Секундной стрелки бег. 8/11Временные гости спешно выехали, все до единого, и Катерина не могла их винить. В отсутствие Юлии и Милко, который опять отправился на Тибет за травами и просветлением «Уроборос» казался как никогда тихим и пустым. Сидя в ванной с обжигающе горячей водой, в душистом облаке лавандовой пены, Катерина лениво размышляла над тем, что, если в этот раз все закончится благополучно, она купит какое-нибудь баснословно дорогое и непрактичное, но потрясающее красивое вечернее платье и отправится в нем на бал. Какой угодно, первый попавшийся бал, да хоть к Владу, на его ежегодный полуночный бал в замке в горах. Там, по крайней мере, единственное, от чего у нее будет болеть голова, — это сам Влад, а не куча бесконечных проблем. Забавно, а ведь в детстве она и мечтать не могла о балах. Это просто не приходило ей в голову. Ее уделом, при самом лучшем раскладе, была работа в отцовской лавке и, если очень повезет, брак с каким-нибудь приличным мужчиной — с тем, кто не слишком часто распускал руки и зарабатывал достаточно, чтобы прокормить семью. Какие уж тут балы! Теперь же Катерина могла многое себе позволить, но цена, которую ей пришлось за это заплатить, была слишком высока… Впрочем, несмотря на это она не могла сказать, что, будь у нее возможность, она бы вернулась к той жизни, повернув время вспять. И тогда, и сейчас она была заложницей своей судьбы, пленницей, как птица в клетке, но сейчас, по крайней мере, эта клетка была просторнее прошлой и если не золотой, то точно серебряной, и давала ей гораздо больше свободы. И, пожалуй, настало время сполна ей воспользоваться.
Амура сказала, что тело новой жертвы найдут сегодня вечером. Возможно, уже было поздно, и на счету современного Потрошителя был еще один труп. А возможно, Катерина успеет предотвратить убийство. Вероятность была мала, но она все же существовала. Это наверняка не решит проблему с Воропаевым, даже не уберет того из «Уробороса», но Катерине надоело сидеть и ждать. Быть может, все и впрямь закончится благополучно, а может, и нет, но, по крайней мере, Катерина хотя бы попытается сделать что-то полезное и правильное. Когда-то она пришла в «Уроборос» именно за этим, но постепенно заботы об отеле не оставили ей времени ни на что, кроме него. Настало время это исправить.
Катерина оделась для вылазки в город и, едва выйдя в коридор, почувствовала, что что-то не так. С ней «Уроборос» был не таким «разговорчивым», как с Романом, но все же он достаточно часто предупреждал ее о ситуациях, которые требовали ее немедленного вмешательства. Хотя, разумеется, что именно случилось, Катерина не знала, и, учитывая присутствие в отеле Воропаева, боялась самого худшего. Ее опасения подтвердились, когда отель привел ее к комнате Виктории.
Идиотка! Нет, ну надо же быть такой безмозглой овцой!
Кипя от ярости, Катерина вытащила Воропаева от Виктории до того, как та успела натворить непоправимое. Не зря, не зря Андрей как-то сказал, что слова «ум» и «Виктория» несовместимы. «Ну откуда у нее мозг? — фыркнул тогда Андрей. — Посмотри на нее и Марию: если там когда и были зачатки интеллекта, их давно заменил голод». Сейчас Катерина была как никогда с ним согласна.
Строго говоря, Воропаев остался бы жив… наверное. Но никому не понравилось бы то, что произошло бы потом. Она готова была убить Викторию собственными руками — и непременно убила бы, если бы не Воропаев. С Викторией она потом разберется.
Катерина сама не знала, что ее дернуло пригласить с собой Воропаева. Возможно, то, что в настоящий момент он был полицейским и имел при себе пистолет: если Потрошитель — обычный маньяк, лучше разобраться с ним законными и не вызывающим вопросов способами.
— Не сомневаюсь, что в окрестных переулках можно увидеть много интересного для полиции, — сухо сказал Воропаев, когда они с Катериной спускались вниз, — но что конкретно вы хотите там найти?
Он был еще немного бледен, а в его глазах сохранялось слегка диковатое выражение, но в общем и целом он собран, насторожен и адекватен.
— Узнаю, когда увижу, — рассеянно отозвалась Катерина.
«Уроборос» уже успокоился, но все равно недовольно ворчал — метафорически выражаясь, разумеется: у Катерины было ощущение, что его стены низко вибрируют, и их гул отражается от ее кожи, вызывая мурашки. Интересно, как Роман воспринимал сообщения отеля? Воропаев помолчал и сказал:
— У нее… у Виктории были…
— У нее много что есть, — перебила его Катерина, — и обычно она не стесняется выставлять это на всеобщее обозрение.
Само собой, Воропаев собирался спросить вовсе не о прелестях Виктории, но Катерина не желала об этом разговаривать. Только не сейчас. Об этом они еще успеют, кхм, пообщаться.
Амура спокойно ушла с ресепшена, проводив последнего гостя: сейчас без приглашения обитателей отеля никто посторонний внутрь не войдет, так что волноваться о непрошеных гостях не стоило. В холле, темном и неуютном, был лишь Тапа. Он лежал у камина, спрятав нос в лапы, и делал вид, что спит. Однако, услышав, как открылась дверь лифта, он поднял голову и тихо и угрожающе зарычал на Воропаева, вопросительно взглянув на Катерину.
— Все в порядке, не переживай. Мы просто идем прогуляться по району, — сказала Катерина. — Хочешь с нами? Тебе может понравиться. Дело как раз по твоей части
Тапа склонил голову, не сводя взгляда с Воропаева, потом зевнул, демонстрируя внушительные зубы, и встал, встряхиваясь всем телом.
— Только тихо. Как нормальные люди, — добавила Катерина.
Тапа снова зевнул и потрусил к выходу.
Воропаев открыл рот, закрыл его, секунду подумал, явно проглотив что-то вроде: «Что, думаете, он вас понимает?», и сказал вместо этого:
— Поводок и намордник.
— Что?
— Собаки таких размеров должны выходить на улицу только с совершеннолетними хозяевами или замещающими их лицами исключительно на поводке и в наморднике, — пояснил Воропаев.
Тапа рыкнул, сев у двери, и уставился на Катерину: мол, и что ты на это ответишь? Катерина же лишь рассмеялась, громко и искренне. За многие годы знакомства с Тапой никто и никогда не предлагал напялить на его ошейник и намордник, и уж точно такая мысль не могла прийти в голову ей самой. Представив эту картину, Катерина рассмеялась еще громче. Тапа возмущенно заворчал, словно тоже мысленно увидел себя в наморднике.
— Тапа очень послушный и вежливый мальчик, — отозвалась Катерина, — он не нападает… без повода или команды. Не волнуйтесь, законопослушным гражданам этой ночью ничего не грозит.
— Их исчезающее мало в это время суток в этом районе, — заметил Воропаев.
— Значит, незаконопослушным гражданам не повезет, — криво улыбнулась Катерина и, обращаясь к коротко рыкнувшему Тапе, сказала: — Нет, Федора мы ждать не будем, у нас нет времени. Идемте.
Вращающаяся дверь плавно открылась, бесшумно выпустила их наружу и щелкнула за их спинами. Как захлопнувшаяся пасть акулы. Воропаеву стоило огромного труда не оглянуться.
* * *
Волны лениво накатывали на берег, неохотно лизали гальку, выплевывая осколки ракушек, и уползали обратно в море. Вдалеке шелестела оливковая роща, над которой кружил сапсан, высматривая беспечную добычу. Солнце привычно слепило глаза, а чайки совсем по-семейному ругались друг с другом так же, как и вчера, и позавчера, и несколько лет назад.
Ему до смерти надоел и этот пляж, и эта роща, и эти чайки, и весь остров в целом. Хорошо, что еще немного – и он оставит все это позади, иначе он за себя не ручался бы. Главное, чтобы все получилось. Он был уверен, что все получится, ведь он сам все спланировал, а он был гением.
— Отец, отец, смотри!
Раковина была красивой, как и сотни других подобных ей раковин. Он потрепал мальчика по голове и отправил его играть дальше. Славный мальчуган, в свои одиннадцать лет он с ходу понимал многие его чертежи. Жаль его. Когда он покинет остров – скоро, совсем скоро! – мальчика с матерью, наверно, казнят, но если и нет, их участь в любом случае будет незавидной. Смерть была бы для них лучшим вариантом. Но не оставаться же из-за этого здесь, в самом-то деле. Взять мальчишку с собой он тоже не мог. Точнее, мог, но не видел смысла. Зачем он ему? Хотя… Он внимательно посмотрел на ребенка. Да, его план был продуманным до мелочей, но всегда оставалась вероятность того, что что-то пойдет не так. Подстраховаться не помешает.
— Икар, — громко позвал он, — подойти ко мне.
Мальчик помчался к нему со всех ног, упал, рассадив колени, но тут же встал и, даже не подумав заплакать, продолжил путь.
— Да, отец?
Мужчины редко открыто признавали детей рабынь, и еще реже позволяли им называть себя отцами, но он не видел в этом ничего предосудительного. Этот остров был для него тюрьмой, так не все ли равно, что о нем будут думать его жители? Самое главное о нем они знали, его непревзойденный талант в архитектуре, строительстве и изобретении хитроумных механизмов был известен всем, а до остального ему, пленнику, и дела не было.
— Ты умеешь хранить тайны, Икар? — спросил он, прекрасно понимая, каким будет ответ.
— Конечно, отец, — воскликнул Икар, боготворивший его.
— Тогда пойдем в мою мастерскую. Я расскажу тебе один большой секрет, но ты должен пообещать, что никому о нем не расскажешь.
— Клянусь!
— Хорошо. Идем. Если ты сможешь сохранить эту тайну, если будешь храбрым и умным, все будут знать твое имя так же хорошо, как мое собственное.
— Правда? — глядя на него огромными глазами, спросил Икар.
— Правда, — улыбнулся он. — А еще… — он наклонился к уху мальчика и прошептал: — Ты увидишь самого Гелиоса, а может, даже, и Олимп.
Икар пораженно посмотрел на него, не в силах вымолвить ни слова. Он снова улыбнулся, надеясь, что эта улыбка выглядит искренней. В конце концов, он сказал правду, просто не ту, как понял ее Икар, имя которого жители Крита наверняка запомнят надолго.
~ ~ ~
Волны лениво накатывали на берег, солнце привычно слепило глаза, а чайки по-семейному переругивались над скалами. Людей, собравшихся посмотреть на полет Дедала с сыном, было немного, но достаточно, чтобы уже к обеду весь остров в подробностях знал обо всем, что произошло. Неизвестно, что думал об этом Минос — ему не могли не донести о намерениях Дедала сбежать, — но, судя по тому, что на берегу не было его солдат, он не верил в то, что у Дедала что-то получится. Он был не дурак, король Минос, и понимал, что без помощи богов улететь с острова с помощью искусственных крыльев попросту невозможно, каким бы гениальным изобретателем и строителем Дедал ни был.
Конечно, Минос был прав. Улететь с Крита таким образом было невозможно, и Дедал прекрасно это знал.
Икар первым прыгнул с высокой скалы, стоящей метрах в двухстах от берега. Его крылья — из настоящих птичьих перьев и деревянного каркаса, — могли удержать его на восходящем воздушном потоке совсем недолго, но этого хватило Дедалу, чтобы, как следует разбежавшись, прыгнуть со скалы вслед за сыном, намеренно держась чуть левее. Он рассчитал все верно. Его собственные крылья лишь издалека выглядели точно такими же, как у Икара. В действительности же они были более трапециевидными, а на каркас из легчайшего дерева был натянут вощеный пергамент, искусно раскрашенный под перья. Конечно, на таких «крыльях» тоже невозможно было далеко улететь, но на них получалось планировать несколько минут. Дедал знал это по опыту, он не раз проводил испытания таких «крыльев», пока его ученики сторожили берег, чтобы никто этого не увидел. Да, план Дедала был идеален.
Проще всего обмануть тех, кто жаждет обмануться. Толпа жадно следила за Икаром, который отчаянно махал руками, веря, что сможет достичь обещанного отцом Гелиоса-Солнца, но в действительности лишь на несколько мгновений оттянул свое неминуемое падение вниз. И пока задравшие головы зевки охали и нервно вскрикивали, глядя на летящего — летящего вниз — Икара, Дедал, мастерски поймав поток ветра, как он делал это не раз, обогнул скалу и скрылся от посторонних глаз. Этот склон скалы был более пологим, чем тот, что смотрел на берег, со множеством выступов и расщелин, с помощью которых удобно было спуститься вниз и скрыться в небольшой пещере. Та была на несколько метров выше уровня моря и не затапливалась во время прилива, поэтому можно было не бояться утонуть. Рывок в сторону — и Дедал распластался на скале, надежно держась за один из неровных выступов. Чуть дальше от центра, чем ему хотелось бы, но ничего, так тоже неплохо. Зато с этого места, если осторожно посмотреть налево, отклонившись и вытянув шею, — не надо, лучше не смотреть, к чему это? зажмуриться бы и подождать, пока все не кончится, но нет, что-то толкает смотреть, затаив дыхание — можно было увидеть Икара. Несколько секунд, не дольше, но они показались Дедалу вечностью. Славный мальчуган, жаль его. Он выполнил свою задачу, отвлек толпу от Дедала, который собирался спокойно дождаться темноты и уплыть с Крита на корабле, предоставленном Пасифаей. И все же…
Лабиринт на Крите был настоящим произведением искусства, но даже такой гениальный мастер, как Дедал, не смог бы построить такое совершенство с первого же раза, без опыта и практики. Он не любил вспоминать о своем первом лабиринте. Нет, Дедал не стыдился его, та работа была безупречной, и ей можно было только гордиться, но, тем не менее, он никому о ней не рассказывал. У него пересыхало в горле, а язык отказывался ему повиноваться, стоило ему лишь подумать об оранжевом небе, по которому плыли угольно-черные облака, о сухой потрескавшейся земле, лишь казавшейся безжизненной, о странных растениях, подобных которым он никогда прежде не видел, о высоких шпилях причудливого замка, о зловредных существах, хихикающих в густых зарослях, о гибких лозах, которые так и норовили схватить тебя за ногу и утащить в кусты. Если бы Дедал и хотел рассказать кому-то об этом, то не смог бы. Но он и не хотел. Ни рассказывать, ни вспоминать.
Однако сейчас, когда он смотрел на то, как Икар летел навстречу морю, перед глазами Дедала встал тот лабиринт. Живой, своенравный, опасный. Капризный, злокозненный и непостижимый. Не Делал заложил его, не его гений стал его основой, но он усложнил его и достроил, довел до идеала. Это было непросто, и иногда ему казалось, что он ввязался в безнадежное дело, но он все же справился. Он был не менее упрямым, чем тот лабиринт и его… создатель? хозяин? повелитель? слуга? компаньон? Кем бы ни был тот, кто нанял тогда Дедала, он имел определенную власть над Лабиринтом.
— Повелитель Лабиринта, забери его, — хрипло прошептал Дедал.
Отражаясь от воды, солнце слепило глаза, и невозможно было понять, действительно ли Икар исчез в яркой вспышке, почти долетев до воды, или же он упал в море, подняв фонтан брызг. Впрочем, это уже было неважно. Дедал сделал все, что мог, и гораздо больше, чем собирался. Остальное его не волновало.
Следующий рассвет он встретил на пути в Иник, а по оставленному им Криту уже разлетелась история об улетевшем с острове Дедале и его сыне Икаре, который слишком близко подлетел к солнцу и погиб. Дедал был прав: имя Икара стало таким же известным, как его собственное.
* * *
Когда закрывались офисы, магазинчики, кафе и мастерские, на улицы вокруг «Уробороса» выплескивалась волна тех, кого Воропаев определенно не назвал бы законопослушными гражданами. Местные знали, что от отеля и его обитателей лучше держаться подальше, хотя никто из них не смог бы назвать конкретной причины. Наказ не иметь никаких дел с «Уроборосом» годами передавался от одной банды к другой, и те новички, которым казалось, что никто не узнает, если они тихонько пощиплют какого-нибудь сноба, забредшего в местный бар, или обчистят поздношатающегося гуляку из отеля, глубоко заблуждались. Их пример был, как говорил классик, другим наука, и проходило немало лет, прежде чем кто-то еще рисковал повторить их ошибку, поэтому даже без грозной собаки и нервного полицейского с оружием Катерина не боялась бы нападения обычной шантрапы. Зато неведомый убийца ее напрягал. В конце концов, оставалась небольшая вероятность, что им был кто-то вроде гостей «Уробороса», но державшийся особняком. Катерине вовсе не улыбалось встретиться с дикой версией Влада или Виктории. Пожалуй, если эта гипотеза окажется верна, то присутствие рядом Воропаева окажется очень кстати.
Тапа убежал вперед, на разведку, оставив Катерину и Воропаева одних. Чем дальше они уходили от отеля, тем улицы становились темнее и безлюднее, лишь кое-где — у клубов, у табачных лавок, которые должны были бы быть уже закрыты, у чьих-то припаркованных на обочине машин, — кучковалась молодежь, провожавшая их настороженными взглядами.
— Кажется, вас тут хорошо знают, — с удивлением сказал Воропаев.
— Исключительно по слухам, — отозвалась Катерина. — Иногда у местных включается инстинкт самосохранения.
— Тогда, раз вас так боятся, может, стоит поинтересоваться, не видели ли они что-нибудь интересное?
— Кто вам сказал, что они меня боятся? — хмыкнула Катерина. — Вдруг это неземное уважение? Бесполезно спрашивать, и даже не потому, что они не любят подобных расспросов. Они терпеть не могут конкуренцию и полицию, поэтому, знай хоть кто-то из них, кто убийца, сами позаботились бы о том, чтобы убрать его побыстрее с улиц. Кстати… — Катерина остановилась, нахмурилась и, посмотрев в упор на Воропаева, спросила: — Разве этот район не должны усиленно патрулировать?
— Должны, — медленно ответил Воропаев, сообразив, что они не видели ни одной патрульной машины, и полез в карман за телефоном.
Ему понадобилось минут пять, чтобы выяснить, что происходит.
— Патрули отозваны на другие вызовы, более срочные, — сквозь зубы сказал он. — Несколько сообщений о заминированном вокзале и гостинице и вооруженном столкновении банд в самом центре города.
— Очень удобно, — заметила Катерина.
— Не то слово. Возвращайтесь в отель, там безопасно, — приказал Воропаев.
— Во-первых, если уж на то пошло, по пути в отель со мной может случиться все, что угодно, — ответила Катерина. — А во-вторых, ты сам знаешь, что я нужна здесь.
Она была гражданской. Слабой женщиной. Потенциальной подозреваемой. По-хорошему, Воропаев должен был бы лично отвести ее в «Уроборос», даже если пришлось бы тащить ее туда за волосы. И все же он откуда-то точно знал, что она действительно нужна ему здесь. Наверное, подсказывало какое-то шестое чувство, в которое он не верил. То же самое шестое чувство, которое твердило ему, что в длинных острых клыках во рту Виктории не было ничего странного и невозможного.
— Хорошо, — неохотно сказал Воропаев. — Держись за мной, делай, что я скажу, и не лезь на рожон, ясно?
Даже в вечерней темноте, при тусклом свете фонаря, было заметно, как блеснули глаза Катерины за стеклами очков. Однако она промолчала, лишь серьезно кивнула. Воропаев готов был поспорить, что в это время она скрестила за спиной пальцы.
Дальше они пошли медленнее и чаще оглядывались по сторонам, стараясь при этом делать это незаметно. Остановились они синхронно. Улица была неширокой, с разномастными домами, от кирпичных домиков с лепниной до панельных безликих коробок, и все они были в основном офисными. Даже в этот час несколько окон еще светились, но на улице не было видно ни души за исключением мужчины, сидевшего на складном стуле возле одного из зданий. Прислонившись спиной к стене дома, он держал в руках телефон, от которого время от времени отвлекался, чтобы оглядеться. Рядом с ним, наполовину втиснувшись между двумя домами кабиной вперед, стоял мини-фургон. Задние его двери, смотревшие на улицу, были приветливо распахнуты, демонстрируя внушительных размеров кофемашину, башни из картонных стаканчиков и забор бутылок с сиропом. В самом по себе фургончике, с которого торговали кофе на вынос, не было ничего странного, такие давно уже появились на улицах города. Горожане привыкли к быстрой и сравнительно дешевой кофеиновой подпитке по пути на работу или на учебу, и обращали внимание на эти пит-стопы, только когда их душа и непроснувшийся организм требовали кофе. Видеть в десять вечера в этом районе, где на ура расходились совсем иные стимуляторы, еще работающий кофейный фургончик было неожиданно. Зато представить, как внутрь затаскивают беспомощную жертву и там убивают, было очень даже легко. Нет, конечно, всегда существовала вероятность, что один из окрестных офисных трудоголиков был состоятельным кофеманом и каждый вечер выпивал по несколько литров кофе из фургончика, но лично Катерина в это не верила. Воропаев, судя по всему, тоже. Он среагировал на секунду раньше нее: схватив Катерину за руку, он толкнул ее к стене ближайшего здания и буквально впечатал в холодный бетон своим телом. Наклонившись к ее уху, он прошептал:
— Это для маскировки, не дергайся.
Катерине потребовалось несколько мгновений, чтобы сообразить, что он имел в виду. Здесь они не так бросались в глаза, как посреди тротуара прямо под фонарем, и тот, кто их все же разглядит, решит, что они — неуемная парочка, плюющая на приличия.
Не поднимая головы, Воропаев покосился на мужчину, которого Катерина мысленно окрестила «баристой»: тот по-прежнему сидел на своем месте.
— Охотится, — едва слышно сказал Воропаев.
«Завтра найдут еще одну жертву».
— Нет, — одними губами отозвалась Катерина. — Они уже кого-то поймали… убили.
— С чего ты взяла?
— Знаю, — твердо сказала Катерина, чуть подаваясь вперед. Со стороны могло показаться, что она потянулась за поцелуем, но она лишь хотела посмотреть на фургон.
Если она не была замешана в убийствах, ее слова не могли быть ничем, кроме догадок и предположений, но Воропаев вдруг осознал, что верит ей. Точнее, не так: он не просто верил в ее домыслы, это означало бы принять за истину ничем не подтвержденную гипотезу, а это могло стоить жизни человеку. Нет, он откуда-то знал, что у Катерины был надежный источник информации, и ее теория на самом деле была непреложным фактом. Какая-то крошечная сентиментальная часть его надеялась, что она все же ошибалась.
— Они?.. — задумчиво произнес Воропаев куда-то в стену. — Для того, чтобы выпустить из человека всю кровь, требуется время, — тихо начал он размышлять вслух, пытаясь сообразить, как действовать дальше. — Их как минимум двое, один занимается этим, второй стоит на стреме. Бред какой-то.
— Почему? Это логично…
— Серийные убийцы крайне редко действуют парой. Значит, это не маньяки, и у них есть какая-то цель. Зачем кому-то убивать кучу никак не связанных друг с другом людей таким странным способом?
— Выясним, — решительно прошептала Катерина, отталкивая его.
Воропаев далеко не нежно вернул ее обратно, едва ли не распластав по стене.
— Стоять, — прошипел он. — Куда собралась? Не вздумай туда соваться!
— Они могут в любую секунду выбросить труп прямо здесь и уехать, у нас нет времени ждать полицейского подкрепления, — сказала Катерина. — Подбегать к нему с удостоверением полицейского опасно, он может пристрелить нас на месте. — Не говоря уже о том, что, если убийцы вообще не люди, то им и стрелять не понадобится, а Катерина не была уверена в своих силах в открытой стычке с неизвестным противником. — Я отвлеку этого, — она кивком показала на «баристу», — ты в этом время подберешься к фургону со стороны кабины, проникнешь внутрь и разберешься с тем, кто внутри, а потом мы вместе займемся этим.
— Отличный план, — одобрил Воропаев. — Будем делать ставки, кого из нас с тобой убьют раньше? Ставлю на тебя, как на первопроходца.
— Это хороший план, — возразила Катерина и вывернулась, чтобы снова посмотреть на мужчину у фургона. Как оказалось, очень вовремя, потому что он встал, потянулся и сложил стул, на котором сидел.
С силой — не только физической — оттолкнув Воропаева, Катерина, не особо раздумывая, ринулась вперед, бросив через плечо:
— Поторопись и постарайся не умереть.
Последнее, правда, было маловероятно.
Воропаев не успел остановить ее и мысленно грязно выругался. Когда все это закончится, он лично закроет ее в КПЗ, и плевать, что ему нечего будет ей предъявить. Помаринуется там хотя бы сутки, может, поумнеет и перестанет быть такой идиоткой.
Пока Катерина торопливо шла, почти бежала к фургону, ее осенило, что ее план был не таким уж идеальным, как ей казалось еще минуту назад, но было уже поздно. Чтобы отвлечь «баристу» ей требовалось включить в себе «внутреннюю Марию», как она это называла, что само по себе было нетривиальной задачей, потому что у нее с Марией не было ничего общего, кроме, разве что, третьего размера груди.
— Подождите, пожалуйста! — выкрикнула она, подлетая к фургону. Отключив фильтр между мозгом и языком и представив себя Марией, Катерина затараторила: — Вы мой спаситель! Вы не представляете, как я рада вас видеть. Это чудо, что я вас увидела, я вам говорю, настоящее чудо. Вообще-то, я собиралась идти в «Какао с пенкой» — это единственное еще открытое кафе поблизости, которое продает кофе на вынос. Но это в трех кварталах отсюда! В «Веселую вдову», признаться честно, хоть мне и стыдно, я боюсь ходить. Дэн из отдела криминальной хроники говорит, что это все глупости, там не собираются местные мафиози, но я думаю, что он просто хочет сделать из мой смерти от рук бандитов сенсационную статью, поэтому и отправляет меня в тот притон. Так что вас мне послало провидение, это точно. Я просто умру без кофе, а мне кровь из носа надо дописать статью до завтрашней планерки, иначе Яйцеголовый сожрет меня на завтрак без соли и перца. Это наш выпускающий редактор, мы зовем его Яйцеголовым, потому что, как вы наверняка догадались, он лысый. Он, кстати, не возражает. Короче говоря, мне надо сдать материал редактору завтра утром, а у меня написано всего сто двадцать два слова, и я не выживу без кофе. А кофеварка в офисе не работает. То есть она работает, но у нас закончился кофе, осталась только растворимая ерунда, я ее даже нюхать не могу, не то что пить. Хотя Дэн растворяет его в «Кока-коле», утверждает, что после этого двое суток спать не хочешь, но я не готова ставить над собой такие эксперименты. Пожалуйста, пожалуйста, сделайте мне два ванильных латте с дополнительным шотом эспрессо. Можно три, если у вас есть картонный держатель для стаканов. Нет, тогда лучше четыре. Есть?
«Бариста», который при появлении Катерины сначала потянулся было к карману — значит, точно вооружен, — но быстро передумал и озадаченно уставился на нее, скрестив руки на груди, медленно моргнул.
— Чё надо-то? — спросил он, наконец, словно не поняв и половины того, что Катерина ему насочиняла. Он был невысоким, но крепким, если не сказать тучным, и выражение его лица намекало на отсутствие у мужчины высокоразвитого интеллекта. При этом глаза его были холодными, а взгляд — хищным и цепким. Он был далеко не таким простачком, каким хотел казаться.
— Кофе, — терпеливо ответила Катерина и лучезарно улыбнулась, стараясь произвести впечатление благостной идиотки. — Три стакана, если у вас есть держатель, ну, знаете, на несколько стаканов. Если нет, то два стакана. Латте с дополнительным эспрессо. Желательно ванильный, но я уже согласна на карамельный. Пожалуйста.
Она чуть склонила голову и умоляюще посмотрела на «баристу». Тот явно не хотел делать ей кофе и был вовсе не рад тому, что кто-то обратил такое пристальное внимание на его фургон, но отказать Катерине было бы слишком подозрительно. Проворчав себе под нос что-то неразличимое, но определенно не комплементарное и потянулся за молоком. Катерина тихонько выдохнула и задумалась над тем, как бы подольше его задержать.
— Латте, говорите? — спросил «бариста», вспенивая молоко.
— Да, — жизнерадостно подтвердила Катерина.
По улице, превышая разрешенную скорость раза в два, промчалась машина, из окон которой доносилась оглушающая музыка, но «бариста», в отличие от самой Катерины, не вздрогнул от неожиданности.
— Очень удачно, что я не закрылся раньше, — сказал мужчина, неторопливо делая кофе.
Очень неторопливо. Словно это не он еще пять минут назад спешил закрыть фургон и отделаться от Катерины.
По другой стороне улицы с громким смехом прошла компания мужчин, по дороге проехали несколько машин — на ближайшем перекрестке выезд был перекрыт из-за дорожных работ, и движение здесь и днем было не очень оживленным, — но в остальном теперь уже безмолвный тет-а-тет Катерины и неразговорчивого баристы ничто и никто не нарушал. Впрочем, и Катерина выдохлась и не представляла, чем можно заполнить неловкое молчание. Она поежилась от внезапного порыва холодного ветра, прислушиваясь к тишине. Она надеялась услышать хоть что-то, намекающее на то, что Воропаев пробрался в фургон, но безуспешно.
— Держите, — сказал «бариста», всовывая ей в руки два стакана кофе. — Держателя нет.
— Спасибо, — выдавив из себя улыбку, ответила Катерина.
Картонные стаканы жгли руки, и у нее появился соблазн «случайно уронить» хотя бы один, чтобы еще задержать баристу. Эта мысль занимала ее несколько секунд — до тех пор, пока «бариста» не вытащил пистолет (гораздо, гораздо быстрее, чем он делал кофе) и не наставил его на Катерину.
— Без глупостей, — спокойно предупредил он. — Попробуй только пикнуть, и я снесу тебе башку раньше, чем ты успеешь сказать «абракадабра».
Катерина никогда не стеснялась признавать свои ошибки, и сейчас она честно сказала себе, что это был очень, очень глупый план.
* * *
Город был мирным и процветающим. На полях и огородах вокруг много лет подряд созревал такой хороший урожай, что его с лихвой хватало до лета и еще оставалось. Стада с откормленными и здоровыми животными паслись на лугах под присмотром пастушат, которые волков отродясь не видели. Пиво и вино в бочках не иссякали, по утрам город окутывал ароматный запах свежеиспеченного хлеба и булочек, а беззаботные ребятишки с грохотом гоняли по улицам железные обручи. Это был счастливый город.
Город был скверной и заразой, язвой с уже копошащимися в ней червями. Он был кощунством и мерзостью, и первым это поняли крысы, устремившиеся в него серо-черными реками. Горожане пытались бороться с ними, как только могли, но не помогал ни яд, ли ловушки, ни огонь. Обнаглевшие твари обустраивались в аккуратных домах, как в собственных норах, и разоряли кухни и кладовые.
И все же город оставался богатым и невозмутимым.
Город не переставал быть гнусью.
Он пришел в город вечером, перед самым закрытием ворот. Впрочем, стражники, уставшие и предвкушающие приход товарищей, которые их сменят на посту, и кружки холодного темного пива после этого, ничего не заметили. Они посмотрели прямо сквозь него мутными пустыми глазами и отвернулись. Только самый внимательный наблюдатель мог бы заметить в их взглядах страх запрятанный так глубоко, что они сами о нем не подозревали.
На нем был черный длинный плащ, а из всех пожитков — лишь флейта на поясе да кинжал. Этого было более чем достаточно для того, ради чего он пришел в город.
Крысы начали сбегаться к нему при первых же звуках флейты, еще едва слышных и невесомых. Живой копошащийся ковер мигом расстелился возле него, и они медленно пошли по спящему городу. Никто не видел этого шествия, даже ночные сторожи и ночные гуляки. Впрочем, последних в эту ночь с улиц как ветром сдуло.
Хотя кое-кто его все же увидел. Даже нет, не увидел, сначала — почуял.
Пани Млодчекову знали все. Пышная, румяная, веселая — за двенадцать лет жизни в городе она приняла столько детей, что и не счесть. Каждого она помнила, даже когда они вырастали и ни капли не напоминал сморщенные кулечки, какими были при рождении, а ее карманах, казалось, был неиссякаемый запас леденцов и крендельков. А еще все знали, что пани Млодчекова не только помогала женщинам разрешиться от бремени, но и сохранить беременность, а то и вовсе вылечить от бесплодия. Вот с обратным к ней приходить было бесполезно: пани Млодчекова не только такие просьбы не выполняла ни за какие деньги, но и, поговаривали, каждую, кто насильно скинула плод — собственноручно или же с помощью какой другой повитухи, — проклинала так, что той несколько лет удачи было не видать.
И вот эта-то пани Млодчекова и встала на его пути.
— Не отдам, — грозно сказала она, набычившись.
Никто сейчас не узнал бы в ней приветливую пани Млодчекову, всегда приветливую и улыбчивую. Ее брови были насуплены, губы — плотно сжаты, а глазах клубилась ярость и отчаянная решительность.
— Они не твои, — равнодушно сказал он и прибавил: — Они твоя вина, ты их сотворила, но не тебе решать их судьбу. Они здесь лишние
Крысы замерли, не убегая вперед, но и не отступая назад. Они не сводили черных глаз-бусинок с пани Млодчековой, словно заранее знали, чем все закончится.
— Их ждали, — твердо возразила пани Млодчекова. — Ты не знаешь, тебе не понять, как их матери ждали. Как страдали, как вымаливали ребеночка, как оплакивали тех, кому не суждено было родиться, как даже дышать не смели на тех, кто все же родился вопреки всему. Каждый день их родители благодарят Его за это чудо и радость, что Он им даровал. Не смей говорить, что они лишние!
— Он здесь ни при чем. Они хаос, они нарушают правила мироздания. Их не должно быть, — все так же бесстрастно сказал он.
Ни злость пани Млодчековой, ни ее отчаяние, ни ее намерения не вызывали в нем никаких эмоций.
— Они — дары Его, и…
— Он не имеет к ним отношения, — повторил он, резко перебив пани Млодчекову, впервые с прихода в город проявив какие-то эмоции. — Они скверна, и…
Пани Млодчекова вскинула руки так неожиданно и быстро, что, будь на его месте обычный человек, ни за что не смог бы увернуться от огненного шара, полетевшего в него. Ему повезло, что он не был человеком. Пылающий шар, яркий, как сто солнц, и такой же раскаленный, хотя и видимый лишь им двоим, не долетев до него, рассыпался в воздухе тысячью огненных брызг, часть из которых упала на крыс. Прежде, чем истлеть дотла за считанные секунды, крысы успели оглушить пани Млодчекому истошным визгом, полным боли и ужаса. Однако их товарки даже не шелохнулись, равнодушные к судьбе своих сгоревших соплеменниц.
Его ответный удар был стремительным и неизбежным. Неотвратимым. Он даже не шагнул — мгновенно перетек на пару метров вперед, будто бы был сотворен из ртути, — и его кинжал легко сломал кости и вспорол плоть пани Млодчековой, вонзившись прямо в сердце. Недосказанное проклятье умерло вместе с пани Млодчековой.
Он перешагнул через нее, как через корягу, не моргнув глазом, и снова поднес к губам флейту. Его спутники, завороженно следуя за ним и за звуками флейты, не забывали, тем не менее, о своей природе. Они покрыли тело пани Млодчековой плотным ковром, и уже через несколько минут от нее не осталось даже костей.
Теперь, когда ничто ему не мешало, к крысам стали присоединяться дети. Старшему было не больше двенадцати, младшему — несколько недель от роду. Тех, кто не мог идти сам, несли дети постарше. Ни одна калитка, ни одна дверь, ни одна половица не скрипнула, когда дети осторожно заходили в дома и вынимали малышей из люлек. Ни один пес не залаял, ни одна кошка не зашипела, ни одна мать не проснулась, когда детей выносили из дома, иногда буквально отрывая от материнской груди. Дети молчали. Они шли на звуки флейты, забыв обо всем. Забыв, кем стали по воле пани Млодчековой. Осколки, лоскутки потерянных раздробленных душ, сшитые на живую туманную нитку надежд и отчаяния. Живая плоть и кровь — дети, которых не было и не должно было быть. Нарушение порядка, хаос и скверна — они должны были вернуться обратно в небытие.
Дети и крысы шли за ним по безлюдным улицам города, повинуясь зову флейты, и никто не мог их остановить.
Крысы пищали, падая с высокого утеса в реку, будто бы в последнюю секунду очнулись от чар. Дети скрывались под водой молча. Он опустил флейту, когда последняя крыса сбросилась с утеса и удовлетворенно кивнул. Редко когда получалось сделать работу так быстро и спокойно. Обычно души, которым было не место в этом мире, активно сопротивлялись, когда он отправлял их туда, где им надлежало быть. Он был беспристрастен и делал лишь то, что дóлжно, он никого не жалел, никому не сочувствовал, никого не оправдывал. Для него существовал лишь его долг и его природа. Никаких друзей. Никаких врагов. Никакой милости или снисхождения, потому что он не был судьей или палачом. Он лишь восстанавливал равновесие вселенной, и, по его собственной оценке, делал это отлично. И его не волновало, какими именами его награждали люди. Неважно, запомнят его как Крысолова или как-то еще, он знал, что он — Охотник и останется им до тех пор, пока не настанет его черед уйти в небытие.
* * *
С высоты десятого этажа улочка внизу казалась беспросветно темной и бесконечно далекой, с тусклыми бликами от луж, на которые попадал свет редких фонарей.
— Ты знаешь, что если долго вглядываться в асфальт… — подошедший сзади Роман сделал драматическую паузу и сел рядом, свесив ноги с края крыши, — то в нем появятся дыры. Поэтому дороги так часто ремонтируют и все бестолку.
Андрей хмыкнул, давая понять, что оценил попытку Романа поднять ему настроение.
— А я-то был уверен, что это один из планов моей семьи, — лениво ответил Андрей. — Бессмысленная трата ресурсов, отмывание денег, пробки, сломанные каблуки, испорченное настроение, аварии — красота, все как они любят.
— Они тебя явно недооценивали, — заметил Роман. — До такого изощренного плана они бы никогда не додумались.
— У меня просто было много времени на креативные задумки, — желчно сказал Андрей. Времени у него действительно было много, и он должен был бы тратить его на хитроумные планы в пользу семьи, как обещал когда-то. Вместо этого он занимался совсем противоположным, и то, лишь когда было необходимо и когда у него было желание. Но даже много десятилетий безудержных развлечений могут в конце концов осточертеть, и в данную минуту — как и вчера, и позавчера, и несколько месяцев назад — Андрей не знал, чем себя занять. Возвращаться домой он не желал, и все, что ему оставалось — довериться Роману. Собственно, с этим у него проблем не было, никогда в жизни, а вот дождаться, когда Роман приведет его в исполнение, было сложно. Возможно, ему было бы легче, если бы Роман посвятил его в этот самый план, но такой чести Андрей не удостоился.
«Поверь мне, лучше тебе не знать», — посмеиваясь, говорил Роман.
Андрей верил. Во всех планах Романа имелся определенный градус безумия, а в этом, судя по всему, он был равен ста восьмидесяти. Ну, или восьмидесяти пяти, как в абсенте, — смотря с какой точки зрения на это посмотреть. Так или иначе, план явно был безумным настолько, что Андрей только дергался бы, ожидая провала, и Роман решил, что без этого вполне можно обойтись.
Иногда Андрей доверял Роману больше, чем самому себе.
Роман изрядно повеселился бы, услышав слово «иногда».
— Как думаешь, что будет, если я случайно свалюсь вниз? — задумчиво спросил Андрей, по-детски болтая ногами.
— Несмываемое пятно на асфальте и несколько неприятных дней в постели, так что воздержись, пожалуйста, в ближайшее время ты мне будешь нужен ходячим.
— А если я последую примеру Шуры?
Роман повернулся к Андрею и сказал серьезно:
— Тогда я сам тебя придушу. Учитывая, что тебе призраком стать не грозит, я тебя найду и придушу. Я из кожи вон лезу, чтобы мы оба получили то, что хотим, а ты размышляешь о всякой хрени.
— Да ни о чем я не размышляю, — вяло отозвался Андрей. — Я ничего такого не хочу, просто… Это один из вариантов, ты же знаешь. Не самая заманчивая перспектива, но если придется, если не будет другого выбора, я прыгну. В самом крайнем случае.
— Слушай, сейчас, вроде бы, не полнолуние, а ты воешь на Луну. Еще чуть-чуть — и я поверю, что твое сознание захватил Милко. Нет, ну а чем еще ему заниматься в своем Тибете? Все, хватит страдать. Никаких крайних случаев. Когда мой план не срабатывал?
— Тебе напомнить про тот лыжный курорт и…
— Не надо, я не страдаю склерозом, — быстро перебил его Роман. — Это другое, тогда мы развлекались.
— Хочешь сказать, что сейчас тебе ни капли не весело?
Роман улыбнулся и потянулся всем телом. Конечно, он веселился, для него все было развлечением, даже то, что другие сочли бы трагедией и пыткой. Чем сложнее и невероятнее был его план, тем лучше Роман себя чувствовал.
— Все будет в порядке, — сказал он, хлопнув Андрея по плечу. — Осталось совсем немного. К тому же у тебя все равно не получится повторить глупость Шуры.
— Это еще почему?
— Потому что никакой мерзавец не разбивал тебе сердце так, чтобы ты захотел сброситься с крыши, — с кривой усмешкой ответил Роман.
— У них все будет нормально? — помолчав, спросил Андрей, снова глядя вниз.
— Должно быть, — равнодушно отозвался Роман и, заметив неодобрительный взгляд Андрей, добавил с возмущением: — Я что, похож на Ольгу или Амуру? Я не умею предсказывать будущее, но Катерина вовсе не беспомощная мамзель, какой ты ее почему-то считаешь. Прости, что раню твое нежное эго, но они с «Уроборосом» смогут себя защитить и без твоей, несомненно, бесценной помощи. По крайней мере, первое время.
— «Первое время»? А потом?
— А потом я сам смогу за ними приглядывать, — неохотно признался Роман. — У меня будет гораздо больше возможностей, чем сейчас, чтобы помочь им в случае необходимости. Что? — с деланым удивлением спросил он, когда Андрей перевел на него вопросительно-недоуменный взгляд. — По-твоему, я с радостью брошу на произвол судьбы «Уроборос» и все остальных?
Андрей не сводил с него глаз, и Роман, вздохнув, сказал:
— Я привязался к отелю и, между прочим, никогда этого не скрывал. Катерина… — Он поморщился. — Она много сделала для «Уробороса», даже если без половины из этого можно было бы обойтись. Она защищала его, рискуя жизнью. Она слишком упрямая и зашоренная, у нее нет чувства юмора и зато самоуверенности хоть отбавляй. Но, как бы я ни относился к ней, она много лет верно служила «Уроборосу» и всем гостям, включая меня, и я не брошу ее в беде.
Это было не просто объяснение, это было обещание Андрею, и тот благодарно кивнул.
— У нас все получится, — уверенно сказал Роман.
Он смотрел прямо перед собой, но видел не крыши соседних домов и темные облака, а оранжевое небо и уходящий в за горизонт лабиринт.
* * *
Ведьма не была злой. Впрочем, и доброй ее назвать быть нельзя. Ведьма была… грубо сшитой. Как порванное во многих местах платье, которое зашили по возможности аккуратно, но оно все равно там тянет, там топорщится, там кривое. Хотя, конечно же, она не сразу увидела и поняла это, тогда ей еще не хватало для этого ума и опыта. Ведьма напоминала ей Рябого Ганса: тот, сколько она его знала, все время ходил с таким видом, словно у него что-то болело, то ли зуб, то ли голова, то ли все сразу, хотя он был сильным, как бык и сроду не обращался к лекарям. Ходил он так, ходил, а потом взял – да и повесился, на рябине возле кладбища.
Первое, что сделала ведьма, приняв ее в ученицы, — отвела ее на перекресток и рассекла ей там ладонь, неглубоко, но больно. Потом, отойдя в сторону, ведьма наказала ей слово в слово повторять за ней все, что она скажет. Призвав Незримого Свидетеля, она поклялась выучиться всему, что неведомо людям, и узнать все, что недоступно простым смертным, предоставляя в качестве залога свою кровь. В этом не было ничего страшного или неприятного, в отличие от историй о посвящении в ведьмы, которые она слышала раньше, и она не преминула сказать об этом своей теперь уже наставнице.
— Дурочка, — невесело фыркнула та, — самое страшное вовсе не в том, чтобы сношаться не пойми с кем, пить всякую дрянь или бегать голиком по лесу. Теперь ты, твоя душа, лишь наполовину их, а как отомстишь своему обидчику, как появится на твоих руках чужая кровь, станешь их с потрохами, целиком и полностью. Тогда-то все и начнется.
— Что начнется?
— Узнаешь, — лаконично ответила ведьма. — Сначала научись всему, что надо. Это только глупцам кажется, что нет ничего проще, чем стать ведьмой: выучил несколько заклинаний, пару ритуалов да рецептов зелья — и все, можно творить, что вздумается. Но нет, все гораздо сложнее, сама увидишь. И учти: даже если передумаешь, они тебя все равно не отпустят, ты теперь у них на крючке, как пустоголовая рыбешка, попавшаяся на приманку. Трепыхайся сколько угодно, уже не освободишься. А если вдруг чудом и соскочишь с крючка, то такой ценой, что лучше б было оставить все, как есть.
Она не собиралась отступать и передумывать.
Учиться у ведьмы было тяжело, и не только потому, что новые знания и умения давались ей нелегко. Ей было непросто сбегать из дома так, чтобы этого не замечали родители. Они видели, что с ней происходит что-то неладное, но на все их расспросы она отвечала, что все в порядке, а они и не настаивали, им и без того забот хватало. И вроде бы, ничего трудного в ведьмовстве не было, не сложнее, чем школа, а давалось оно тяжело. Домой она приходила совершенно без сил и засыпала на несколько часов поистине мертвым сном, а на утро чувствовала себя так, словно накануне ее избили. Она учила, как делать присухи, как варить зелье от бородавок и понимать уханье совы. Ничто из этого не казалось ей важным, потому что ни на сантиметр не приближало ее к мести. Однако когда ведьма спросила ее, что именно она хочет сделать с тем, кто обидел ее, она не смогла ответить, потому что не могла ничего придумать. Она желала причинить ему ту же боль, что и он ей, желала, чтобы его не стало, но еще не представляла, как именно этого добиться. На самом деле, ей хотелось, чтобы время магически повернулось вспять, все, что случилось с ней, рассеялось, исчезло, будто бы ничего из этого никогда не и не было. Ей хотелось вернуть свое неразбитое сердце и целую душу, и никакая месть не могла ей в этом помочь. Просто тогда она этого еще не понимала.
Весной, еще до того, как сошел снег, стало известно, что он женится. Не на рыжей Хельге, которая, по слухам, пыталась утопиться, и не на пухлой Лючи, которую недавно отправили к тетке в другой город, а на Кристи, дочке судьи. И она поняла, что не может больше ждать. Эта новость подкинула свежих дров в тлеющий пожар ее непреходящий боли. Она не могла дышать, не могла есть и спать, зная, что он скоро будет счастлив и доволен с молодой женой и ее богатым приданым. Она собиралась уничтожить его, неважно как, пусть даже все поймут, что это ее рук дело, и сожгут на костре в центре города. Пока он ходит по одной с ней земле, не будет ей покоя.
Ведьма лишь усмехнулась, когда она горячечно высказала ей все это. Тогда ее немного оскорбило такое неверие в ее силы и решимость, но, как ни смешно, ведьма оказалась права. Стоило ей увидеть Даниса – только теперь она смогла мысленно произнести его имя, — и Кристи в день их свадьбы, она осознала, что не сможет осуществить задуманное. Не потому что ей стало жаль Даниса, вовсе нет. Просто она посмотрела на сияющую новобрачную и сообразила, что она сама точно так же когда-то обманулась в Данисе. Он, вне всяких сомнений, был мерзавцем, но и она была хороша — позволила задурить себе голову, потому что не хотела верить слухам, разрешила соблазнить себя, хотя знала, что грешно и неправильно, не прислушалась к голосу разума, который твердил, что происходит что-то дурное. Это запоздавшее и, что уж там говорить, очевидное откровение настолько поразило ее, что она, сидящая на задних рядах церкви во время венчания, не смогла сделать то, ради чего пришла на эту свадьбу. Упустила момент, потерявшись в собственных мыслях, а потом не нашла в себе сил. А ведь как было бы просто: взмах рукой, заклятье, зелье, на приготовление которого ушла неделя, вовремя пролитое в проходе церкви, по которому пройдет Данис, — и мгновенная смерть. Но нет, не сложилось. Однако она не отказалась от мести, просто не могла этого сделать, но, глядя на выходящих из церкви молодоженов и жалея о своей слабости, она придумала для Даниса другое наказание. Что такое смерть? Секунда страха и боли — и конец. Она мучилась гораздо дольше.
В хижину ведьмы она бежала сломя голову, спотыкаясь на кочках, на ее щеках горел лихорадочный румянец, а легкие разрывались, но ей самой казалось, что она парит над землей, настолько возбуждена и вдохновлена она была. Наблюдая за тем, как она металась по хижине, собирая нужные ингредиенты, ведьма насмешливо спросила:
— Что, решила все же потрепыхаться?
Вот только веселья в ее глазах не было, лишь глухая тоска. Ответа ведьма не получила.
В итоге у нее все получилось. Точнее, она сделала все так, как полагалось, ритуал прошел без сучка, без задоринки, и хотя она не могла проверить, сработал он или нет, шестое, ведьминское чувство подсказывало ей, что она добилась своего. Никакого облегчения, никакой радости, никакого удовлетворения, разве что самую малость. Ей не стало легче, но, по крайней мере, она перестала постоянно думать о мести.
Как жить дальше, она не знала.
Первые несколько дней она почти не вставала с кровати, отговорившись болезнью, и была уверена, что за ней вот-вот придут. Суд людской выглядел гораздо более привлекательной перспективой, чем те «они», которыми пугала ведьма, но прошла неделя, потом другая — и ничего. Постепенно она перестала просыпаться по ночам в холодном поту и прислушиваться к шуму за окном и продолжила жить, как раньше: помогала матери по дому, отцу — в лавке, ходила к ведьме и прислушивалась к сплетням. Подруг у нее не было, и никто не мог, хихикая, посплетничать с ней, поэтому ей приходилось довольствоваться разговорами покупателей в отцовской лавке. Этого, впрочем, оказалось достаточно. Буквально через месяц после свадьбы одна почтенная матрона, понизив голос до громкого драматического шепота, рассказала своей товарке, что «молодого Даниса» уже не раз замечали у «срамного дома», и он «совсем стыд потерял». Даже она знала, что речь шла о публичном доме, единственном в городе, который никак не могли закрыть поборники нравственности, потому что у его владелицы было много покровителей, в том числе и бургомистр. Она с отчаянием подумала, что, быть может, ритуал все же не удался, но еще через месяц стали поговаривать, что Кристи видели с синяком под глазом, который та объясняла неудачным падением. Кристи еще несколько раз так неудачно падала, и после того, как она сломала руку, в гости к ней и Данису наведались ее братья. Шептались, что дым тогда стоял коромыслом, а веселье стояло такое, что Данис неделю не показывал носу из дому, а когда появился на людях, то стало ясно, что кто-то хорошенько его отделал. Кристи же больше не падала. Вскоре Данис вроде бы перестал ходить, как в воду опущенный, хотя былые веселье и удаль к нему так и не вернулись, и, казалось, все у них с женой наладилось. По крайней мере, в «срамной дом» он перестал наведываться. Городские кумушки строили самые разные предположения насчет причин их размолвки (самой популярной была недевственность невесты), а ей неожиданно было все равно. Даже мысль о том, что ее заклятье не сработало, перестала ее расстраивать, хотя в глубине души она не сомневалась, что ритуал-таки сработал.
Весна сменилась летом, лето — осенью, и когда деревья уже потеряли все листья, а ее перестали интересовать слухи, город облетела новость о том, что Данис зарезал Кристи. Насмерть. Она до боли в пальцах вцепилась в прилавок, услышав об этом, но следующая новость оказалась еще ужаснее: Кристи была на сносях. Пока покупательницы взахлеб обсуждали, что же случилось и почему Данис это сделал, она оставила лавку на отца, сославшись на то, что она обещала помочь маме с обедом, и, пошатываясь, отправилась на озеро. Она почти наверняка знала, почему Данис убил беременную жену.
Со стороны Бобровой запруды еще сохранились старые мостки, на которых раньше стирали белье жители давно заброшенной деревушки неподалеку. Запруда давно была разрушена, а мостки наполовину сгнили, но все еще уходили далеко в озеро. Конечно, ей было страшно, но еще страшнее было то, что она сделала. Она не желала зла Кристи, а теперь ее кровь была на ее руках. Потому что Кристи никак не могла быть беременна от мужа, который лишился мужской силы после ритуала. Она одна, не считая самого Даниса и Кристи, знала о причинах трагедии, о которой только и говорили в городе. Все то же ведьминское чувство уверяло ее, что она все правильно поняла, что смерть Кристи на ее совести, как если бы тот нож держала она сама, а не Данис. С его кровью на руках она могла бы спокойно жить, ни о чем не жалея, но только не кровью Кристи. Ее смерти она никогда не желала.
Осклизлые и черные мостки ходили ходуном под ее ногами. Было бы просто разжать руку, которой она крепко держалась за еще уцелевшие перила, но пока что она не была к этому готова. Она боялась. Страх угнездился в ее горле плотным комком, перекрывая воздух, и она боялась даже представить, каково это — упасть в ледяную воду и камнем пойти ко дну, заставляя себя не барахтаться, не дышать, не пытаться выжить. Ее колотило от страха, но она упорно шла к дальнему концу мостков, надеясь, что они сами проломятся под ней, и ей не придется прыгать. Ей не повезло.
Когда мостки закочились, так и не сломавшись, она бессильно опустилась на мокрые доски и прерывисто вздохнула. Поднявшийся ветер рябил черную воду, плескался ей, как несносный сорванец, а она все сидела, мокла и мерзла, не решаясь прыгнуть. В конце концов, рассудив, что еще чуть-чуть — и она окоченеет настолько, что попросту свалится в воду, она неловко поднялась на затекшие ноги, но не успела сделать и шагу вперед, как ее остановил знакомый голос и тяжелая рука на плече:
— Стой, дура.
Она замерла, потопталась на дрожащих мостах и снова села.
— Как ты меня нашла? — спросила она, просто чтобы не молчать.
— Я же ведьма, — фыркнула та, кряхтя, опустилась рядом с ней.
— Это я виновата, — сказала она, не сводя глаз с воды. — Я не хотела… я не думала, что все так закончится. Он просто должен был мучиться всю жизнь, потому что больше никогда не мог… потому что перестал быть мужчиной. Я думала, он начнет пить, драться, играть, опустится… что угодно, только не это. Я должна была понять… Это я ее убила.
Ведьма помолчала и сказала спокойно:
— Много ты себя берешь, как я погляжу. Каждый отвечает только за то, что сделал лично, и за то, каким своим помыслам он помог свершиться. Ты не желала зла Кристи, ты не брала в руки нож, которым ее зарезали, это дело рук Данис. Никто не заставлял его убивать, у него был выбор, и не твоя вина, что ему не хватило сил и совести, чтобы выбрать другой путь.
— Если бы не я, Кристи ему не изменила бы и осталась жива.
— Ты не можешь этого знать, — покачала головой ведьма.
— Мне от этого не легче!
— А ты как думала? — хохотнула ведьма. — Ты когда пришла проситься ко мне в ученицы, всерьез верила, что убьешь — и останешься чистенькой? Ни переживать, ни мучиться не будешь, ни сомневаться, ни жалеть? Отомстишь и успокоишься, и все будет, как прежде, легко и просто?
— Он заслуживал смерти, — упрямо сказала она, — в этом я никогда не сомневалась.
— И все же он жив.
— Потому что то, я сделала вместо этого, должно было стать еще худшим наказанием. И стало. Об этом я никогда не жалела. Он заслужил… все этого. Только он, никто другой.
— Ну да, ну да… Допустим, ты его все же убила бы. Представь, что было бы потом. Данис твой ведь единственный сын, а его отец старше матери на сколько, лет на пятнадцать или больше? Кто, по-твоему, позаботился бы о его родителях после его смерти? Без него они сошли бы в могилу раньше срока. В их смерти ты бы тоже винила себя или тебе это и в голову бы не пришло? Умерли старики и умерли, невелика беда.
— Я… да, это тоже была бы моя вина. И вообще, я не понимаю, чего ты от меня хочешь: чтобы я чувствовала себя виноватой или нет? Хотя это в любом случае не твое дело. Я готова ответить за все, что я сделала, это мои чувства и мое решение.
— Я ничего не хочу, — неожиданно устало сказала ведьма. — Ты, девочка, храбрее меня, знаешь? Я тоже когда-то поклялась отомстить. Родные, поди, с того света меня прокляли да в гробу все извертелись. Я ведь на их могилах клялась. Как поняла, что тоже выжила и уже не помру, так и поползла к ним. Их добрые люди без меня схоронили, спасибо им. Поклялась — и струсила. До сих пор об этом жалею, каждый божий день, а с тех пор лет прошло… Ты и представить себе не можешь, сколько лет с тех пор пошло. Родителей твоих тогда еще не было, не то что тебя.
Она искоса взглянула на ведьму: такой старой та ну никак не могла быть.
— Ты, девочка, еще ничего не знаешь, как дитя-несмышленыш. Я сама виновата, не объяснила, да только обычно такое не объясняют, со временем это знание само приходит. Такие, как мы, могут прожить очень долго. Смерть нас стороной обходит, потому что не видит. Расколотые души — не по ее части, она только целые замечает. А от охотников нас Та Сторона скрывает.
— Та Сторона?
— Они. Те, кому оставляем в залог душу, а взамен они дают нам возможность колдовать.
— Дают… Значит, они могут забрать эту способность? — нахмурилась она. — А Охотники...
— Не могут, — отозвалась ведьма. — Речь не об этом, девочка, — с досадой продолжила она. — Суть в том, что ты оказалась сильнее меня, ты смогла отомстить, не пролила чужой крови и сохранила часть души. Ты должна радоваться, а не страдать. Чувствуешь себя виноватой? Понимаю. Быть виноватой и испытывать вину — две разные вещи, но чего ты добьешься, если сиганешь сейчас в воду? Только все потеряешь и уж точно не сможешь искупить свою мнимую вину.
— Как я могу жить с таким грузом на совести? — спросила она. — Мертвых не вернуть, я не могу исправить то, что случилось.
— Зато можешь помочь кому-нибудь еще. Всегда найдется кто-то, кому нужна помощь. Трудно будет, но так ты сама ведьмой стать решила, а ведьмам легко не бывает. Но ты, конечно, можешь утопиться, — довольно равнодушно добавила ведьма. — Быстро, легко, никаких угрызений совести. Никакой пользы, никакого искупления, только вечные мучения после. Вперед.
Ведьма кивком показала на черную воду, и она невольно поежилась. Ей и без того было страшно, а сейчас мысль о том, чтобы погрузиться в воду — и о том, что будет после, — вызывала у нее панический ужас. К горлу подступила тошнота, и ее передернуло.
— Да ты совсем продрогла, — сказала ведьма, придвинулась поближе и, притянув ее к себе, приобняла и укутала полой своего плаща. — Сейчас посидишь, согреешься, и тебе полегчает, обещаю. Не бойся, все наладится, это только кажется, что все безнадежно, но, поверь мне, старухе, в по-настоящему безнадежные ситуации ты еще не попадала, и это хорошо. Все образуется, все перемелется, ты только потерпи. И слушай меня внимательно, а то это озеро раем тебе покажется, пожалеешь, что не утопла.
Она была и рада слушать, но у нее слипались глаза, и, как ни старалась она держать их открытыми, у нее ничего не вышло. Уронив голову ведьме на плечо, она заснула, и уже больше ничего не слышала и не видела.
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
И фильмом "Лабиринт" с Дэвидом Боуи. И чуть-чуть – «Дракулой» и производными. И бестиариями, сказками и Випикедией. И суровой реальностью.
И как же здорово, что не пропало, что всё туточки 
Если кого-то или что-то можно использовать для собственной пользы... За Малиновским не заржавеет 
