«Обожаю вариации. Смешные и трагические, все - чем их больше, тем больше смысла вообще этим заниматься!» (с)
Возвращение из помойки, вариация 2, трагическая до смешного.
- Мам, я что-то не поняла, что это был за монолог Хлопуши утром по телефону? - Какой Хлопуши? – Катя семенила по длинному переходу из одного здания клиники в другое за торопящейся дочерью и чуть отставала от нее. - Стоп! – Мария резко затормозила, развернулась, посмотрела на Катю с высоты своего роста и каблуков. – Во-первых, не «какой», а «какого». Ну, Есенин же! Высоцкий читает! «Проведите, проведите меня к нему, я хочу видеть этого человека!» Ты же сама мне показывала видео! Забыла? Не включаешься? И это тоже, кстати, настораживает! А во-вторых, я не поняла из твоей бессвязной речи, почему так все срочно? - Если я не поговорю с ним сегодня, я могу опоздать… на всю жизнь. - Ты у меня как Паровозик из Ромашково, чес слово! Что вдруг стряслось сегодня, не понимаю! – Маша снова побежала, Катя за ней. - Не сегодня, Маш! - Вчера? Когда я рассказывала про него? - И не вчера. Я потом тебе все объясню, мне надо успеть до операции! - Ну не знаю. Может и забрали уже, вчера его с вечера так лекарствами накачали, что утром ни у кого претензий не было. Все зависит от того, не затянулась ли предыдущая операция… - Мне очень надо! Пару слов. - Обалдеть, ты как с катушек слетела. Кстати, а как он на тебя среагирует? А если его инфаркт хватит? Может все-таки потом, после? - А если этого «после» не будет? – глухим голосом спросила Катя. - И ты туда же! - Ты сама говорила, что сердце изношено, и лотерея, и сам не верит. А я хочу попробовать помочь. - Вот ведь неправильно это – беспокоить людей перед оперативным вмешательством! Ты меня прямо-таки на должностное преступление толкаешь! Если появится профессор, ты его знаешь, сразу прикидывайся нянечкой, поняла? Иначе… трындец! Катя промолчала. Ей тоже было страшно подумать, но о другом. Машка остановилась перед дверью в индивидуальную палату, оглядела мать: все в порядке, халат, шапочка. Открыла дверь, придерживая рукой контрабандную посетительницу позади себя. - Андрей Павлович, ну, как вы, как настроение? Боевое? - Не то слово, Мария Михайловна! Вон, даже новые портянки по самое не балуйся позволил на себя намотать! И… Он вдруг замолчал, вглядываясь в лицо женщины, вошедшей вслед за врачом. - Андрей Павлович, это моя мама, Екатерина Валерьевна, вы когда-то были знакомы. Она хочет вам что-то сказать… Катя обошла дочь, сделала несколько шагов к кровати, на которой полулежал грузный, наполовину седой – соль с перцем – человек, остановилась, не сводя с него глаз. Мария озабоченно переводила взгляд со своего пациента на мать, размышляя над тем, кому из них первому сейчас придется оказывать помощь. Но нет, тишина звенела ложной тревогой, никто сознание терять не собирался: - Надо же, у меня еще и скальпель из груди не торчит, а ангелы уже слетелись к моему бренному телу, - пошутил он, как показалось Маше не своим голосом. - И ты вот так просто позволишь им кромсать тебя? Сдашься без борьбы? – Катя сделала еще шаг к нему. - Их слишком много на меня одного: два хирурга, анестезиолог и целая толпа милосердных сестер. - Смешно просто, когда-то ты легко справлялся с толпой дворовых хулиганов, - коснулась руки, лежащей на одеяле. - Катя! – у Марии екнуло сердце от того, как прозвучало в его устах имя мамы. Жданов схватил Катерину за руку, попытался сесть, спуская ноги с кровати. - Андрей Павлович! Вам нельзя вставать! – Мария метнулась от двери, куда уже собиралась выйти, обратно к пациенту. - Андрей Палыч! – укоризненно покачала головой Катя. – Андрей Палыч! Он скорее послушался мягкого Катиного взгляда, чем строгого окрика Марии. Откинулся обратно на подушку, задышав тяжелее, но улыбка не сползала с синеватых губ. - Катя… - Мама, Андрей Павлович, я оставлю вас, но не подведите меня, да, мам? - Не волнуйся, Машуля, я все помню. Она, действительно, все помнила и не подвела. Когда через какое-то, совсем небольшое время в палату снова впорхнула Мария, лишь пискнув: «профессор», и вслед за ней в дверях показалось сразу несколько фигур, Катя успела вскочить с кровати и схватить какое-то полотенце с тумбочки, начав им что-то лихорадочно вытирать. - Так-так, любезнейший! Ваш черед! – протрубил атаку над Катиным ухом энергичный бас. Дзынь! Чашка летит на пол, разбиваясь вдребезги, все присутствующие в палате смолкают. - Ваша чашка была? – интересуется профессор у пациента, не обращая никакого внимания на непутевую нянечку. - Моя. - Отличнейшая примета! Посуда бьется к счастью хозяина. Мария Михайловна, будьте добры, велите подавать карету. Профессор со свитой покидает палату, Катя бросает осколки обратно на пол, кидается к Андрею. - Я кое-что написала тебе там, в твоей тетрадке с письмами, - торопится сказать она. Он не успевает снова взять ее за руку, как в дверях показывается каталка в сопровождении двух грумов в белых ливреях и Мария Михайловна. - Так, перекладываемся аккуратно, - нервничает она, проверяя пульс пациента. - Что? Что написала? – оглядывается на Катю Андрей, которого увозят из палаты. - Вот вернешься – прочитаешь, - говорит она, ласково ему улыбаясь, и тяжело опускается на пол, едва сдержав стон, как только дверь закрывается за уходящими: а если она больше никогда его не увидит? Живым… Осколки, в руках одни осколки… даже если собрать их все, разве можно склеить?
- Кто про Жданова спрашивал? – выглядывает из-за стойки справочного бюро круглое личико девушки в колпачке, который выполняет лишь формальную функцию – ее светлые кудряшки торчат из-под него во все стороны, как убегающая пена из кастрюли. Ей можно, она к медицине имеет такое же отношение, как вон тот гибискус, что стоит в углу холла. Катя сидит здесь, чтобы больше не рисковать положением дочери. Ждет, когда та ей напишет после операции. Уже долго сидит, пытаясь думать о важных вещах, а не просто прокручивать снова и снова запись своей последней с Андреем встречи. Но, оказывается, думать невозможно – сразу лезут в голову страшные мысли, и единственное спасение от них – надежда, надежда цвета его вспыхнувших радостью глаз, когда она вошла в палату. Катя только в первый момент подумала «как изменился!», уже в следующую секунду перед ней был он, прежний – совершенно он, и никакая одышка, отечность лица и пепел волос не смогли бы скрыть от нее его настоящий образ. И даже его отчего-то сегодня прохладные пальцы обжигали как всегда ее руку. - Я спрашивала, - поднимается со стула рядом пожилая, крепкого телосложения женщина. - Операция закончена, пациент переведен в палату интенсивной терапии, состояние средней тяжести. - Можно пройти к нему? – показывает она пакет, в котором угадывается бутылка с минеральной водой. - Что вы! Нет, конечно, - качает головой девушка. - Он же коммерческий, сказали, что посещения свободные. - Это когда в палату переведут. А в реанимацию, да после операции сразу ни к кому не пускают. Звоните, узнавайте или он вам сам позвонит, когда от наркоза отойдет. - Зачем ехала, - бубнит женщина, пытаясь утрамбовать пакет в большую хозяйственную сумку. Вот когда Кате пригодились ее наработанные за годы «продвигания» Михаила коммуникативные навыки. Надежда Петровна сама не поняла, как так получилось, что она охотно поведала Кате все, что знала о жизни Андрея Павловича, как-никак она за его дочерью уже девять лет ходит, почти член семьи… - Отца его я не застала, нет… Но знаю, что болел тяжело и долго. А мать как не помнить? Только в прошлом году умерла, и за ней мне пришлось приглядывать временами, когда сиделки менялись – болезнь Альцгеймера, слышали, наверное? Ох, не приведи Господь такого. Лучше вот уж без ноги, как дочка, чем вот так, без ума-то. Намучился он с матерью, намучился. Первая жена редко ее навещала, да и что навещать, когда Маргарита не помнила ничего? Только поесть не забывала, как вмещалось в нее столько. На похороны бывшая пришла, ничего не скажу, они с давности были знакомы с его матерью. С дочкой что? Авария. Он со второй женой как раз на развод подали, и поехала она с Ксенией отдыхать на море. Ну и там случилось. Поначалу ничего вроде страшного не было, но врачи не доглядели чего-то, чуть девочку на тот свет не отправили, если б Андрей Палыч не увез ее из той больницы силой, неизвестно бы чем дело кончилось. А жена ушла-таки, хотя сначала забрали заявление. Как можно было ребенка бросить больного? Вот поди ж ты, женщина, родительница! А он ничего – бился. Между матерью и дочкой. Обе они у него обихоженные были. А дочка-то, красавица… И умничка такая, на пианино играет, на органе даже в храме. Мечтает в консерваторию поступать. А что, и поступит. Но не дай Бог с отцом чего, на кого останется? Деньги-то есть, да вот в деньгах-то разве счастье? Родной нужен рядом хоть кто-то, да не просто родной, а чтобы с любовью. Вон мать была родная, а где она? Ну, пошла я. И так тут сколько времени потеряла, сейчас Ксении позвоню, чтобы не волновалась, и поеду. Авось завтра сам проявится. Состояние средней тяжести – это как?
Состояние средней тяжести – это когда очень тяжело, но ноги еще передвигаешь, и можешь даже соображать, чтобы четко и ясно отвечать на письма и сообщения – у нее не бывает выходных, и такого понятия, как отпуск – чтобы совсем-совсем о делах не думать, в Катиной жизни не существовало. Но тяжесть-то эта не от бессонницы, не от усталости, не от бесконечных дел, которые теперь и делать-то совсем не хочется, и не от тяжелого разговора с Михаилом в перспективе (а еще всем-всем-всем что-то придется объяснять), а от нависшего ужаса неизвестности: как он? Андрей? Выкарабкается? Маша сказала, что операция прошла неплохо, но было несколько опасных моментов, и есть опасения… В общем, надо ждать. И если честно, то все может случится, все. Нужно время, чтобы понять. Разговор с Марией вечером вышел странным. Катя не ожидала от дочери такого спокойствия и такой рассудочности. - Мам, может, подождешь писать отцу? Не торопись. - Почему? - А если там…- кивает в сторону, будто за ее плечом находится клиника с реанимацией, в которой лежит Жданов, - ничего не будет, если он… Ты останешься одна. Не торопись. Катя не то чтобы потрясена – эмоциональный фон и так «оранжевый», и чтобы он стал «красным», нужно что-то посильнее, - удивлена услышать такой совет от молодой, и как ей казалось довольно романтичной женщины. - Нет, Машка. Нет. Даже если Андрей… Даже если его не будет в моей жизни, я больше не хочу, чтобы в ней был Михаил. Я все сделаю, чтобы мы остались с ним в хороших отношениях, ради вас, ради родителей, но жить с ним - для меня это будет невыносимо. - Не преувеличивай, ма. Столько лет терпелось, не могло намертво не прикипеть. Ты просто обижена, а тут еще прошлое подвернулось. - Ничего не бывает просто так. Столько лет терпелось? Ты о чем? - Ну, как о чем. О твоем бескрайнем, безграничном терпении. Я всегда знала, если б не ты, ничего б у нас хорошего в семье не было. Это была благодарность? Это был комплимент? Катя слышала обвинение: «Если б не ты…» Если б не она, все могло быть иначе, никому б не пришлось терпеть, и дети б этого не видели – натужного счастья, суррогатной любви. Кровь застучала в висках перестуком железнодорожных вагонов: «Не ошибись, выбирая пути!» Тогда, давно – ошиблась? Ехала от дочери, листала возвращенный томик стихов – Машка быстрая, не читает как Катя – по три-четыре стихотворения в день, смакуя каждую строчку, раздумывая над ними, запоминая, а проглатывает разом все. Катя и открыла-то, чтобы хоть на время отвлечься от трудных и горьких мыслей, и… нам всегда подставят плечо в трудную минуту наши старые и верные друзья:
Не изменить цветам, что здесь цветут И ревновать к попутным поездам, Но что за мука оставаться тут, Когда ты должен находиться там.
Ну что тебе сияние тех планет? Зачем тебя опять влечет туда? Но что за мука... Отвернуться - нет, Когда ты должен задохнуться - да.
Но двух страстей опасна эта смесь, И эта спесь тебе не по летам, Но что за мука оставаться здесь, Когда ты должен - там, и только там...
Но те цветы... На них не клином свет, А поезда полночные идут. Но разрываться между да и нет, Но оставаться между там и тут.
Но поезда... Уходят поезда, И ты еще заплатишь по счетам За все свои не сказанные да, За все свои непрожитые там.
Кате стало легко, кажется, ее состояние внезапно и резко улучшилось. Она не будет больше винить себя – ошибиться может каждый. Важно – не повторить ошибок.
- Мам, он спрашивает про свою тетрадку, - Машка позвонила, когда Катя не ждала. Она самозабвенно драила квартиру, которую вскоре собиралась покинуть. - Ой, да, она у меня. Как он? К нему можно? - Нет. Но тетрадку я могу передать, привези, а то и так неудобно. Он нормально. Потом расскажу. Катя приехала в клинику, дочь спустилась к ней. - Профессор удивлен, профессор наш доволен… - пропела она, хватая из маминых рук контейнер с едой и вскрывая его, - О, рыбные котлеточки! Обожаю. - Так что профессор? - спрашивала терпеливая Катя, которой казалось, что вот-вот ее терпение иссякнет. - Тьфу, тьфу, тьфу, сказал, боюсь сглазить, сказал, это феноменально, сказал. - Да? - Да. Но больше ничего не скажу. Тетрадку давай. Чего ты ему там понаписала хоть? - Ой… - Что? - Да я не писала, просто вырвалось тогда, чтобы… чтобы… ему захотелось вернуться и прочитать. - Понятно. И? Хочешь мне испортить отличные показатели реабилитационного периода? Давай, пиши быстрее! Мне идти надо уже. Маша достала из нагрудного кармашка ручку, сунула матери. - Я не знаю, что, я не могу так быстро сообразить. - Ну, мам, я уж точно тебе не подскажу. У тебя как-то все непросто… везде. Катя раскрыла тетрадку, наткнулась глазами на последнюю запись. - Сейчас. Она подошла к подоконнику, стала быстро писать, иногда прерываясь, будто ей что-то надо было вспомнить. - Все. Держи. И спасибо тебе, Машка за все. - Отцу написала? - Нет. - И правильно, я же говорила, нужно подумать! - Я подумала, и не передумала, просто лучше лично. Так честнее. - А, ну ладно. Сообщи, когда поговоришь. И вообще, расскажешь, что и как вы решили, что ты решила. Чтобы я знала, была тоже готова к вопросам. - И ты сообщи, когда мне можно будет прийти к нему, - Катя кивнула на тетрадку. - Ладно. Вот ведь какая история вышла… Машка побежала к себе в отделение, по пути открывая тетрадку. Она же как лечащий врач должна знать, что несет своему пациенту? Мало ли…
Всего и надо, что вглядеться,- боже мой, Всего и дела, что внимательно вглядеться,- И не уйдешь, и некуда уже не деться От этих глаз, от их внезапной глубины.
Всего и надо, что вчитаться,- боже мой, Всего и дела, что помедлить над строкою — Не пролистнуть нетерпеливою рукою, А задержаться, прочитать и перечесть.
Мне жаль не узнанной до времени строки. И все ж строка — она со временем прочтется, И перечтется много раз и ей зачтется, И все, что было с ней, останется при ней.
Но вот глаза — они уходят навсегда, Как некий мир, который так и не открыли, Как некий Рим, который так и не отрыли, И не отрыть уже, и в этом вся беда.
Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас, За то, что суетно так жили, так спешили, Что и не знаете, чего себя лишили, И не узнаете, и в этом вся печаль.
А впрочем, я вам не судья. Я жил как все. Вначале слово безраздельно мной владело. А дело было после, после было дело, И в этом дело все, и в этом вся печаль.
Мне тем и горек мой сегодняшний удел — Покуда мнил себя судьей, в пророки метил, Каких сокровищ под ногами не заметил, Каких созвездий в небесах не разглядел!
Эпилог - Профессор, спасибо, я все понял, и памятку внимательно изучил, только тут не совсем ясен один момент… - Про незаращение грудины? Не волнуйтесь, думаю, что у вас этого осложнения не будет, вы же, в сущности, еще довольно молодой человек, такое бывают у людей после 75-80 лет… - Нет, меня вот этот пункт смутил: «Энергия, требуемая для интимных отношений, соответствует энергии, необходимой для ходьбы и подъема по лестнице примерно на два этажа. После посещения кардиолога, рутинной проверки и получения его разрешения, возможно вступление в интимные отношения». Я не понял, если я могу подняться на второй этаж, значит можно уже? И когда надо идти за разрешением на секс к кардиологу? - Дорогой мой, у меня ощущение, что я вам не сердце оперировал, а как профессор Преображенский эндокринные железы от обезьяны пересадил. Вам бы о другом беспокоиться, а вы о сексе. Но каков результат, а? Вроде – рутинная операция, а такой потрясающий эффект! – эскулап с удовлетворением еще раз посмотрел на пациента: другой человек, лет десять скинул, ожил во всех смыслах. - Кардиохирургия творит чудеса! Наш мотор - это вам не какой-нибудь другой орган, который можно доверить кому попало! И ваш случай исключительно показателен - вот что значит отдать свое сердце в хорошие руки! - Как вы правы, доктор, как вы правы! Ну, так все-таки насчет других органов – когда можно?
|
|