, обнажая такие глубины,
что становится явной вся тайная суть естества,-
все просторней, все глуше в осеннем лесу — музыканты уходят —
скоро скрипка последняя смолкнет в руке скрипача —
и последняя флейта замрет в тишине — музыканты уходят —
скоро-скоро последняя в нашем оркестре погаснет свеча…
Я люблю эти дни, в их безоблачной, в их бирюзовой оправе,
когда все так понятно в природе, так ясно и тихо кругом,
когда можно легко и спокойно подумать о жизни, о смерти, о славе
и о многом другом еще можно подумать, о многом другом.

Три последние части написаны же не тем человеком, что писал первые? Если ошибаюсь, простите. Три последние части хороши!

Согласна с Вами! Скорее всего, так и есть.

Автору этих частей:
Нет слов, потрясающе, пронзительно!!! в ожидании продолжения...

_________________
Понять,значит простить.(с)

Автор, спасибо! Бесподобно!

_________________

Любить – значит видеть человека таким, каким его задумал Бог. (Ф.М. Достоевский)

Вот это да! Начинаешь понимать смысл и глубину слов: "навзрыд", "навыворот"...
столько фантазий было на эту тему...
но вот этот горячо любимый пунктир, как всегда, сильнее... просто сбивает с ног и покоряет сердце...
Спасибо и с возвращением.

_________________
"Я... боюсь художников. Очень уж легко их брата обидеть, проще, чем коту на хвост наступить." (с) МФ.

Последняя часть - до слёз.

_________________
«Самая трудная задача — быть самим собой в мире, где каждый пытается сделать вас кем-то другим».

Бенедикт Камбербэтч

Дело вкуса, я вот не перестаю надеяться, что придет АВТОР этой темы и продолжит свой рассказ.

Звенела капель, скользя прохладой по горячему виску. Сон уходил.
Легкий звон в теле, будто вновь молодость, будто и не было этих лет одиночества…
И эти стихи. Они вновь были с ней.

Вместе они любили
сидеть на склоне холма.
Оттуда видны им были
церковь, сады, тюрьма.
Оттуда они видали
заросший травой водоем.
Сбросив в песок сандалии,
сидели они вдвоем.
Руками обняв колени,
смотрели они в облака.

Внизу у кино калеки
ждали грузовика.
Мерцала на склоне банка
возле кустов кирпича.
Над розовым шпилем банка
ворона вилась, крича.
Машины ехали в центре
к бане по трем мостам.
Колокол звякал в церкви:
электрик венчался там.

А здесь на холме было тихо,
ветер их освежал.
Кругом ни свистка, ни крика.
Только комар жужжал.
Трава была там примята,
где сидели они всегда.
Повсюду черные пятна —
оставила их еда.
Коровы всегда это место
вытирали своим языком.
Всем это было известно,
но они не знали о том.

Окурки, спичка и вилка
прикрыты были песком.
Чернела вдали бутылка,
отброшенная носком.
Заслышав едва мычанье,
они спускались к кустам
и расходились в молчаньи —
как и сидели там.

Ах, вот в чем дело... любимый томик Бродского, подарок Михаила к дню рождения – она опять уснула с книжкой в руках. И проснулась от боли в спине, повернувшись на твердый уголок подарочного переплета – хорошо… эта легкая боль и разбудила, и отрезвила. Сон слетал с нее, голубоватый и нежный, как ненаписанная Пикассо акварель с раздавленным гиацинтом. Та самая, оставшаяся в мечтах великого импрессиониста прозрачная картина, что застыла нежной росой, не рожденная – и поэтому идеальная. Да, изысканно точная, нереальная и идеальная. Как все вечное, но не увиденное на земле. Ах, и вставай уже, Катя! Пора! Хватит поэзии чувств… тебя ждут великие дела!

Ноябрьский день звенел, обещая морозное кружево к вечеру. Рассеянный взгляд в окно, в проблеск вымытого стекла – осень… трепетное стаккато Скрябина, как бережные уколы опытной медсестры, немного больно и так тонко… так легко и правильно. И вспомнилось, как они с Михаилом скользили по льду Воронцовского катка в их первую годовщину свадьбы. Миша, тогда еще безвестный владелец маленького ресторана этнической кухни, влюбленный и сияющий, крепко и бережно держит ее за талию, и все упрашивает, гордо поглядывая вокруг, – помедленней, Катя, тебе следует быть осторожнее! Она слушалась, с радостью слушалась его и была осторожна, а на катке играла музыка и вокруг звонко смеялись, такие же молодые и счастливые, как они… Миша держал ее очень крепко, обхватив двумя руками. Объем ее талии тогда уже был сантиметров сто двадцать, седьмой месяц и близнецы.

Белую чайную чашку Катя аккуратно поставила на самый край стола. Мужа дома нет, воспитывать некому. Шалость, ах как же приятно вот так пошалить! В воздухе утренней кухни звенела рапсодия Рахманинова ля-минор. Катя радостно помыла под музыку белое блюдце, а чашечку вдруг бросила на пол из итальянской плитки. Уронила, наслаждаясь хрупкой прелестью звуков – ей так давно хотелось что-нибудь расколотить! Тягость минувшей недели, ее прозрение, и тошнотная обида на неудавшуюся жизнь, и болезненная горечь осознавшей обман женщины – все треснуло и разлетелось вместе с белой сервизной чашкой, рассыпалось обиженными осколками, исчезло фарфоровой пылью минувшего… да, все прошло! Прошло, все в прошлом! Все минуло… минуй нас чашка эта… А Миша был бы очень расстроен, если бы увидел все это. Этакий порыв вандализма.
Но к черту Мишу. Он сейчас, скорее всего, готовится к студийке, через два часа запись нового мастер-класса по разделке филе тверской игуаны, роскошного эксклюзива для гурманов. Гадюка под глинтвейновым соусом, Мишина последняя находка, редчайший рецепт графского дома Шереметьевских. Катя попыталась вымыть столешницу, вчерашняя чифирная заварка коричневела предательскими кляксами на белом, но не огорчала, нет... Катя рассеянно вглядывалась в кляксы - на что они похожи? Милые облачка, пушистые крольчатки или скальпель хирурга, застрявший в подвздошной кости?.. Катя грустно улыбалась, а звуки рапсодии на тему Паганини перекликались в ее сознании с Блоком.

Прошли года, но ты — все та же:
Строга, прекрасна и ясна;
Лишь волосы немного глаже,
И в них сверкает седина.
А я — склонен над грудой книжной,
Высокий, сгорбленный старик,—
С одною думой непостижной
Смотрю на твой спокойный лик.

Да. Нас года не изменили.
Живем и дышим, как тогда,
И, вспоминая, сохранили те баснословные года…
Их светлый пепел — в длинной урне.
Наш светлый дух — в лазурной мгле.
И все чудесней, все лазурней—
Дышать прошедшим на земле.

Его тетрадь. Андрей не забывал ее все эти годы. Она ведь всегда чувствовала, знала, но продолжала держаться за свой обман, за свое фальшивое отражение в остывающих глазах мужа, не хотела она верить ни в измены, ни в предательство! И вот – под ее подушкой… нет, скорее вместо подушки… эта тетрадь. Машенька все-таки привезла матери тетрадку пациента, что так тронул ее сердце. Милый, тонкий, мудрый человек… и его судьба висит сейчас на ниточке. Такая сложная операция, и так нужно, необходимо, чтобы он поверил в будущее, в возможное счастье жить!
Жить дальше… ведь что может быть ценнее жизни?

Изумительный, чудесный Автор! Опять в ожидании продолжения...

_________________
Понять,значит простить.(с)

Катя попросила, и дочка привезла тетрадь. Сосед-весельчак помог донести до квартиры. Страниц… много. Очень много. Полметра толщины и переплет из дорогой крокодиловой кожи с кристаллами Сваровского. Она читала всю ночь, плакала и уснула только под утро. И теперь светлые слезы снова просились пролиться, глаза наполнились ими как рюмочки текилой – где же хранятся наши слезы, в каких озерах-цистернах, откуда их столько в человеке… Катя не отпускала слезы. Не разрешала – не сейчас. Сколько лет он писал в эту тетрадь?
Убористый почерк сильного, но разочарованного в жизни человека, пики и провалы, и такое длинное, твердое, на грани приличий и прочности бумаги тире… очень много тире, такой пунктир. В этой фолиантовой тетради, в этом гримуаре отшельника была переписана от руки вся поэзия Серебряного Века! Сонеты Шекспира в оригинале и всех переводах, и еще неизданная поэма Бальмонта. И Джон Донн… это его мучительно точное и страшное откровение о любви двоих, об откровенности взглядов истинно любящих: Их глаза нанизались на общую нитку двойную… Еще здесь были неизвестные литературе стихи и проза. Катя долго не могла понять, что так встревожило ее в этих незатейливых коллизиях и слегка растерянных, смущенных описаниях, таких… в пастельных тонах… например, вот это. Он много писал о девушке с огромными глазами и тоненькими косичками. Девушка была настолько тиха и незаметна, что автор-беллетрист понял что уже спит с ней только после того как ему об этом сказал друг.

А девушка, что чувствовала она? Катя понимала, что тетрадный персонаж с косичками и нежными хрупкими плечами – не она, а сплав лет и раскаяния Андрея, и все же не могла избавиться от ощущения, что вот оно, близко, совсем рядом с ней то непонятое ею когда-то… ведь не все в жизни можно измерить численно и классифицировать по четким признакам: любовь обманутая, мужчина-предатель, женщина-жертва, жизнь разбитая и годы горькие… а так ли это? Или все случившееся с ней было именно «так», и таким, каким должно было быть, и только сейчас она начинает это понимать?

Словно ангел, возмутивший воду,
Ты взглянул тогда в мое лицо,
Возвратил и силу и свободу,
А на память чуда взял кольцо.
Мой румянец жаркий и недужный
Стерла богомольная печаль.
Памятным мне будет месяц вьюжный,
Северный встревоженный февраль.

Все знала Ахматова, и все настоящие поэты всегда все знали, но говорили всегда так туманно и больно… Катя вздрогнула, вспомнив свои мысли и чувства, все то, что заставило ее уйти тогда. Уйти и не возвращаться.

If I should stay
I would only be in your way.

Она не хотела мешать ему…
Не позволила себе стать грузом его вины, его раскаяния!

So I'll go but I know
I'll think of you
Every step of the way.

Если бы я осталась,
Я только мешала бы тебе на твоем пути.
Поэтому я уйду, но я знаю,
Я буду думать о тебе
На каждом шагу своего пути...
И я всегда буду тебя любить!..
Я всегда буду тебя любить!..
Горько-сладкие воспоминания —
Это все, что я возьму с собой.
Ну, прощай, пожалуйста, не плачь.
Мы оба знаем, что я не та, которая тебе нужна...
И я всегда тебя буду любить.
Я всегда тебя буду любить.
Я надеюсь, жизнь будет к тебе добра.
И я надеюсь, что у тебя будет все,
О чем ты мечтал.
И желаю тебе наслаждения
И счастья.
Но, прежде всего, я желаю тебе любви...
И я всегда тебя буду любить!..
Я всегда тебя буду любить!
Я, я всегда тебя буду любить...
Ты мой дорогой, я люблю тебя...
Я всегда, я всегда буду тебя любить...

Да. Она ушла, чтобы не мешать. А что об этом подумал он, ей было страшно знать. И она узнавать не стала! Не решилась, не смогла! И вот теперь их прошлое снова было рядом с ней, пело ей волшебным голосом Уитни Хьюстон, припев подхватывал Эминем, колокольным звоном по несбывшемуся кричала Энигма, а реквием Моцарта звучал так тихо, что казался дыханием человека, которому в данный момент снится кошмар.
Катя вдруг поняла, что очень устала. И что есть еще пара часов до… до часа икс. Поспать.

Она прилегла прямо на яркий ворох фурнитуры, пуговок и застежек, крючочков и брючной тесьмы – все мамины запасы выгребла на супружескую постель. Дело в том, что ей нужно было быть уверенной, полностью увериться... кое в чем. И она работала над этим. По сути дела, она провела роскошные, изысканные полчаса, занимаясь тем, что ломала пуговки разными способами! И вот, убедилась – все так и есть! И Михаил не знает об этом. Бедный Миша, он даже не догадывается, по какой пропасти ходит…
Он верит ей… - тоненькой иголочкой коснулось нерва. Это ненужное сейчас угрызение совести укололо, угрызло и сразу же испуганно соскользнуло под кровать, а Катя упала на переломанные разными способами декоративные пуговицы… Мишки, конфетки, огурчики и машинки, баклажаны и... и морковки.

Она упала, подкошенная мгновенной усталостью, а больше того – решением. Иногда трудное решение лишает последних сил. Ведь все наши судьбоносные и жизнедробительные решения всегда ударяют не только в нашу жизнь, как в колокол, нет, они еще и бьют в других! Но решившись, надо делать. Катя упала на пуговки, как ребенок в игрушки, и проспала на них целый час – как один сладкий вздох.
И как только этот час выдохнул, она тут же подскочила, забыв об остеохондрозе. Отдохнувшая и живая!

К борьбе, Катя! Тебе не привыкатя! Не привыкать то есть.

… Ка-а-аа-аать… - зазвучал родной настойчивый голос из темного угла памяти… - Каааа-а-а-а-ать…
Она улыбнулась. Ей стало приятно. Не забыл! Он тоже ее не забыл. Никогда не забывал! Она ведь знала об этом всегда. Да вот же оно, доказательство: вот она - тетрадка стихов и прозы, написанная от руки. Тетрадь в клеточку длиною в жизнь. Она погладила кожаный переплет. Ей захотелось чмокнуть эту инкрустированную игуану в глаз. Его пальцы – они гладили эту кожу… сколько раз он смотрел в эту тетрадь, сколько раз открывал ее?
Сколько, сколько, сколько?!! Подскочила, напевая – тра-ля-ля… И задумалась – что сначала, выбрать костюм, в котором ее не узнают, или все-таки собрать вещи Михаила? Чтобы ничего не оставалось, ни-че-го! И прочь, неуместная жалость!
Капелью воды из кухонного крана в ней продолжала звучать ее флейта. Та волшебная, Моцартовская, щемяще грустная и озорная – веселье брошенной служанки, слезы под кокетством, когда и любить уже не можешь, и ненавидеть толком не научилась… Фигаро здесь, Фигаро… нигде. И фигура твоя, Катенька, очень похожа на венскую булочку. В байковом халате с кантиками, размером на две пижамы больше… она критически оценивала остаточный позитив своего отражения, а строки из либретто Шиканедера теплыми бабочками трепетали на ее губах. И стихи Улекса фон Лу, так созвучные сейчас ее тайным мыслям… а может быть, не все еще потеряно? Может быть, не нужно впадать в отчаяние, а лучше верить и прогнозировать хорошее?

Волшебная флейта - само совершенство,
кристальная музыка, звон чистоты,
ты слушаешь будто, как льется блаженство,
а Бог, улыбаясь, глядит с высоты!

И тенор Тамино находит Памину,
им музыка света поможет спастись,
мрак тает с тьмой ночи, оковы зла скинув,
волшебная флейта откроет пути.

Чудесную сказку писал Шиканедер,
волшебная Моцарта музыки кисть,
казалось, проникла в души глубь и недра,
и стала мудрей и прекраснее жизнь!

Путь в музыку – как путь в зеркало. Она критически осмотрела ее – ту другую, похожую и чужую. Себя в зеркале. Что ж, отдавала щедро. Все другому, все другим, себе мало хорошего-доброго оставила. Рассеянно стряхнула с халата прилипшие во сне цветные пуговки и улыбнулась еще раз, и вот этой второй улыбки мог бы испугаться крокодил. Так-с…

Так кто сказал, что женщина должна: прощать; уходить первой; забывать обиды? Быть доброй, любящей и милосердной? Служить и отдавать, рождать и кормить всех подряд?

Это сказал мужчина. Мужикашка под философским париком унисекса, кто-то из этих. И этим все сказано. И кстати, насчет парика. Где-то у нее валялся на память, тот самый ее президентский, старенький, стиля «Мымра Тэтчер и ее любимый веник». Ага, вот он! Вперед, Катя. А, да, и трехтомник Мандельштама с собой в сумочку, удобно будет прикрывать лицо. А хотя… да кто ее узнает. Кто там вообще на нее смотреть будет? кто такая она рядом с известным, ультрамодным трендовым поваром, секс-символом нового времени?

Уже через сорок минут она уверилась, что реалистическая оценка мира и своего места в нем в очередной раз ее не подвела. Все так и было.
В Экспоцентре все было как обычно. Толпа, телевизионщики и пресса, новый декор с белой елочкой под потолком, черные елочные игрушки жутко дорогого голландского бренда Каеmingk и атмосфера жирного, модного праздника. Она с трудом отыскала местечко с краю и сгорбилась в тени пыльного бутафорского баклажана. Михаил Борщов, супер-повар в клетчатом белье а-ля жиголо Испаносси уже вовсю зажигал на эстраде. Научился. Живенько двигал бедрами, крутил узким лакированным носком, выдавал остроты и блестел задорными глазами ученого пуделя. Кухонный нож сверкал секирой, столешницы из пастельного полистоуна матово благоговели в сиянии прожекторов, телекамеры жались к повару как телята к корове. А в зале возбужденно дышали зрительницы всех возрастов, стилей, тем и комплекций. Катя поймала себя на том, что ищет глазами ту, девушку с длинными волосами, любительницу поваров и театра в быту. Ну-ну... Для оживляжа сегодня была экзотическая танцгруппа из одетых в пальмовые юбочки девушек-африканок, и, как обычно, все шло без сучка и без задоринки.

Все шло по плану. По ее плану.
Пуговица…

Брючная фурнитура рассчитана на определенный ряд нагрузок. Все эти молнии и кнопки, они имеют стандартную прочность со стандартным же запасом. Имеют, если они – фирменные или хотя бы обычные пуговицы для брюк. Но детские пуговки от фетрового набора «Сшейте с мамой бегемота» на экстремальные усилия не рас-счи-та-ны!
Она убедилась в этом два часа назад, переломав десяток-другой пластиковых морковок и перчиков.
Катя зажмурилась, глядя на сцену. Михаил звездил вовсю, ему все удавалось сегодня –нож сверкал, зубы блестели белизной, особый, скрытый и волнующий шарм уверенного в себе профессионала был буквально осязаем, и под это обаяние как бабочки в сеть сами слетались девушки, любительницы поваров и просто девушки с кругозором и живым воображением – они тоже, наверное, ощущали это обаяние. Бывают случаи, когда ни рост, ни размер плеч, ни цвет глаз неважны – когда есть в человеке вот это… уверенность и кураж. Катя похолодела, только сейчас полностью осознав все, что может произойти. И скорее всего произойдет. Миша… она должна была сказать ему. Позвонить. Приехать и перешить эту предательскую морковку! И не сделала этого.
А ведь Миша всегда надеялся на нее и верил! В то, что Катя вовремя зашьет, пришьет и постирает, соберет косметичку и аптечку, нагладит все брюки и пиджаки со стрелкой и отпарит трусы и джинсы, чтобы были мягонькие. Кате вдруг стало зябко и… и неудобно, и все больше было жаль Мишу, доверявшему ей свой имидж и успех, и не ожидающему подвоха! От кого-кого, но только не от нее! Надо что-то сделать, нельзя допускать, чтобы… почему она так легко прощала Андрею ложь и предательство, почему помнила его всю жизнь? а мужу, который был с ней в горе и радости, уж какой есть – но был, и думал столько лет только о ней, этому вот мужу – она не может простить побочные эффекты его успеха? Как будто сама не знала, что известность – приманка не только для пчел, но и для мух? Надо что-то делать. Срочно делать что-то! Надо отвлечь их всех и…
Катя приподнялась из тени баклажана, но не успела.

Пуговица треснула. Дальше все было быстро и совсем не смешно.
Морковка-половинка с зеленым хвостиком влетела в глаз оператору левой передней камеры, некстати высунувшему голову, и бедный парень рухнул спиной в первый ряд вип-кресел, болтая поношенными мокасинами. Вторая половинка морковной пуговки – с острым носиком – жужжа как шмель, реактивно врезалась в открытый в улыбке рот второй слева от повара танцовщицы африканского балерунга, прямо во время сложного па, напоминающего батман с согнутым коленом. Девушка заорала не по-африкански. По-русски. Очень громко, внятно и понятно.

Но Катя уже бежала по проходу. Поздно. Она не хочет любоваться его падением. Она вдруг поняла – ей неинтересна месть, ей безумно жаль Мишу и стыдно за свое предательство. Пусть предают нас, но мы не должны отвечать тем же! Если бы можно было все вернуть! А теперь поздно. Все увидят… увидели уже. И карьера Михаила оборвалась. Закончилась на пике, и этого ему тоже не простят. Простить могут очень многое, публика глупа и сожрет что угодно, – когда-то смеялась Юлиана. «О, Катя, если бы ты только знала, до чего тупа толпа! Интеллект толпы равен интеллекту самого глупого ее представителя, разделенному на число этих представителей!» Катя не знала, она никогда не смотрела в лицо толпе. Но чувствовала – все так и есть. Простить могут многое, но только не то, что увидели, как только отлетела пуговица-морковка с пояса Мишиных модных брюк! Не этот мини-перчик чили. О, халапеньо… что она натворила… она теперь только поняла, на что обрекла своего мужа. Человека, с которым прожила всю жизнь. Халапеньо… его робкие попытки соответствовать, и ее дрессирующая-оптимизирующая программа, желание любым путем реализовать себя – в ком и в чем угодно! Доказать, утвердиться!

Ах, мадам! Вам идёт быть счастливой,
Удивлённой и нежной такой,
Безмятежной, свободной, красивой,
Вам неведомы лень и покой.
Окрылённой прекрасной мечтою,
Позабывшей печали и боль,
Сердцем любящей, словом, душою,
Ну, а слёзы… ведь это лишь соль.


Ну что ж, что сделано – то сделано.
Вещи Михаила она собрала, и видеть его она больше не хочет. Пусть разбирается сам со своей жизнью, ему не привыкать – опять уедет собирать рецепты, отвлечется, все забудется… она никогда не сможет простить ему то мелькавшее не его лице сытое выражение и вежливость, когда оказалась служанкой при знаменитости, пусть даже сама хотела быть нужной, хотела жить его радостями и радоваться его успехам. Все равно она не сможет простить, и мучительно забывать обман, обманывая лишь себя, она тоже не может. И не хочет.
И прочь, грусть! Поль Элюар напрасно приглашал тебя вернуться, лучше было бы сказать одно лишь "Прощай»!

Прощай же грусть!
И здравствуй грусть.
Ты вписана в квадраты потолка.
Ты вписана в глаза, которые люблю.
Ты еще совсем не беда,
Ведь даже на этих бледных губах
Тебя выдает улыбка.
Так здравствуй грусть!
Любовь любимых тел.
Могущество любви,
Чья нежность возникает,
Как бестелесное чудовище
С отринутою головой
Прекрасноликой грусти.

А лучше опять вот так, как написала Лариса Рубальская… ведь если самой смеяться над собой, то другим не останется выбора – соглашайтесь или спорьте, все в плюс!

Годы идут, годы движутся,
Челюсть вставлена, трудно дышится.
Гляну в зеркальце - одна кручина,
Шея в складках, лицо в морщинах.
Туфли куплю, в журнале копия,
Носить не могу - плоскостопие,
Вдаль не вижу, вблизи как безрукая,
Не то дальнозоркая, не то близорукая.
И слух стал немного ниже,
Пошлют подальше, иду поближе.
Нам Пушкин пел очень упорно:
Любви все возрасты покорны,
Мол, и в старости на любовь есть сила.
Но я вам скажу, не тут-то было!
Хочу кокетничать глазки в пол,
А лезу в сумочку, где валидол.
К мужчине в объятья хочется броситься
Да мешают очки на переносице.
А память стала низкого качества -
Зачем легла к нему, забыла начисто.
Одно утешение со мной повсюду.
Я хуже, чем была, но лучше, чем буду!

Уважаемый автор, идея сначала показалась интересной, но вот это...




Тетрадь в коже со стразами? Переписанные от руки стихи?! Мужчиной 57 лет?!
Ладно бы он писал туда свои стихи, но переписывать чужие?! Всегда думала, что этим только девочки увлекаются, да и то до определенного возраста. Мужчина просто купит нужную книгу.
И все-таки, стразы - они зачем?

Дорогой Автор!!! Просто Аххх! И, юмор, и ирония... чего только нет... Класс! просто нет слов!!!
А стразы тоже сначала удивили, но вполне в духе Автора. С подтекстом... С нетерпением жду продолжения...

_________________
Понять,значит простить.(с)

А, потом опять упоминается тетрадка в клеточку. Автор шалит? Продолжайте...

_________________
Понять,значит простить.(с)

Автор, я не успела дочитать последний кусок, сейчас попытаюсь Вас догнать.

_________________
Понять,значит простить.(с)

Согласна. Но мне все больше думается, что мы порой обманываем себя уверенностью, что знаем о людях многое, если не все. Разве не удивляют нас дети и близкие, разве не шокируют порой соседи и сослуживцы? И мы пытаемся объяснить себе происходящее, и желательно как можно проще и реалистичнее (помните бритву Оккама, о ненужности сложных объяснений там, где можно применить простейшее?)
1. Стразы могли маскировать настоящие бриллианты. Те, которыми Андрей Жданов так и не украсил свою Катеньку!
2. Да он же богатый человек. Что ему мелкие расходы на кристаллы? Он и не заметил, что они там блестят, смотрел себе в тетрадку и смотрел.
3. Роскошь - это эмоциональная составляющая тренда, это ощущения стабильности и безопасности существования. Статус, самоутверждение.
4. Это его копилка на черный день.

Автор, что вы творите? Не знаю даже смеяться, или плакать?!
Спасибо

_________________

Любить – значит видеть человека таким, каким его задумал Бог. (Ф.М. Достоевский)

Дочитала, ну зачем Рубальскую...? Или это ещё не конец? Кате 50 лет, не 80. 50 - это почти ещё молодость по современным меркам. Опять в ожидании продолжения...

_________________
Понять,значит простить.(с)

Понято. Спасибо, galina.

"Догнать" - это бывает серьезно. Закругляюсь!








Эпилог


Он узнал ее сразу. И она его – тоже, хотя и не видела много лет. Его готовили к операции и навестить позволили всего на пять минут, и ни в коем случае не волновать. Самым строгим цербером была дочь. Красивая, решительная и очень уважаемая в клинике – ординатор Мария Борщова. Катя минутку постояла у белых дверей палаты, прикрыв глаза. Настраивалась. И набравшись мужества, толкнула обе створки. Сейчас она увидит его. Андрей…

Он лежал на высокой каталке и улыбался длинноногой медсестре. Катя кашлянула, потом еще раз – погромче.
Его мощное плечо вздрогнуло при виде нее. Катя подхватила капельницу. Она знала, что времени у них мало. И почувствовала, что и он тоже… он тоже сейчас начнет с главного!
— О моя Катенька. Я не изменял тебе никогда. Я всегда любил тебя одну! — прошептал он, рванувшись к ней с реанимационного стола, но ремни выдержали. А Андрей Палыч больше не рвался ей навстречу. Видимо, силы оставляли его, и он лишь взволнованно повторял: — Катя, после тебя у меня не было женщины! Не было! Все пятьдесят семь лет! Нет, даже пятьдесят четыре года, и все это время я инкрустировал бриллиантами переплет своей тетради фанфиков о тебе – теми самыми камнями, что мечтал бы подарить тебе, Катя!
И тихо добавил, глядя ей в глаза нежно и горячо, как в молодости: — Мечтал всю мою жизнь.
— Обманщик… милый обманщик… — нежно сказала она, склонившись и промокая обеденный суп с его подбородка. Устный счет – не самая сильная его сторона… милый… щедрый и тонкий мужчина. Жаль, конечно, что стразы и бриллианты просверкали мимо, мимо нее… Катя стряхнула счастливую слезинку со щеки и позвала, кокетливо обернувшись к дверям палаты:
— Мишенька! Павлуша!
Близнецы в униформе младших интернов с интересом приблизились.
— Это ваш отец. Ваш настоящий отец. — Скромно и торжественно сказала Катя. Она так давно мечтала – сказать ему! О той ночи в Хилтоне, когда она пришла к нему в номер гостиницы под видом массажистки. О сумме взятки дежурному портье и охране ей вспоминать не хотелось.
Морщины на шее Андрея Палыча затрепетали. Он приподнялся и со стоном рухнул, увлекаемый ремнями каталки.
— А с Марией Михайловной ты уже знаком, милый. Наша средняя дочь. Помнишь, в Коннектикуте, сентябрь, конгресс стилистов-вербалистов?
Андрей слегка посинел, и Катя поняла – помнит! Она склонилась и на всякий случай проверила его пульс.
— Мария Борщова. Она твой лечащий врач. А оперировать тебя будет наш младшенький, Гоша. Помнишь, в Вальпараисо, на пляже у Королевского отеля?
— Так это была ты? – очень радостно сказал дрожащий Андрей Палыч. — В парео с бритыми обезьянами и в зеленых кедах? Ты, милая? О, как я счастлив! Как счастлив!
И, немного помолчав, добавил: – Катя! Любимая моя! Выходи за меня замуж!
— Да, — просто сказала Катя, пропуская медсестру с кислородной маской.
… Если ты выдержишь операцию. Чистка сосудов и пересадка лобных долей с частью продолговатого мозга. Но ты должен! Я люблю и жду тебя, помни об этом, милый! И я верю – мы будем счастливы!

Андрея Палыча увозили по белому коридору. Ангелы в белых масках улыбались им обоим. Пусть не видно улыбок, но они оба знали – счастье есть, и оно придет, обязательно придет! Нужно только ждать его, и порой ожидание длится всю жизнь.
— Андрей… — не выдержав, прошелестела Катя вслед дрогнувшим голосом. И он услышал, и чуть не бросился с каталки к ней, но успел лишь скинуть простыню и ботинок, и крепкие любящие руки санитаров-близнецов уложили его на место. Терпение, отец! Все еще будет. И все будет хорошо!

Катя шла по коридору, комкая белый халат. Она будет ждать. И верить.
Она шла и шептала любимые стихи.

В тот месяц май, в тот месяц мой
во мне была такая лёгкость
и, расстилаясь над землей,
влекла меня погоды лётность.

Я так щедра была, щедра
в счастливом предвкушенье пенья,
и с легкомыслием щегла
я окунала в воздух перья.

Но, слава Богу, стал мой взор
и проницательней, и строже,
и каждый вздох и каждый взлет
обходится мне всё дороже.

И я причастна к тайнам дня.
Открыты мне его явленья.
Вокруг оглядываюсь я
с усмешкой старого еврея.


КОНЕЦ







Хотелось сказать больше. Но пора, пора уж мне – и очень-очень хочется поскорее ВЕРНУТЬСЯ к Кукле и Наследнику!