- Доброе утро, Сергей Сергеич! – звуковая волна хоть и была не сильной, но пошатнула шаткое равновесие - тело накренилось и стало заваливаться в сторону.
Сегодня черепная коробка Потапкина была заполнена густым ганашем с добавлением алкоголя: черное блестящее варево с горьковатым привкусом находилось на грани закипания, отчего обжигающая боль грозила взорвать шарообразный предмет, пристроенный на плечах в качестве головы. На внутренней поверхности черных экранов солнцезащитных очков показывали странную версию мультсериала, в которой Тандеркрекер говорил голосом Жданова и был предводителем модного дома «БушлаТТрансформер»: «легким движением циркулярной пилы элегантные... шаровары ватные... со сквозной прострочкой, цвет олива превращаются... превращаются... превращаются... в трусы армейские сатиновые белые». В тот момент, когда Тандеркрекер, он же Громовержец трансформировался в истребитель и атаковал Потапкина, целясь ему прямо в лоб, а охранник попытался увернуться, и произошла потеря устойчивости.
- Что? Где? Катерина Валерьевна? – оказывается, на нем вовсе не очки виртуальной реальности, просто он задремал. – Фу, ты... Напугали! - Эта Пушкарева, как Бамблби, мелкая, зеленая, в смысле молодая, но отважная и шустрая, стремительная даже. Она подстать Тандеркрекеру, за которым хвостом: у него скорость тоже неплоха — 9.
- Это вы меня напугали! Вы что, спите стоя? – вчерашняя именинница железобетонным пасынком пристроилась к деревянной опоре ЛЭП, пытаясь удержать ее от падения.
- Кто ж мне лечь-то разрешит? А глаза-то слипаются и кошмары... постоянно снятся... Кошмары… Это он не про мультик со Ждановым в главной роли говорил, это про другие видения, жуткие своей пустотой: «крикну, а в ответ тишина».
Сейчас лучше бы это и вправду был сон, пусть и кошмарный, но нет - действительность. В дверях показался Громовержец собственной персоной, да еще в сопровождении Тандербласта, черт, Киры Юрьевны, что, в общем-то, одно и то же: обе типичные стервы, самовлюблённые до предела, чье традиционное развлечение — создание всевозможных неприятностей людям и автоботам. Этот Тандер-тандем в последнее время особенно агрессивен. Одна надежда на Бамблби: держи меня, соломинка, держи.
Соломинка ПТ 3,25-1,7 надежно подперла собой столб.
Мирный ровный рокот двигателей обманчив... - Потапкин, у тебя что, светобоязнь? Почему в очках? – вот, вот уже... обороты медленно, но верно нарастают, сейчас взревет...
- Так после вчерашнего... – кипение в голове усиливается, еще чуть-чуть - из ушей пойдет пар.
- Скажи, неужели обязательно так напиваться? Сложно себя в руках держать? – странно, мотор все еще тихо урчит, словно под педаль газа попало что-то – не выжать до упора.
- Так я поначалу и держал себя в руках... в этих самых руках, - он с удивлением смотрит на свои лапищи, словно не понимая, как смог вырваться из них, - а потом слабину дал, смотрю: а я уже пьяный...
- Ты помнишь хотя бы, как тебя внесли в машину? Как мешок с картошкой! – Сдержанный рокот напрягает ожиданием взрыва, лучше бы взревел, все бы встало на свои места, а то ведь творится хрень какая-то! Даже Жданов не орет!
Клапан сорван, жидкость брызжет из всех отверстий, вот стыдоба…
Да, вчера Потапкин дал слабину, это точно. Неожиданно раскис в теплой компании, сорвался, принял на грудь лишнего, заглушая нытье в этой самой груди, только опозорился перед хорошими людьми... Как это он так? Что это с ним? Пора взять себя в руки.
Клавиатуру он поменял на следующий же день, - делов-то! - за что был удостоен морозного поцелуя. А потом дни и ночи смешались в каком-то лихорадочном круговороте набирания текстов, болтовни, смеха, прохладных ласк, горячих ледяных пощечин, ощущения ее присутствия, ожидания ее появления, выходов на контакт и уходов из реальности... Возможно, «лихорадочном» - для кого-то будет преувеличением, кто-то увидел бы происходящее, как в замедленной съемке, но ведь у всех свои скорости, для Потапкина время и события неслись быстро, даже стремительно.
Со стороны никто ничего не замечал – Потапкин как Потапкин – жизнь научила маскировке, но внутри... Внутри у Сергей Сергеича шли соревнования по пятиборью: сердце спотыкалось в беге, глаза то и дело стреляли по сторонам в поисках цели, а мысли то плыли, с трудом преодолевая сопротивление привычной умственной сонливости, то пускались вскачь, пытаясь взять всевозможные препятствия. В фехтовании словами он всегда проигрывал – она, не напрягаясь, могла уколоть его в первые же несколько секунд схватки: Сергей Сергеич и не пытался нападать, только защищаться, куда ему до нее - острячки-болтушки?
Со сменщиком он договорился легко, старый сослуживец, который и пристроил его на эту работу, вопросов не задавал: надо, так надо, мало ли у кого чего дома бывает, в подворотне порой ночевать и то спокойнее: «Я пока ремонт сделаю, раз так, а ты зови, коли надо будет». Тем более что на чужую зарплату Потапкин не претендовал, и в журнале дежурств ставил фамилии по очереди, как положено. А начальству все равно, кто и как выходит на смену, главное – чтобы охрана была на месте. Она и была. Руководству, больше двух месяцев встречающему Потапкина у дверей здания утром, вечером и ночью даже в голову не пришло поинтересоваться: ты живешь здесь, дорогой? Только девчонки спрашивали, да он промычал им что-то нечленораздельное, типа «график дежурств охраны – дело секретное», все и отстали. Несколько недель кряду работал без выходных, лишь иногда просил напарника подменить его, отлучался на два-три часа домой, чтобы помыться и переодеться, да прихватить с собой чего-нибудь съедобного, и пулей несся назад.
Только здесь, в стенах компании его душа была на месте, а потому всяческие телесные неудобства не смущали. Вот так поймешь ненароком молитвенников-отшельников: если сознание и дух парят где-то высоко, то что там, вокруг тела – пустыня ли, лес ли глухой с дикими зверями или пещера, выдолбленная в податливой скале – не важно.
Тексты под ее диктовку не получалось набирать быстро, и иногда к утру у него опухали пальцы от многочасового тыканья в ледяные клавиши – холодовая аллергия, которую он заработал еще в детстве, когда потерял варежки и по сорокаградусному морозу шел домой из школы, неся в руках портфель и мешок с физкультурной формой, снова дала о себе знать. Пальцы, надуваясь, превращались в тугие сардельки и чесались потом, но никогда из-за этого он не бросал своей миссии: пока она дышала где-то рядом с ним своим зябким туманом, ему было не до сна, не до еды, не до себя и не до кого больше.
Рассказы ее, или как это называется, были странные, но, действительно, страстные. Сергей Сергеичу казалось, что буквы на экране пританцовывают от нетерпения, пока он медленно набирает текст, а между строчками проскакивают искры. Зато потом, перечитывая, - никогда ему не приходилось так много читать, - он восхищался тем, что получилось, и сам еле сдерживался, чтобы не скакать по своей комнатушке верхом на стуле. Потапкин понимал в написанном – записанном под диктовку - далеко не все, иногда - совсем мало, и то, если дело касалось описаний быта, жизненных перипетий и секса. Быт она описывала интересно, приметливо, вкусно и натурально, ситуации, в которые вляпывались ее герои, поражали невероятностью и жизненностью, уникальностью и обыденностью одновременно, гармоничным переплетением увиденного и придуманного, причем он никогда б не поручился за то, что именно подсмотрено, а что – вымысел. Сексуальные сцены насколько заводили, настолько удивляли: ведь все точно, точнехонько, так и есть! Откуда знает? Как слова так правильно, так метко подобрала? Вот ведь писательница… А говорили модель, модель… Но когда она ударялась в размышления или философию, когда ее вдохновение забредало в какие-нибудь исторические закоулки, то становилось совсем сложно догонять. А вообще то, что ему приходилось писать с ее подачи, было ни на что не похоже – призрачная литература, что удивляться? – говорил он авторитетно сам себе, радуясь изобретенному термину. Такое объяснение приходилось как нельзя кстати, когда случалось и что-нибудь совершенно неудобоваримое, чаще всего, если дело касалось фантастики. Вот тогда посреднику между миром приведений и вордом казалось, что он вообще ничего не понимает: что за термины, откуда она слова такие знает, где берет? Да ведь сыпет, сыпет незнакомыми, никогда им неслышанными словечками, словно у нее их целые закрома, а она не глядя зачерпывает и высыпает ему под пальцы. Сама придумала или это из области для него, обыкновенного охранника, недоступного? Но все это: многочасовой труд двупалой инвалида-машинистки, зудящая кожа, мозги в раскоряку - было неважно, потому что с ней жизнь Потапкина совершенно изменилась. Она двинулась, потекла, оттаяв...
Оказалось, что даже не покидая стен «Зималетто», можно раздвигать границы мира почти до бесконечности. Сергей Сергеич теперь путешествовал во времени, причем мог оказаться как в прошлом, так и в будущем; легко переселялся из одного тела в другое – из мужчины в женщину, из девушки – в дедушку; занимался сексом в таких позах, которые раньше ему б и в самом откровенном сне не приснились; попробовал себя в разных профессиях, поездил по странам, узнал, какова на вкус еда, о которой разве что в учебнике истории кто может прочитать, и то не во всяком, пережил несколько вариантов тяжелой юности, умирал, воевал – снова, хоть и немного не так, как раньше, переживал всякое, любил – счастливо и трагически, но трагически чаще, потому что счастливо с ее точки зрения – не интересно. И в реале у него тоже появилось много нового. Они слушали другую музыку, совсем другую, нежели ту, к которой он привык, они гуляли по зданию и она, как ключница, отпирала для него дверки в чужие тайны.
Вот Потапкин не думал, что каждый что-нибудь скрывает от окружающих! Нет, понятно, когда люди не выставляют на показ связь на стороне, пристрастие к алкоголю или порнухе. Но, выходит, за самыми крепкими замками хранятся совершенно безобидные мечты, увлечения, давние, но не забытые чувства. Почему спрятаны? Потому что дороги? Или это попытка найти себя, свое место, которая – заранее известно – не будет одобрена другими? Например, Тропинкина Мария никому и никогда не признается, что мечтает стать стюардессой, а в коробке с обрезками тесьмы, которую Ольга Вячеславовна держит в самом неприметном уголке своей мастерской, лежат три фишки из казино, а у самого Милко – пачка писем, написанных родителям, но так и не отправленных. Она – Она – Потапкин так и не придумал ей имени, потому что она иная, чем все, а у него нет фантазии, как у нее самой, чтобы изобрести совершенно новое имя, - рассказала удивительную историю о том, почему именно эти три фишки помощница Милко хранит как память, и еще более удивительную про маму Милко.
Это были увлекательнейшие путешествия по безлюдным помещениям компании в ее сопровождении – никакая, даже самая продвинутая компьютерная игра не могла сравниться с этим ориентированием на местности, квестом, шарадами и загадками, поиском по ее наводке «компромата» и попыток понять, в чем секрет. Ведь Потапкин далеко не сразу догадывался что к чему, и лишь потом, если так и не смог допетрить, она ему намекала. Намекала – никогда не говорила прямым текстом, словно хотела, чтобы он думал, думал, включал мозги. И веселилась всегда – обтекала его ласковым ветерком, разрисовывала стенки стакана морозными узорами, подкидывала в воздух горсть искрящихся снежинок, которые таяли, не долетая до пола, - если у него выходило, если получалось сообразить.
Теперь страж «Зималетто» знал о тайнах всех работников компании, кроме разве двух – Малиновского Роман Дмитрича и Пушкаревой Екатерины Валерьевны. Она всегда обходила их личности и кабинеты стороной и молчанием, а однажды, когда Потапкин попытался проявить инициативу, вошедши во вкус исследования человеческих характеров, и обнаружил фото президента под клавиатурой в каморке, так получил невидимым ледяным снежком в переносицу, что кровь пошла носом, еле успел вытащить платок и поймать две теплые струйки, скользнувшие по губам. «Нет? Нельзя здесь? Да пожалуйста! И к вице-президенту не пойду в кабинет, я не любопытный, успокойся, Морозилка! Я не любопытный же. Ты хотела рассказать – я слушал, не хочешь – хрен с ними со всеми!» - уже не понимал – думает или говорит вслух Сергей Сергеич. Кажется, она мысли умела читать. А он – только ее низкотемпературные прикосновения и слова на экране. И эмоции в виде замороженного кофе в чашке или прилипшего к металлической ложке языка. Но более надежного хранилища чужих тайн и придумать было нельзя: Сергей Сергеич не тяготился ими, и потребности поделиться с кем-то узнанными секретами у него не возникало. Она знала это, потому и рассказывала. И как же интересно ему было потом обнаруживать легкий след этих живых историй в ее балладах – вот на что ее произведения были похожи! По крайней мере, для него. Записывая последовательность покрывающихся инеем букв, он словно наблюдал за кистью художника, который у него на глазах творил иную реальность на чистом листе, на плоском, холодном, немом – объемный красочный теплый разноголосый мир: три линии – перспектива, махонькая кривулина – птица в небе, смесь плотных красок – пахнущая солью прозрачная волна, вереница букв – шум океана.
Бывало, что и ему удавалось посмеяться над ней, а не только над собой... Как-то он зачитался произведением Светланы Федоровны Локтевой – это была еще одна страшная тайна, - продолжением, или лучше сказать расширением сюжета фильма «17 мгновений весны». Потапкин и не знал, что можно писать рассказы и целые тома про киногероев. Распечатки были обнаружены им, конечно, с подачи незримого сталкера в одной из неприметных папок в бухгалтерии. Это было захватывающее повествование о подпольных встречах Штирлица с его женой, встречах частых, сопряженных с бесконечными опасностями военного времени, в совершенно неожиданных местах, подчас в диких, с точки зрения Потапкина, условиях, и всегда с одной единственной целью. С таким разгулом фантазии на тему сексуальных отношений охраннику «Зималетто» встречаться еще не приходилось, как и с навороченностью интимных связей – в произведении четко вырисовывался любовный четырехугольник, третьей и четвертой вершинами в котором были Габи и Шелленберг. Причем Потапкин не сразу понял, кто кого и зачем яростно домогался, а когда понял, страшно удивился. Вот тогда-то он и посмеялся над своей проводницей в мир чужих тайн: она, кажется, взревновала его к этой героической эпопее, когда он стал ей зачитывать особенно смешные фрагменты. Да и вообще ему понравилось, как писала Локтева: близкая тема, знакомые герои, простой язык, смысл, лежащий на поверхности. Она фыркнула легким сквознячком и пропала на несколько дней. Но потом снова явилась и снова отмечала холодными кристалликами нужные клавиши в уже привычной для обоих манере и с отработанной скоростью. И все было хорошо, и ничего не предвещало... А потом она исчезла. День, два, три, неделя, две, три...
Он ждал, он ходил ее искать, понимая, что напрасно: нет ее здесь, нет! Он приглядывался и прислушивался, прекрасно зная, что это не имеет смысла... Это было сильнее его – ожидание и призыв. И мысли крутились и крутились в голове: конечно, надоело ей с ним... Разве ж долго протянет такая она с таким, как он? Заскучала, улетела в какой-нибудь другой офис, запудрила мозги снежной пылью какому-нибудь еще такому же... нет, не такому же, а посообразительней и поначитанней... А, может, тому, кто печатает в два раза быстрее и вслепую...
Он даже звал: «Эй, где ты?» Но как только услышал свой голос, сразу смутился и замолк. Это он тут привязал сам себя, телок на веревочке, а она – вольный ветер, захотела прилетела, захотела – улетела, и предупреждать не обязана… Одна надежда была – она истории свои не все дописала, несколько начатых так и ждали своего продолжения, но опять же… Некоторые и детей бросают, что там истории? Их ведь в другом месте можно заново написать, во вновь созданном электронном документе, другими пальцами управляя…
Он даже хотел написать ей на грязном стекле стихи. Но чужих подходящих не знал, а свои откуда?
Лишь однажды из подсознания выскочило нечто похожее на стих, когда проходящий мимо и чем-то страшно довольный Жданов, вдруг спросил:
- Потапкин, а ты, смотрю, замерами больше не увлекаешься?
- То, во что веришь, ничем не измеришь...
Спустя месяц позвал-таки напарника на дежурство. Это была не капитуляция, это была победа над собой. Уйти было трудно, но он решил: все, хватит, пусть будет прежняя жизнь, чего он в самом деле ждет тут? Какой погоды у моря?
Посидели вечером со сменщиком, выпили чуток, чтобы никто не заметил, поговорили. - Ну, рассосалось у тебя, разрешилась твоя проблема? – поинтересовался аккуратно Санек, когда потек большой глоток «Кенигсберга» по пищеводу. – Отсиделся в окопе? - Можно и так сказать. - Ты скажи, если помощь нужна. Знаешь же – и я, и ребята всегда готовы. - Не, Сань, спасибо. Ничем тут не поможешь. Я сам должен. - Значит, баба, - решительно поставил диагноз товарищ. - Она. - Красивая хоть?
Потапкин пожал плечами и честно ответил: - Не могу точно сказать. Привидение. - А, видение! Знаю таких. От них больше всего вреда нашему брату бывает… Вся такая легкая, воздушная, перышко, пыльца на крылышках, одуванчики в волосах, а как что не по ней – то почище пресса гидравлического придавит…
Может, и правда – видение? А если ему все примерещилось? А если это последствия ранения, контузии такие? А на самом деле ничего и не было? Ха! Но ведь тексты! Его мозг, даже контуженный никогда б не смог выдать такого…
Санек налил еще по глотку в маленькие металлические стаканчики, которые потом убирались в специальный кожаный чехольчик, и решительно закрутил крышку фляги. - Вот чего нам еще надо? Живы, здоровы, работа хорошая, жилье есть… бабы тоже – не проблема. А вот поди ж ты – вечно влечет куда-то, не хватает чего-то для счастья. И ты идешь, идешь, ищешь и находишь на свою голову – видение! И ведешься ведь, и заводишься… - Он горестно вздохнул. – Думаешь, это все от хорошей жизни, с жиру бесимся? Там нам не до этих глупостей было?
Потапкин ничего не ответил. Там им нужно было выжить. А здесь хочется жить – разница.
- А еще эти видения так могут закружить, сам не понимаешь, как втюрился, на что запал – и посмотреть бывает не на что, а так зацепит… - Посмотреть не на что – это верно, хотя, я б хотел увидеть. – Потапкин задумчиво разглядывал потолок. - Да при чем тут она, Сань? Я сам виноват. Глупо было надеяться, что ей долго не надоест. Со мной… Может, сказал что не так. Может, не сказал чего… А может пора ей было по своим делам… Женщину обычную – и ту не привяжешь, чтобы навсегда и с гарантией, а уж привидение – и подавно. - При виде видения, - гнул свою линию Санек, - нужно тут же химзащиту надевать! Как противогазы по команде «Газы!» А то, поверь, дружище, инвалидом можно остаться. – И, чтобы донести до Потапкина мысль, пояснил, - влюбиться в видение, все равно что под трамвай попасть! Это я тебе как пострадавший заявляю.
Потапкин с уважением посмотрел на шрамы и рубцы, украшавшие череп напарника. Если б он не знал наверняка, откуда они, то сейчас бы решил, что это последствия столкновения Санька с видением-вагоновожатой…
Уходя домой, он все же смалодушничал, и вывел пальцем на пыльной поверхности полки: «Прощай». Это было скорее для себя, как закрепление решения – больше не ждать. И знал, что это выглядит жалко, и знал, что все равно будет ждать и надеяться, и злиться на себя за это немного – чтобы сильно злиться им с Саньком нужен уж очень веский повод, - и будет прислушиваться к каждому дуновению ветра и оборачиваться на любой сквозняк…
Не сразу направился к выходу, а поднялся на офисный этаж, прошел коридорами и заглянул в кабинет Малиновского. Постоял посередине, посветил фонариком в углы. Желание нарушить запрет уже остыло, но не уходить же так… Выдвинул один ящик, другой – ничего особенного. В третьем книжка лежит – в пустом ящике одна книжка, «Слепота», автор какой-то иностранный. Взял в руки – закладки торчат между страницами. Раскрыл, посветил на первую заложенную страницу, увидел подчёркнутые карандашом строчки:
«Я думаю, мы не ослепли, а были и остаёмся слепыми. Слепыми, которые видят. Слепые, которые, видя, не видят».
Открыл следующую: «Если я искренна сегодня, какое мне дело, что завтра буду раскаиваться».
Интересно, это Роман Дмитрич так вдумчиво книжки читает? Но на тайну не тянет… «Если не можем жить совсем как люди, постараемся жить не совсем как животные».
Потапкину понравилось это выражение, он снова зашелестел страницами: «Женщины воскресают друг в друге: шлюхи — в порядочных, порядочные — в шлюхах».
А эта фраза непременно понравилась бы ей. Он снова загрустил. «Когда любят, встречаются в памяти, для того она и нужна».
Осталась последняя закладка. Потапкин даже не сразу разглядел, где подчеркнутые слова – слишком слабым было нажатие карандаша… несколько отдельных букв в начале страницы, а потом сплошной тонкой линией. Сложил буквы, прочитал строчки: «Се-ре-ж-ка! Часто вообще бывает так, что ожидание ответа и есть единственно возможный ответ».
|
|