…
Катя Жданова шла по переулочку. С улицы Бурова, узкой, не столичной и серенькой, да через переулочек этот безымянный, а дальше на Овражную. А там такси заказанное ждет. Вечер рядом. Прозрачный осенний закат будет скорым, скользящее по щекам солнечное тепло сменится ознобом.
Но не для нее!
Ей все так же жарко в бледном воздухе осени, и пульсируют под кожей смешинки, и маковыми зернышками сыплются мимо, мимо – далеко слова прохожих, гудки машин, брань оконного блеска. Сверкало в глаза.
Она уже не шла, она бежала.
По переулку, да по переулочку, разбежалася моя мурочка, прыг-поскок без каблучков, скорей бы уж поворот, тот, последний…
А я повара люблю?
Ну спасибо, Катя, что хоть не столяра. Хотя какая разница, если подумать.
Сладкого хочется. Сладенького. Разговор с Зорькиным кислой оскоминой щипал язык, до сих пор.
— Колька, выручай. В последний раз, клянусь, Коля! Молчи, я все знаю! Выручи, ты мне друг или деревяшка?!
— Друг, — бесцветно, как психопатке, сказал Зорькин. Слова и всякие доводы уже давно закончились, и оставалось только это… раз друг. Откажет – уже не будет другом.
— Сегодня что у нас, — будто сплевывая оскомину, тихо осведомился друг Коля, — презентация у Ярош? Нет, позавчера была. А, выставка кубистов, Палыч не любитель же… да. Понял. Запомнил. То есть записал, прослушаю.
Андрей хороший. Нельзя чтобы он узнал и… он взрывной, динамит и только искры не хватает, чтобы… он ничего не узнает!
А потом она как-нибудь справится со всем этим. Справится. Последний раз – сегодня!
Лук. Опять будет лук, или красная паприка в мексиканский пирог? Сегодня. Сейчас!
По вечерам повар пробует новые рецепты. Один. Рестораном занимается менеджер, все настроено и идет как будто само собой. Парится, жарится, подается гостям, и денежки текут не шибко, но приятно стабильно. А чего удивляться, ведь если ставишь воду на огонь – то будет кипяток? Проверенные трудовые кадры в общепит и не экономить на натуральных продуктах – и будет доход, сказал Борщов. Еще полгода и можно жениться. На официантке!
Как он ей заявил? Женой может стать любая, и не нужно глупых истерик про любовь единственную. Любить может любая, и любую можно полюбить. И не надо сравнивать да выгадывать – а что, если бы не эта рядом была, а та, другая. Летай, ножик. И деликатесы мы тоже умеем, не хуже французских. Хоть на простой тарелке подать, хоть на сервизной.
Золота вам, аль перца молота? Чего хочется тебе, Катя?
Они поговорили в тот вечер в последний раз – она была уверена, что в последний. Поговорили и все решили в тихом зале, где горел только угловой камин и пара свеч на клетчатой скатерти. По-домашнему так. Родителям и своим, и Катиным он сам все объяснит. Ее никто ни в чем не упрекнет. Да и в чем ее упрекать можно?
Катя-Катерина, ягода малина. Не нужен тебе повар. Иди прочь от ресторана и будь счастлива.
А у мамы в тот вечер была тыквенная каша. С дочиста отмытым золотистым пшеном, в семи водах и молоке мытом. Сладкая каша, копеечная цена, легкая нежная сытость и желтизна осени в окне кухни. Осень - в июне.
А через месяц была свадьба.
И вот прошло еще три месяца, и пришло настоящее – взаправдашняя осень, октябрьская. И такая холодная, резкая, с ночной чернотой и утром так не хотелось вылезать из-под одеяльного шелкового пуха.
Избаловались, Катенька.
Кофе со сливками в постель, мятное лосьонное тепло влажных губ, гладкие свежевыбритые мужнины поцелуи и ласковое бормотание про «отдохнуть, Катенька, поспи еще, ягодка, приходи после обеда? Нет, лучше я заеду за тобой и мы вместе…» … а за окном листья на тополях корчились и падали еще живые. Цвета музейных акций, зелено-бурые и пятнистые, тяжело срывались и падали. Держались, торопливо покрываясь бледным золотом, редкие березки, да еще кусты какие-то жутковатые черно-бордовые под окнами, сирень что ли… осень налетела злой процентщицей, ободрала листья с деревьев и бросила ненужные. Просрочены... ваши векселя просрочены, сударыня...
Она запыхалась и перешла на шаг. Листья-векселя шуршали и задавали нахальные вопросы, она радостно отвечала листьям. В мыслях, конечно. Розовые губы плотно сжаты, глаза под линзами модной тонкой оправы сощурены по-гризеточьи, вопросики-шуршунчики… А мужик он какой? А?
Кто? Столяр? Вы про кого, листья?
Да нет, не столяр и не дорогой сексуальный беркут, а вот этот? Повар этот?
А это пока сама не проверишь, то и не поверишь. Да и раз на раз, скорей всего, и тут не приходится.
Тупик.
Так, тогда начнем сначала. С чего все началось тогда, в том египетском адовом раю. Ей тогда было все равно – и как смотрят на нее и мужчины и женщины, и как говорят с ней. Все выгорело и выцвело, осталась только дергающая мутная злость и строились новые графики в ее голове, корректировались данные, хотелось реванша до крика, до черных спазмов. Она им всем покажет, еще покажет… звонят? Кипятком давятся? Хорошо… но хватит, скучно об этом. Лучше вот про главное, как хихикали в теплых сортирных посиделках девочки. Что главное? Ну ясно же, не экономика. Для кого-то.
Да, что в мужике главное? Чтобы зацепило. Да хотя бы и разочароваться потом! Но чтоб с первого взгляда-слова-выдоха цапануло дамские нервы как стальным медиатором гитарные струны, да и защекотало слизистые? Что главное в мужчине должно быть?
Что, что. Мускулатура! – зловредно шуршат листья… Мускулатура и наглость!
Ага, наглость – она же внутренняя сила, - радуется Катя. Нахрап элегантный – тот же нахрап. Что еще?
Запах. Мужской. Это уже она говорит листьям. Она, Катя Жданова, опытная замужняя уже три месяца женщина.
Запах. Ну угу. А как же.
Феромон-гормон, третий-лишний выйди вон. Я дружила с почтальоном, сумка пахла феромоном, и теперь от каждой сумки я готова с батальоном. А какие еще мужские достоинства вы знаете, дети?
Доброта и готовность помочь! - поднимает руку с места Катя, забыв, что очередь отвечать не ее… и заслуженно слушает лиственный смех: Ой, ну вот сейчас - хватит. Точно - идите в детский сад, девушка. Не в первый класс, потому что современные первоклашки продвинутее вас! В детсад, младшую группу!
Но она закусывает удила. Хватит ей шуршать в уши! Обшуршать и обсмеять все можно! Он? Какой он? Повар – герой, какой он?
Он - сила без хвастовства, героизм в тени, но ежли надо кого спасти, тут и он! Из тени как выскочит, как выпрыгнет! Незаметный герой. В белой спецовке и фартуке, с ножом и отбивным молотком для куриных окорочков.
Что ж не выпрыгнул и не спас... Борщ вчерашний. Трус и зануда. Гад, гад, гад… ПОВАР!!!
Это из-за него все. Все, что с ней сейчас происходит, все это из-за плохого повара! Должно было быть хорошо и счастливо, привычно и мило, сладко и ярко! как на маскараде с клубнично-белым колесом леденца, под папиной защитой и маминым воркованием в вышине, в пушистой юбочке в очереди на карусель…
…
В первый раз она пришла туда ровно через три месяца после свадьбы. Заглянула на огонек, а что в этом плохого? К старому другу на огонек. И зачастила. Через три дня, через два… выкручивалась, изобретала дела и подружек, кокетничала и ластилась к Андрею. Ей не в чем было себя винить, пока что. Просто тянуло в тепло. Да, там было светло и тепло, и легко дышалось. Ароматы близкие и чуждые были рядом, и всего одно дыхание, один вдох после осеннего холода – и жар таял на ее губах, оставляя тепло с привкусом клубничного леденца. В прошлый раз, как только она скользнула в маленький зал, и сразу же в боковую дверь за шторкой с самоваром, ей сразу же почудился этот детский леденцовый вкус. Но никакой клубники тогда здесь не было. Что-то овощное или мясное тихо булькало на плите, источая пряный аромат, и зимним зверьком проснулся в ней голод. Она же голодна… ужасно, ужасно голодна… хоть и был обеденный ресторан, и она что-то там ела, вроде бы... Она плотоядно облизнулась, улыбаясь в ответ на поварское Борщевское подмигивание. Угостит, конечно же. У него всегда вкусно, вкусней чем у мамы.
А повар быстро посмотрел на нее и будто бы не удивился. Пришла навестить. Что тут такого.
Забежала на часок? Или на подольше?
Да как пожелаешь, Катя.
Взлетал и опускался нож, сверкала сталь и хрустко крошилась лиловая луковица на доске. Глянцевито отсверкивая переливами белого, жемчужного, бордового и синего, шевелилась рядом только что снятая луковичная шелуха – все еще шевелилась, а нож уже летал и пахло остро до слез. Лук.
Лук нужен в борщ и в рагу, в куриный супчик и в жареную картошку – первое дело!
А манго - ну никак. Манго только отдельно. В десерте.
Сегодня…
Она бежала в светлых сумерках, забыв сумочку дома. Там ключи от машины, телефон… да и хорошо. В кармашке плаща у нее визитница, а там стратегический запас: серебристая карточка и пара ассигнаций, так, на всяких случай. Такси!!!
… … …
— Катя. Здравствуй. Не ждал сегодня.
Дрогнул его голос, но не нож над медовым яблоком. Лезвие не сбилось ни на долю секунды, вверх-вниз… блеск, взмах, стук… ее сердца? Его ножа? Тыква… она не угадала. Не яблоко, тыква.
Но и не расстроилась. Только улыбнулась, счастливая, и начала дышать, а повар подмигнул и кивнул чуть вбок, не сводя с нее глаз. Устраивайся.
… Где всегда?
… Ага.
Она сбросила мягкие сапожки, кинула пальто на резную деревянную вешалку. Повар не смотрел. Она запрыгнула с ногами в круглое кресло и принялась смотреть, как летает нож. Шпага, эполеты лямок на плечах, серый мундир из нарукавников и фартука…
Так сегодня тыква! Желтые полумесяцы и белая мука в чашке, и груда красных и зеленых яблок чуть поодаль. Нож ускоряется и уже не видны взмахи, только матовый свет над лунными дольками тыквы, которая сама превращается из монолитного оранжевого в мелкие кубики, и плывет над столом свежий пресный аромат спелой осени. Сладко на губах, и глупая улыбка тает как мороженое… сейчас он закончит свою горку и обернется к ней. Оборвется нечеловеческая скорость кистей, пальцев, гибкого запястья, но сейчас эти пальцы страшно близки к пляске лезвия. Виртуоз. Если он себе по пальцам этим ножом полоснет, то не успеют выступить и брызнуть клюквенные капли, и не случится красного в натюрморте из тыквы. И можно будет успеть их увидеть – эти отдельные, бескровные отрезанные пальцы, они будут лежать белые рядом с оранжевой тыквенной горкой…
Нет, нет, его нож не посмеет. Ни за что не посмеет. Нож послушен, усмиренный, бритвенно острый… стук-постук...
И клонит в сон, теплый и мягкий, немного поспать… пока готовится это кушанье… для нее? Конечно...
Она не замечает, как клонится ее голова на высокую спинку мягкого кресла. Открываются пухлые губы, ресницы липнут к подглазьям, будто попробовали свежего меда, и сон…
Бурлит котелок над очагом, и нужно быть осторожной. Чтобы не брызнуло на белое платье… она озирается, ища полотенце или хотя бы тряпку. Вот!
Голос из темной арки звучит так неожиданно, что она чуть не падает.
— Что вы делаете? Кто вы, и как сюда попали? И не вздумайте лгать!
— Я… — мучительно заикается она. — Я новая горничная. Мне разрешили… то есть сказали… то есть велели спуститься в кухню… за отваром для…
– НЕ ВЕРЮ!!!