|
Глюк №12. Люди встречаются ...
Золушка и Синяя Борода
Эннен больно впивается мне в голову золотой накладкой, а в подбородок тонким золотым плетением. Еще долго терпеть. Церемонии только начались…
Я стараюсь разглядеть маркиза де Ресс, слегка скашивая глаза из-под вуали. У него темные волосы и глаза, а в свете свечей почти черные. Широкие плечи в плотных складках бархатной котты, надменный взгляд. Тяжелый блеск толстой золотой цепи на груди, и пугающе тонкие бледные пальцы, обманчиво нервозные. Обман… эти пальцы тоже обман. Их жестокая сила стала мне ясна, когда я споткнулась о ступеньку часовни. Я чуть не упала, наступив мягкой туфелькой на собственный шелковый подол, и все присутствующие испуганно отвели глаза. Они сделали вид, что не заметили. Они все его боятся. А я отвыкла и от шелка, и от длинного платья, поскольку разделывать свиные туши и отмывать от грязи ледяные камни крыльца…
Подвязанный вокруг пояса подол и закатанные рукава стали моей презренной сутью.
Вторая перемена блюд, третья. За окнами медленно синеет, и вдруг становится черно. Свечи озаряют зал, множество свеч - со стен и круговых балок потолка, и воск капает на пол и на столы. В нашем замке орут и ржут как кони уже после первой перемены, но здесь удивительно чинно и тихо, даже воздух, кажется, чего-то боится. Диалоги куртуазны, смешки редки, а чавканья почти не слышно. Запахи сводят с ума, моя тарелка полна, а голодный рот полон слюны. Белая каплунья грудка и трюфели, ребрышко ягненка, рагу с перцем и пряностями передо мной, но я сижу, опустив голову. У меня пересохло во рту, но никто не предлагает мне вина.
Старая дама напротив изящно обкусывает спинку перепелки, держа золотистую тушку за крылышки. Капли жира летят в ее широкие парчовые рукава. Это новая мода, я еще не видела таких… там внизу сборчатые мешки, и туда можно спрятать не одну перепелку, а десяток… а впридачу и позолоченную тарелку, и двузубец вилки, и кубок… ой, вилку она уже туда отправила… я отвлекаюсь зрелищем, и немного забываю о страхе. И о том, что этот вечер, возможно – последний вечер моей жизни. Вот споткнусь еще раз, наступив себе на подол, или не так посмотрю – и маркиз не станет ждать конца медового месяца. Но эта мысль уже стала привычной, и не заглушает голод. Мой голод стал одной из моих теней, я постоянно хочу есть, хотя последние две недели, после королевского приказа, меня и откармливали как гусенка. Но что такое две недели относительно почти полутора лет… я до сих пор мечтаю во сне о теплой корке хлеба, пусть подгоревшей, о косточке с остатком мяса. Все последние месяцы остатки трапез доходят до меня только после того, как накормлены наши дворовые псы. Ах да, все это уже в прошлом. Я опять забыла – все в прошлом, и голод тоже. Все в прошлом.
Так же, как и моя жизнь.
Я подожду, пока они захмелеют посильнее, и поем. Так мои ошибки, хотя бы часть их, пройдут незамеченными. Совсем скоро все эти гости маркиза не будут видеть ничего, кроме жирных кусков мяса и кубков с мальвазией, захмелеют и осмелеют. Знакомая картина, привычная для любой прислуги. И для меня.
Я выпрямляюсь, позволяю себе быстрый взгляд на маркиза де Ресс и вздрагиваю. Его глаза непроницаемы, а тонкие губы змеятся улыбкой - карминной полосой в черном блеске. Блики свеч бегут по звеньям золотой цепи, искрят в медальоне и гибнут в черном бархате котты. Шелковая бородка и усы маркиза кажутся голубоватыми, такие они черные. Он тоже ничего не ест. Его тарелка полна, кубок он вращает на столе белыми пальцами. Мне страшно, и я выпрямляюсь еще сильней.
Отец учил меня держаться прямо и быть всегда спокойной. Но месяцы в кухне слегка согнули мне спину, а от моих рук и волос теперь пахнет дымом, и кожа шелушится. И очень трудно не шмыгать носом, как привыкла последний год из-за частых простуд.
Две недели и один день назад мачеха вдруг позвала меня наверх. Я поднялась босиком, сбросив деревянные башмаки и прилипшим навозом, и плетясь по забытой лестнице вверх, вытирала красные руки об фартук. Мне было все равно, зачем она зовет меня, я была сильно простужена. То, что я услышала, меня даже не удивило, так было плохо. Меня выдают замуж в соседнее графство, за самого… дальше я не помнила. Очнулась в тепле своей бывшей комнаты, превращенной мачехой в гардеробную. Отвары и настойки моей нянюшки могут поднять мертвого.
… Порчун… - причитала нянька. Порчун, злодей, убивец…
Мне все равно, – отвечала я. Все лучше, чем умирать в кухонной грязи под музыку жалобных воплей и визга забиваемого скота. Птичьи крики и обиженный рев телят, почти человеческие стоны и бульканье перерезанных глоток… и так быстро – тишина. Чего бояться? Все страшное для меня – здесь, в этом мире.
Но помолчав еще немного, пичкаемая теплым бульоном и травяным отваром, я опять задавала мучающий меня вопрос, - а отчего они все так быстро умерли, няня? Те, первые жены маркиза?
Здоровые молодые девицы, - радостно подхватывала нянька. Все прожили ровно месяц, одна за другой. И в один день – глядите-ка! Все по очереди заболели и умерли от лихорадки, красной оспы и мавританской падучей. И схоронены друг за дружкой в фамильной усыпальнице, в каменных гробах с тяжелыми крышками. И семьи молчат – ни гу-гу, маркиз-то в фаворе у самого короля.
Возможно, семьи девиц и не молчали, или промолчали не все. Не знаю. И каким путем дошло до самого короля мое плачевное положение – единственной дочки бывшего королевского конюшего, бывшего при старом короле в походах, умершего в почетной отставке, в дарованном поместье, тоже осталось для меня скрыто. Тем не менее, маркизу де Ресс, графу де Бриенн, виконту… и так далее, по перечню титулов – была объявлена королевская воля, так же, как и моей уважаемой опекунше.
Возможно, королевский секретарь этаким изящным ходом убил всех подвернувшихся зайцев. Да и действительно, жаль благородных и богобоязненных девиц, воспитанных в святой вере и почитании родителей. Ладно бы уж две – три, но ведь не полдюжины подряд!
А меня не жалко. Я бросовый кусок. Подгорелая корка пирога, которую срезают и бросают псам и нищим.
В результате осточертевшего мне ухода и бесконечных мазей мои синяки успели посветлеть до соломенной голубизны, и под свинцовым притираньем теперь почти незаметны. Худоба хотя и не исчезла, но сменилась мягкими, вполне приятными линиями, поскольку меня откармливали как индюшку. И отмывали – каждый день долгие ванночки с травами и вином. Медовые, масляные и молочные мази теперь делали и для меня. Но увы - то, что сушили, щипали и морили голодом месяцами, за две недели не может стать беленьким и сдобным. Отмыть и подкормить запаршивевшую телку можно, но ланью она от этого не станет. Я не могла не понимать - мачехе плохо спится, и это радовало больше вкусной еды и забытой уже мягкости теплой постели. Моя мачеха пожелтела и постарела, а днем часто бледнела, явно от мыслей о том, что маркиз окажется недоволен. Разочарован более, чем сам может предполагать, беря в жены такую уродину, как ее шестнадцатилетняя падчерица! Да еще и заморенную, с сажей, намертво въевшейся в самых неожиданных местах. Маркиз не будет доволен, а значит – не будет доволен и король.
Мои ногти так и не стали ровными и розовыми, а нянька озабоченно качала головой, пытаясь оттереть следы сажи у меня за ушами. Волосы я последний раз обрезала кухонным ножом, близко к коже головы, и прятала под платок. Теперь неровные пряди торчали в разные стороны, как у жонглеров на ярмарке.
Пятая или шестая перемена. Спел трубадур, за ним еще один, позвали фокусников и акробатов. Я вздрагиваю, замечая еще один взгляд. Наконец-то осмелился взглянуть… синий, как небо июля, лживый, как вода в вечерней луже на скотобойне…
Младший сын барона де Монтрей долгое время считался моим женихом. Сразу же после смерти моего отца он расторг помолвку, с тем чтобы предложить свои разоренные поместья, небольшой замок в болотистом Лонже-ле-Кур и собственное спокойное предательство старшей из мачехиных дочерей. Элоиза приняла ухаживания Дени благосклонно. И хоть и задирала нос, я понимала – она сделала это отчасти для того, чтобы посмеяться надо мной. Некоторое время меня это даже утешало. То, что я уродина в саже, несмешная пародия и никчемный курьез, мне внушали все последние годы, причем с неослабевающим усердием. Смерть отца мало что изменила.
Мы с младшим сыном барона вместе росли, наши поместья граничили по роще и берегу узенькой речушки. И наш брак был решенным делом. Родители сговорились, как только я родилась – говорила нянька. Сколько я себя помнила, я была невестой Дени, и с четырнадцати лет не отказывала ему. Няня заваривала для меня травы и нашептывала в лунные дни, наказав молчать, усердно молиться и не говорить ничего – ни на исповеди, ни даже маме. Конечно, я не говорила. И даже расторгнув помолвку, младший де Монтрей еще несколько раз навещал меня, уже сироту при мачехе, быстро превращенную сначала в компаньонку, затем в служанку – а по выяснению полной никчемности меня как камеристки я была отправлена вниз, на кухню. Возмущаться и умолять было бесполезно. Там, в кухонном чаду, я за одну неделю стала черной прачкой и посудомойкой. Чистила котлы, мыла полы, щипала кур и фазанов, хотела жить – и училась выживать… я была сильной и здоровой, и выжила. Меня не обижали, но и не помогали. Хоть меня жалела вся старая прислуга, но больше боялись, что про поблажки донесут мачехины служанки. А наводить порчу на мачеху и сестер я няньке запретила. Молитвенник и мамин крестик с рубинами мачеха мне оставила, чем, возможно, сохранила себе если не жизнь, то здоровье уж точно. А Дени – он приходил еще несколько раз, пока я не стала совсем грязной и издерганной, пропахшей собственным потом и требухой туш, которые меня учили разделывать. Я закрывала глаза, падая на свою подстилку у очага, и передо мной начинали кружиться кровавые ножи и черные боковины котлов, мелькали кишки и внутренности, сажа и грязь под деревянными башмаками, и теперь я постоянно, даже во сне, была голодна…
Дени приходил еще несколько раз, и мы прятались на сеновале или в угольном сарае. Он был красив, я любила его… и во всем оправдывала. А потом забыла, за бесконечными днями в грязной работе, тяжелыми ночами без снов…
Теперь он смотрит на меня с левой стороны главного стола, а я взглянула только один раз. Затем осторожно перевела взгляд. Бархат и блеск, молчание и усмешка. Тесьма эннена все сильнее впивается мне под подбородок, как будто хочет удавить. Или это давит темный взгляд, брошенный искоса?
Я не была невестой, но теперь я жена этого красивого и злого мужчины. Он маркиз де Ресс, а я его супруга, седьмая по счету. Шесть первых умерли в прошлом году – по одной в месяц. Я седьмая, и на дворе тает снег.
……………………………………
Андрей прислал мне эти фото в числе первых, вместе с видами города. Пламенеющая готика, нежно-розовая даже в январе, конечно – Кафедральный собор и площади, конечно – Семпионе в январе, я просила, мечтала увидеть итальянский снег… и на одной фотографии был даже снеговик, почти как у нас! И гордо мерзнущие Сирены на мосту, и все чудеса зимних террас не удивили так тепло, как мансардная комната, в которой остановился Жданов. Друзья партнеров по программе подготовки к неделе моды предложили остановиться у них за городом, за устраивающую обе стороны плату – итальянский практицизм и радушие нераздельны, смеялся Андрей. Но предложенная комната действительно понравилась ему, так он мне сказал. А я влюбилась в эту мансарду, едва открыв фото в почте… он спит там, а проснувшись утром, видит это окно в сад, и эти теплые стены, напоминающие старую кирпичную кладку, но наверняка шелковистые и теплые… прелестный обман. Мне странно и легко, что обман может быть нестрашным, как готическая сказка с чудесным концом. Иллюзия рваного камня, подземелья и ржавого железа – и тепло прикосновения. Свежесть нечастого Миланского снега в окне как волшебная усмешка сказочника, обещающего – все будет хорошо, Золушка… чего испугалась? Все будет хорошо и правильно. А пока вот, смотри!
Туманы и снег Италии – для меня, на маленьких фото, сделанных с телефона. И еще снимки комнаты, где живет Андрей.
Я смотрю снова и снова.
Темноватая, и от этого необыкновенно уютная мансарда со скошенным потолком. Рельефы мягких теней на потолке от высоких балок, камин, декорированный диким камнем. И средневековая – так мне показалось, люстра, подвешенная к центральной балке на изъязвленных ржавчиной цепях.
Я смотрела долго и задумчиво. И мечтала, и понимала, что ужасно боюсь встречи со Ждановым. Заранее начинаю бояться. Вдруг он отвлечется наконец от Москвы, привычной жизни, и заодно – от меня? И сказанное останется лишь словами, а объятия у всех на виду, под солнцем нового года - останутся лишь примирением, белым прощанием… при этих мыслях мне опять хотелось плакать.
Я и плакала. Звонки и письма – и что? Бесполезно я пыталась пристыдить себя и напомнить, что надо верить. Если любишь, то нужно верить! Я одновременно и верила, и боялась, так боялась… а потом, засыпая, незаметно придумала сказку. И спала с этой сказкой несколько ночей подряд.
Сказку – наверное, так мне проще было поверить в случившееся в первый день нового года. Андрей сказал, что помнил обо мне весь год, редкий день не вспоминал. Я сдержалась, чтобы не заорать, как ослик Иа – и я, я тоже! Совсем одурела… еще он сказал, что не хотел мне надоедать и портить жизнь. Следил издали, и даже подсматривал из машины, как, когда и с кем я возвращаюсь домой. Он следил за мной… и сказал мне об этом так спокойно. Нисколько не извиняясь, и так, как будто имел право за мной следить - так же просто, как и думать обо мне.
Цепи и горящие свечи, тающий снег Италии, который видит из своего окна Жданов. Всего час зимнего Московского времени разделяет наши утра. Я подскакиваю и тоже смотрю в окно, но мое окно зимнее и суровое, хотя и кажется мне золотистым, когда я смотрю сквозь ресницы.
Свечи, дикий камень и камин, бронзовый обод средневековой люстры и мучение узаконенной разлуки. И моя слепящая, сумасшедшая надежда на счастье, как надежда на жизнь! Да, всего этого было достаточно для сказки, но… почему в этой сказке был не Андрей, все более близкий, несмотря на разделяющее нас расстояние, близкий и достойный доверия…
И ужасней всего – там, в ночной сказке, был именно тот, кто так долго был одним из моих ужасов…
Я поняла не сразу. Нет, я только начала понимать.
……………………………………
Опочивальня на втором этаже замка в багровых, лиловых и жарко-желтых тонах, окна зашторены, огромная кровать под пологом из темной парчи покрыта шелком и мехами. Их трое – все юные, грациозные, и каждая намного красивее и уж точно нежнее меня. Я пытаюсь скрыть дрожь, преуспеваю в этом привычном деле, и вдруг понимаю, что меня боятся. Видимо, предыдущие жены маркиза кротостью не отличались, уж не мне ли знать, отчего может так трясти служанку… например, оттого, что рядом каминные щипцы, которые очень быстро нагреваются. И одно короткое слово, чтобы не угодившая прислуга уже через четверть часа стонала в холодном подвале, избитая плетьми. Сама я знала лишь пощечины, да щипки и пинки там, где закрывает одежда. Меня мачеха опасалась наказывать, мне повезло – соседи часто навещали нас, а моя старенькая крестная была дальней родственницей жены королевского мажордома.
Служанки медленно, шажками подходят ко мне. Как к кусачей дворовой собаке, которую обязаны кормить.
Они боятся меня, а я их. Значит, нужно сделать так, чтобы их испуг стал сильнее моего.
— Осторожнее, корова неуклюжая! — шиплю я, повторяя любимый комплимент Генриетты, когда я помогала ей раздеться на ночь. Стройная красавица служанка дрожит и роняет мою тяжелую от камней накидку мимо кресел, и мое хамство тут же обретает оправданность! Вторая служанка тоже дрожит, а третья уже держит в поднятых руках шелковую рубашку, расшитую мелкими жемчужинами.
— Вон! — Я выхватываю рубашку и топаю ногой в бархатной туфельке, отороченной белым мехом.
Мне надо успеть. Они сталкиваются в дверях, торопясь выполнить приказ, а я лечу и роюсь в только что сброшенном платье, нахожу, дергаю тесьму и судорожно сую палец в дырочку мешочка. Прошло столько времени! Я смотрю на свой палец и немного успокаиваюсь - кусочки голубиной печенки все еще кровят. Няня сунула этот маленький кожаный мешочек в мои трясущиеся пальцы так, что никто не заметил, а мне удалось незаметно привязать шнурок под юбку там, где носят кошель или ключи.
Я успеваю приготовиться, роняю мешочек под кровать и слизываю яркую голубиную кровь с пальцев. Еще бы мгновение, и он мог заметить… он появился так резко, что я вздрогнула.
Камин дает ровное тепло и желто-багряный свет. В полном молчании маркиз де Ресс плавно и внятно выполняет долг супруга, а я, девственная новобрачная, едва успеваю пискнуть в надлежащий момент. И в ужасе замираю – если заподозрит, имеет полное право задушить меня прямо здесь…
И действительно, он пинком отбрасывает покрывала и осматривает мои судорожно дышащие ребра, стиснутые ляжки и впалый живот, а я чувствую, как скользит по мне его задумчивый взгляд.
Молчание свивается удавкой, потом он чему-то усмехается, бросает на меня мех покрывал и уходит. Он исчезает во тьме проема, мягко закрывается дверь. Я остаюсь в тепле и ласке куньего меха.
Одна. Жива. Одна, со стиснутыми в ужасе зубами.
Немного прислушавшись, я решаюсь, сую палец между ног и избавляюсь от десерта первой ночи. Этот спасший меня мятый, вялый и обескровленный комок печенки я бросаю на угли, туда же летит кожаный мешочек, который я достаю из-под изножья кровати. Треск и немного дыма… безопасней было бы проглотить все это, но я, кажется, уже избаловалась. Потом, подкравшись к окну, я прячу за резным украшением крошечный кинжал в чехле из сафьяна, подаренный отцом. Я прятала его столько лет, зарывая в грязные тряпки и золу, а теперь… ах, да где наша не пропадала! … если доживу до утра, улучу момент и перепрячу в корсаж.
Я резко просыпаюсь оттого, что робкий голосок спрашивает, желает ли мадам принять ванну, или сначала завтрак, или подать разбавленного вина… пора делать томный вид. Ванна и впрямь готова, парит горячей водой и ароматом розового масла.
Мне принесли и разложили на креслах и кушетках одежду – синий бархат, бордовый шелк, рубашки из тонкого льна с кружевом и вышивкой, верхнее платье из кружевной парчи… разрезные рукава и облегающие корсажи со шнуровкой. Рукава узкие, плотные – зато верхние рукава длиной до пола. Ни одной пары съемных рукавчиков. Все котты с низким лифом, а декольте стали прямоугольные и еще глубже, а косыночки-шемизетки легче и ярче, и нужны булавки, чтобы удерживать их… подвязки-ленты из шелка, и чулки из тонкой шерсти, плащ, подбитый белкой… еще один, бархатный. Пояса и броши, и шкатулки – не меньше дюжины шкатулок, по всей видимости, с драгоценностями.
— Все вон. – Грубо говорю я в воздух над склоненными затылками, и остаюсь одна. И глядя на закрывшиеся двери, хватаю белоснежную шемизу и первое попавшееся платье. Лиловый бархат, серебро в разрезах рукавов и шелковые шнуры с черными гранатовыми наконечниками. И вот все позади, и кинжальчик спит в моем корсаже, уютно устроившись в ложбинку, под шелковый шнурок.
И на целый день меня оставляют в покое. Только обед, прогулка и осмотр замка. Только вежливость и спокойный интерес.
……………………………………
Через две недели мои страхи стали казаться мне глупыми, а сплетни – основанными на зависти. «Сытой птичке и вишня горька», - говорила нянька. Маркиз обходился со мной с неизменным уважением, не докучал супружескими радостями по ночам и своим обществом днем. Жили мы уединенно, приемы и праздники устраивались в замке не чаще трех-четырех раз в год, про это я уже выспросила. Прислуга была почтительна и услужлива, и на все мои вопросы я получала быстрые и четкие ответы. Да, хозяин часто уезжает, и жизнь в замке замирает – обычно ненадолго, но бывает и на месяцы, когда хозяин едет за границу. Но здесь ли суверен, в отъезде ли - богатство и изобилие равно привычны. Хозяин в меру строг, если и отправляет на дыбу и к столбу, то только за дело. Воровства и разбойничества в округе уж много лет не было.
Первую неделю я жила, борясь со страхами, своими собственными. Ни один ужас не подтвердился. Я в буквальном смысле каталась сыром в масле… и с опаской вспоминала про дрозда, пресытившегося спелой вишней. Нянюшка могла бы радоваться моей удаче и благоразумию… но вот только уже на следующей неделе чудесного житья, лакомого стола, шелка и бархата, охапок свежих роз в будуаре и драгоценных украшений, которые я уставала разглядывать, и все же не видела еще и десятой доли… уже через неделю этого райского житья я стала задыхаться и злиться. От скуки и неясного ощущения, что самое главное в этом замке, его тайна и сердце – бьются скрыто от моих чувств. И еще сильнее кололись мысли о том, что я зря трушу. Тихо, ночью, когда все спят, я… осмотрю закрытую комнату! Там, скорее всего, его алхимия и ценные манускрипты. Что ж еще там может быть… сказки неученой прислуги о содранных шкурках девиц и кровавых корытах попросту смешны… да и что я, крови не видела?
Я крутилась, сминая под собой шелка и лен постели, и представляла, как тихо, неслышно встаю, прокрадываюсь по лестнице босиком, чтобы не скрипнула ни одна ступенька… никто не узнает! Я засыпала в испарине, сжимая в кулаке медальон, который подарил мне маркиз – овальный, золотой, с выложенной гранатами и бриллиантами фиалкой на крышечке…
Днем здравые мысли брали верх, а осторожность кричала – не смей! Не делай этого… у тебя есть все, чего ты можешь желать… все, что возможно в жизни. Не нужно приплетать сюда мечты и любовь, эти понятия существуют лишь в рамках куртуазности, мне ли не знать этого? Я выросла в вассальном имении, где благородные рыцари, быстренько поклявшись в вечной любви своим невинным красавицам невестам, мчатся насиловать поселянок – и никто, а уж невесты точно! не посмел бы упрекать их в том… Учтивая галантность великолепно, и так изысканно сочетается с блудом, это вполне в духе нашего времени. А может быть и всех времен… а я? Что мне еще нужно кроме того, что я имею?
Что мне нужно еще… в замке роскошная библиотека, где я могу сидеть часами в удобных бархатных креслах и читать. Листать тяжелые страницы. Рассматривать гравюры, укрытые газовой вуалью и тончайшей бумагой, волшебно шуршащей в пальцах. Читать сколько захочу – даже в детстве, в доме у отца у меня не было столько свободы и времени для себя! С утра - я читаю у светлого окна на восход солнца, вечером при свете камина и толстых свеч. Днем бегу в сад трогать розы. Ласкать их лепестки все еще грубоватыми подушечками пальцев. Я иду по розовой аллее – розы бордовые как месячная кровь, розы алые как ссадины на сбитых о камень коленях, розы белые как застывшие у остывшего очага ляжки Золушки... И все эти розы говорят со мной. Я слышу их голоса. Они ликуют и обещают – все, все плохое позади! Правда! Страдание не может быть вечным! И я уже начинаю в это верить. В то, что мое страдание осталось в прежней жизни, которая уже кажется мне чуточку и не моей. Аромат белых и нежно-розовых роз нежный и тонкий, чайные пахнут стыдливой любовью украдкой… рдеющие черно-алым бархатом – бесстыдными свиданьями на заднем дворе замка, а-ля черный баркароль… и я понимаю, что больше не хочу любви. Сыта и тряской и обманом, и уж всяко лучше баркароль! когда довольна и тем, что сама с собой…. В этом саду есть тенистые уголки, где влажно и прохладно до полудня, и если только захочу, никто там не увидит меня. Я смеюсь при этих мыслях, а розы стряхивают росу с лепестков, и всех нас, и меня и розы - ласкает полуденное солнце… Что еще нужно для счастья?
Пообедать. Легко и вкусно, пробуя блюда…
Прислуга выполняет малейшие мои желания. Пришел обоз с южными фруктами и вином, и яркие шары апельсинов пахнут радостно и звонко. Я сказала, что люблю лаванду – и малый каминный зал теперь лиловый от шелка и лавандовых букетов в филигранных подставках… в зале с цветными витражами на флорентийский манер стол накрыт для меня одной. В окнах – сад и озеро. Сад огромен, а озеро чистое. Хрустальный ручей, в котором водится форель.
А самое главное - мессир де Ресс снова в отъезде, теперь уже надолго. Возможно, до конца лета. Ключи у меня. И маленький ключик от комнаты, куда мне запрещено входить – тоже…
……………………………………
Дни мои летели как сладкий сон, и это были дни лета. Я просыпалась рано – эта привычка оказалась неискоренима. В редкие дождливые дни я была не менее счастлива, проводя часы за листанием книг.
Управляющий был со мной предупредителен, служанки – не понимаю почему, но обожали, а в кухне при моем появлении начинался ажиотаж. Мне улыбались, кланяясь, и сгибались в поклонах с улыбками. Предлагали все самое вкусненькое и свежее. Повар умолял поведать ему мои желания. Свежезабитую птицу и кроликов спешно прикрывали полотном, поскольку я один раз сморщила нос в направлении петушка, бегающего с кровяным фонтанчиком из обрубка шеи. Не укрывали только бьющуюся рыбу – против свежей рыбы я ничего не имела.
Я просила травяной отвар и устраивалась возле углового камина с душистой полкой для сушки ягод. Кухонные сплетни – волшебный источник, в кухне всегда знают обо всем.
О жутких сплетнях кухня Шантосе-де-Роз знала все.
Возможно, не вся впечатлительность была оставлена мною в саже и грязи отцовского двора. Наш дом можно было назвать замком лишь с натяжкой, но кухонных работ от этого меньше не стало, и я в свое время хватила полный рот этого счастья. Возможно, по этой причине видела усталость работавших в кухне, прачечной, саду, видела слезы обиженных служанок, красные следы оплеух на бледных щеках, синяки на запястьях. Мессир Жиль де Ресс странствовал, я по его приказу была полной хозяйкой – этим все сказано. И не хотела видеть слез и пощечин, по горло сыта была доставшимися лично мне. Но не зря говорят, что ни один добрый поступок не остается безнаказанным.
Мои сны с ключиком становились все мучительней. Обидно резкие, бросающие меня в дикую эйфорию пьяницы, и сразу же в ледяной подвальный холод. Снам я была в немалой степени обязана обожанию, которое всячески выказывала мне вся кухонная челядь – от старшего повара до младшей служанки и последнего сорванца, помогающего конюху. Мне рассказывали все ужасы, непотребные измышления преподносили шепотом, кошмары пели в ушки вместо страшных сказок на ночь. В тепле и сытости, в ярком свете огня под котлами все ужасы казались совсем не ужасными. Перебор страхов вызывал громкий смех, а немного красного вина делало меня отважной, и я сама просила рассказывать дальше…
Мои ночи становились все роскошнее. Ключи и замочные скважины, изящные ключики с бороздками… бородками… тьфу ты…
Капля крови набухает, безумно красивая ягода – сияет в ложбинке моего золотого ключика, спеет и наконец срывается… кап… и сразу же в чистом золоте ключа появляется следующая… кап. Кап- кап… я держалась очень долго. Почти неделю. А потом ударила пяткой подушку, поскольку крутилась в постели как минутная стрелка больших часов, и вскочила. И схватив бархатный плащ, не раздумывая побежала наверх. С меня достаточно.
Пусть там высохшие трупы, кожа или волосы, пусть там бочка с кровью, где не хватает моих восьми с половиной унций! Я должна знать!
Мирный сон и лунный свет, серебро на черном камне, и тишина. Все оказалось так просто. Замок голубых роз спал, невинный как церковный витраж с Девой, укутанной синим плащом от макушки до кончиков тонких пальцев. Я взлетела наверх, не трогая перил, и не скрипнув ни единой ступенькой. Лунный луч вел меня, приглашая, дверь распахнулась радостно… и закрылась за мной, отрезав серебристую полоску света.
И сказка закончилась, уступив место страху.
Меня охватила тьма. Поздно я сообразила, что нужно было взять свечу. Привыкла к уходу и удобствам, как же быстро я привыкла. Полная луна осталась за спиной, если здесь и были окна – они были темными. Я стояла в темноте и удивлялась – эта тьма схватила меня в объятия, как будто имела на меня все права.
Тьма была особенной. В ней не было нервозной изысканности будуара, где кружево дрожит на стенах серой тенью. Не было бархата летней безлунной ночи с дрожанием звезд.
Это не темнота остывшей золы в очаге.
Эта тьма глотает.
А впереди – из тьмы проступают мертвецы. Висящие руки, безвольные или сломанные. Безголовые туловища качаются. Наплывают. Окружают…
Я очнулась на полу. Запах воска был от досок. На мягком плаще и в длинной рубашке я нисколько не замерзла, вот и провалялась чуть не до утра. Первый рассветный луч проник в маленькое окошко под сводом, и я долго и задумчиво рассматривала висящий надо мной шелковый подол. Нежная ткань трепетала от моего дыханья, а ее оттенок был моей мечтой...
И какие тонкие швы. Легкая юбка - но ведь это одеяние не для земной женщины, пусть даже и знатной дамы?
Так я лежала и смотрела вверх. Светлые доски пола поблескивали, а надо мной качались платья… светлые и яркие, и тяжелые как вода, и легкие как туман. Все цвета и линии собрались здесь и пели.
Я поднялась как во сне. А вот и иглы. Полки, полочки, столы и очень много тканей. Шелк, шерсть, кружево. И ножницы, и острые ножи, как у кожевенника. Крючья, шпильки и так напугавшие меня набитые пухом фланелевые фигуры – на полу, на столах и вдоль стен. И на стенах тоже.
Сбегая по лестнице, я радуюсь, что замок только просыпается. Меня не видели.
В голове у меня сладкий ужас - он делает это сам! Все часы, что он проводит здесь один, он шьет платья?!
Меня объявили бы ведьмой только за то, что я сказала бы, как сильно нравятся мне эти платья.
Я буду приходить сюда каждую ночь. И не забыть подсвечник!
……………………………………
Что было в основе мира, рожденного любовью… красота в гармонии, а не в тщете. Не в кокетстве и чванстве, не в стяжании благ – учит средневековая церковь. Учит, и украшает своих служителей золотом и драгоценными камнями. Высокие идеалы равнодушно взирают на человеческий прах, святые молчат до поры – в мужских и женских земных обличьях, неведомые и непонятные, строгие, милосердные...
Во сне у меня все смешалось – и витражи Миланского Дуомо, и фрески соборов Флоренции, все, что я субботним вечером рассматривала на мониторе. Темные со светлыми лицами иконы в маленьком храме, в который меня привели в детстве, тоже были в моем сне. В непонятной гармонии с витражами. Чудесное утро воскресенья. И достаточно сказок! Пора заниматься утренними делами.
Умываясь, я вспоминаю Милко и один из моих первых рабочих дней, чуть было не ставший последним. Наш дизайнер в тот день напугал моего папочку до заикания и бледности. Моего папу, который не боится никого и ничего – во всяком случае, я с детства уверена в этом. Мой папа боится только за меня и маму, и галстучно-модный папин стресс, спровоцированный артистичной выходкой Вукановича, смешит меня до сих пор. Смешит, но и немного пугает.
Просто папочка никогда не видел себя чужими глазами.
……………………………………
По слабому лунному лучу я пробираюсь в угловую комнатку в верхнем этаже замка. Тише, еще тише… я знаю, где наступить на деревянную ступеньку, сменяющую мрамор. Я весь день мечтала и торопила вечер. Сначала я примерю эту невозможную шляпку с цветами и лентами. А потом я буду рассматривать тот, дальний ряд платьев, темных и ярких как поздние ягоды в лесу. Там ряды пуговиц и узкие рукава. И я в точности до дюйма буду возвращать все на места, я буду крайне осмотрительна, и он никогда не узнает…
— Ты здесь. Я так и знал.
Я не удивляюсь, услышав медленные слова. Спокойные слова моего мужа, сулящие легкий, нежный, и, если мне повезет – почти безболезненный конец моего существования.
Он оказывается рядом со мной слишком быстро. Я не успеваю дотянуться до кинжала.
— Вот так.
И завязывает ленты у меня под подбородком – широким бантом. Потрясающе.
— Долго же я ждал. И пожалел, что не запретил тебе и библиотеку. Тогда б ты заскучала намного раньше.
Я не понимаю смысла слов. Но с такими интонациями, вполне возможно, режут горло. От уха до уха, или вонзают сталь в сердце, глядя противнику в глаза. И тело мягко сползает на пол…
— Кто еще знает о том, что я храню в этой комнате? Ты сказала кому-нибудь?
— Нет… — слышу я свой хрип. Во мне просыпается слабая надежда. — Вы убили своих жен за то, что они не сохранили вашу тайну?
— Одна из них – четвертая по счету, успела сообщить своим братьям. Голубя отправила. У тебя ведь нет братьев? Ни братьев, ни любовника. Бедняжка.
— Вы убили их…
Мой шепот дрожит. Излишне резко я тянусь к груди, и в результате мой кинжал вырывается из пальцев и улетает высоко, под арку углового окна. Движение тонких пальцев было неуловимым, а выражение и взгляд остались теми же – грусть и понимание. Но голос его презрителен и тих.
— Убивать - кого? Достойные мужи прибыли, но отнюдь не выражали желания драться, поскольку согласились, что непокорность жен следует искоренять плетью. Они предпочли десяток бочонков старого бургундского, по двести экю и мое милостивое согласие не искать их.
… Непослушание – грех. Жена да покорится мужу своему, — услужливо повторяет мой внутренний голос. Даже моя мачеха была покорна и уступчива, пока жив был мой отец.
— Хочешь знать, что произошло с другими, посмевшими ослушаться моего приказа?
Не хочу.
Он пинает ногой серое безголовое туловище. — Мне нужно живое тело. Движение, взгляд. Кураж и грусть, улыбка и юная надменность. Ты можешь это понять?
— Но вы могли… взять девушек из поместья… — не успев договорить, я соображаю, какую чушь несу. Еще бы про вассальный договор вспомнила и клятвы. Стоит священнику нахмуриться, как все вассальные клятвы обращаются в пух и пепел – костры на площадях веселее виселиц. И если даже я, прошедшая кухонные огни и воды, знавшая роскошь и голодные ночные спазмы, спавшая на шелке и в золе, если даже я была напугана до тряски – что же вытворит по-настоящему скромная и богомольная девица, узнав о тайне Синей Бороды…
— Каким образом? Покупать молчание невежественной крестьянки? Может быть, вырезать ей язык? — думает вслух мой сеньор. — Так и рождаются страшные сказки – один шут скажет глупость, другие повторяют.
Я понимаю, что он прав.
— Так что, хочешь примерить это? А может быть, вот это?
Конечно, я хочу... и то, и это, и все другие. Как можно не хотеть?!
— Это... это восхитительно…
И меня прорывает потоком восхищения и слез.
— Я буду молчать. Как рыба. Рыбка! А можно мне вот это, со складками от талии? И как его надевать?
Я хочу и боюсь сказать ему совсем другое.
… Я готова отдать тебе все свои ключи. Я отдаю их сама, с радостью и доверием.
……………………………………
После обеда он принес мне подарок – прекрасный роман Кретьена де Труа с цветными гравюрами. И издевался над моими слезами о Тристраме. Об Изольде-то вы не плачете, - резонно возразил мне муж, когда я попыталась оправдаться. Но о ревности и речи не шло, я знала это. Ревность, как и любовь, в браке невозможна, так и церковь учит. О Марии Французской я умолчала. Ее перевертыши лучше не вспоминать, будучи примерной женой. Трубадуры-мужчины такого себе не позволяли: любовь, дескать, на первом месте всегда, и неважно – заключен брак или нет. А хотя, если вспомнить об Изольде и короле Марке, и о случайности с волшебным вином… Жиль не дает мне думать и отнимает книгу.
— Достаточно сидеть. Если вы растолстеете, мадам, я буду вынужден ограничить вас хлебом и водой. Я вовсе не жесток.
— Не жестоки? Про вас так и говорят, что вы едите детей.
— Я ем цыплят. Телятину, молодую баранину и все в таком роде. Человеческое мясо скорее всего ужасно. Ни одно живое существо не жрет столько гадости. Выплюнь немедленно!
Я в ужасе вытаскиваю из-за щеки коричневый кусочек жженого сахара. Откуда он знает, что я люблю леденцы…
— Так вы…
Он смотрит на меня с ухмылкой.
— Всего лишь многоженец. Впрочем, для костра и этого достаточно. А если и недостаточно, да еще и улики смехотворны, то всегда можно прибегнуть к помощи святейшей инквизиции.
Моя рука тянется к крестику на груди. Нельзя всуе упоминать святую инквизицию… а няня говорит еще – не поминай черта, а то прискочит. Мое движение замечено, и в меня летит небрежное:
— Не спорю, на этой земле кто-то явно питается человечиной. Но вряд ли наказание будет земным.
Он тащит меня наверх с рвением любовника, и лишь затем, чтобы использовать для ходьбы по гладким доскам пола.
— А где ваши… где все предыдущие супруги…
Он смотрит снисходительно. Но отвечает охотно, и даже ласково. Насмешливо.
— У меня достаточно золота, чтобы заставить молчать. Впрочем, одна действительно умерла – утонула, слишком уж обожала купанья и сладкое рейнское. Ей все время было жарко. Это была моя вторая супруга. Она была настолько медлительна, что соображала, когда надо смеяться шутке, лишь на следующий день. Вялая девица за полгода стала рыхлой дамой, и в запретную комнату отнюдь не спешила. Я замучился ждать, впрочем, уже и не надеясь ни на что – какой интерес от снулой рыбки? В один прекрасный день после обеда она нежилась в озерце и умудрилась там поскользнуться, и пока добежали – была спокойнее форели на блюде. Вероятно, жалела лишь о недопитом кувшине со сладким вином.
— Это была вторая супруга, вы сказали? А что случилось с остальными, они тоже утонули в озере? Я почувствовала себя смелее и сразу обнаглела, как заправская кухарка. Он покосился, приподняв бровь, выплюнул булавку точно в центр сатиновой подушечки и спокойно продолжил.
— Первую супругу, дочь барона де Флюи, я отправил в Бретань и выдал замуж за сына обедневшего рыцаря. Она хотя и богобоязненная, но весьма неглупая женщина и будет молчать. Я дал ей приданое, все счастливы. Остальные тоже оказались неглупы – они теперь богатые вдовушки. Я отослал их подальше, за пределы Франции – в Италию и Флоренцию. И замуж, насколько мне сообщают, они больше не спешат. Чего ты еще наслушалась от моей челяди?
— Они вас боятся. Но и любят, кажется, — задумалась я. — И пересказывали мне сплетни… просто. Просто для того чтобы я знала, что говорят. Рты ведь не заткнешь, и лучше опередить клевету.
Он смотрит с интересом. Уже во второй раз – не ожидал от кухонной девушки трюизмов а-ля Изольда Белокурая.
— Так что еще?
— Вы убили своих жен, уличив их в непослушании. Расчленяли их как скот при забое. Выпускали кровь и вешали тела сохнуть на чердаке.
— А, слышал. Не интересуюсь. — равнодушно отвечает он. — Знаешь, двуручный меч рассекает буйволовую кожу, а звенья кольчуги вбивает в плоть. Смысл? Я ищу не смерти, а красоты. Тот, кто умеет убивать, знает - это презренно просто. Создать – вот истинный труд, и он же награда.
Он прижимает меня к стенке и медленно говорит:
— Горжусь лишь одним разрезом.
Я замираю в последнем ужасе, он видит и поигрывает кинжалом.
— Я разрезал лиф и юбку – до меня этого не делал никто… и никто не узнает о том, что это сделал я. Я останусь непризнанным гением моды. Что ж, я отомщу. Одежда недостаточно удобна?! Будет еще лучше – я натяну ваши юбки на колокола из ивовых веток, я сделаю юбку главнее головы… впрочем, так оно и есть.
Я не выдерживаю и смеюсь, все более истерически. Я представляю их - мои сводные сестрицы в юбках-колоколах, с маленькими головками гусынь… а корсеты следует затягивать до обморока, и они будут это делать, будут… будут!
В последний раз на мой вопрос, есть ли что-нибудь в одежде, к чему он не приложил руку, Жиль ответил: «Есть. Тесьма-труссильон.» Я хохотала так, что ему пришлось плеснуть в меня водой.
— Я родился слишком рано. А может быть, мое время никогда и не придет.
Однажды он скажет мне грустное:
— Они всегда будут такими. Чванство в них сражается со стремлением выделиться из толпы. Для чего они напяливают на себя все это? Неудобное, смехотворное, клоунское?
И я отвечу в тон… хотя и не думаю так. Вернее, я, как и Жиль, хочу верить, что в этом мире возможна искренняя тяга к красоте и гармонии, без цели возвыситься над другими посредством этой красоты. Но я скажу слова, которые он ждет, резкие и злые: — Чтобы в своем о себе мнении залезть на гору и плевать оттуда на других.
— Отчасти. Лишь отчасти. Они разрываются в желаниях быть как можно ближе к сильным мира сего, к самым знатным и богатым. Любую блажь короля повторяют, спеша похвастаться элегантностью. Хромой правитель введет в моду сапоги на толстой подошве, и все будут ковылять как больные клячи. Страдающий подагрой прикажет шить себе обувь с длинным носком, с драгоценными подвязками – до колена, и здоровые шуты мигом напялят то же самое, лишая себя свободы передвижения.
— Но ведь вы… что, кроме смеха и горечи, вы можете с этого иметь?
— Иметь-то как раз можно. Людская глупость и чванство – источник неиссякаемый. Мои итальянские и немецкие партнеры делают на этом золото. Много золота. Придворные обезьяны платят и будут платить золотом, они не смогут не платить… и достаточно, на сегодня. Мне претит это обсуждать, и есть вещи намного интереснее… подойди! Ты все еще трусишь?
Нет… я больше не боюсь. Правда не боюсь. Тем более, что он хватает именно то платье, на которое я смотрю с тоской и завистью все последние минуты трудного разговора. Светлое, как чистый речной песок под солнечными лучами, легкое, как струистые потоки ручья. Это платье всего лишь одного оттенка – одного! Скромное декольте и всего лишь один слой пелерины, прикрывающий плечи и, наверное, руки до локтя. Разрезная пелерина примерно на треть длины юбки. Как, должно быть, легко дышится в этом платье, целомудренном соблазне, простом и пугающем неземной гармонией… и это платье он небрежно срывает со стены одной рукой, а другой толкает меня к зеркалу, и молниеносно находит спрятанные концы шнуровки… раздеваться?
Я скидываю тяжелую парчу, переступаю лен нижней рубашки, голая, не очень красивая, с простоватой фигурой крестьянки, совсем не изысканной. Смотреть на себя голую – страшный грех, но почему-то мне не стыдно, просто хочется быстрее одеться. И… ведь он никому не скажет? Я с надеждой смотрю на светлый шелк – можно? Да. Легко – лишь поднять руки, и платье летит на меня облачком. В зеркале виденье сказочной феи со смеющейся мордашкой юной кухарки. Все вместе – невероятно живо и… и прекрасно… нет, это он прекрасен, этот человек, владеющий чудом. Он – прекрасен. Я увидела себя, а теперь ищу его в зеркале, стряхивая слезинки со щек, чтобы не упали на чудесное платье… а он совсем рядом.
И шепчет мне что-то непонятное на чужом языке, а потом опять удивляет. Тихо, одним дыханием вдруг произносит старую нянькину пословицу: — L’amour naît du regard, – любовь рождается в глазах.
… Смотри же, смотри на себя…
……………………………………
— Мои ногти никогда уже не будут блестящими и ровными. Я несколько раз сбивала их, когда разделывала телячьи и свиные туши. На среднем, и указательный. И еще обжигалась – часто.
— Я введу моду на дамские кружевные перчатки. — небрежно отвечает мессир Синяя Борода. И задумчиво оглядывает мои волосы, совсем короткие, невозможные даже для пажа. — И, пожалуй, сделаю головные уборы мягче, более округлыми и закрытыми. Чем знатнее род, тем тяжелее венец - отныне за право выбривать лоб и виски, чтобы носить на голове конус длиной в два с четвертью локтя пусть спорят знатные дамы.
Да, пусть мучаются, — мстительно думаю я. Я знаю, что он ответит, если я забудусь.
… Любовь в браке? Романтические бредни – мимо, мимо.
И помню другие слова.
… Но я могу стать тебе другом. Не куртуазье с томными вздохами и глубоко слитым маслом в глазках, не добрым мужем, содержащим жену для потомства, во славу церкви или престижа. Просто другом, общие тайны и доверие. Со мной ты сможешь быть сама собой. Такая, какой тебя создал Господь.
— Я никогда и никому не скажу, — тихо говорю я в десятый, сотый раз. Я так хочу, чтобы он верил мне. — Я не предам тебя. А если с моих губ сорвется хоть слово…
— Тогда тебя сожгут вместе со мной.
… Это не единственная причина, чтобы мой рот был на замочке… - хочу сказать я, но голос меня не слушается…
……………………………………
… И все ключи я отдаю тебе …
Мы гордо удаляемся из зала, и, переглянувшись, мчимся по широкой лестнице наверх – и дальше на чердак, где косые лучи вечернего солнца пляшут с пылинками. Голубые тени и золотистые столбы света бьют сверху, смывая с нас обоих всю фальшь, всю чопорность и лицемерие званого ужина.
Его улыбка искренняя, почти детская, а глаза сияют, когда он хватает меня и не дает растянуться на последней ступеньке. И втаскивает в мерцание легких пылинок, где я вижу в зеркало свою затянутую в дорогой сюркотт фигуру - с рьяным двуцветьем юбки и рукавов, подметающих пол, элегантную как лейка нашего садовника. Вуаль и коробчатый убор с моей головы уже сдернуты нетерпеливой рукой, и я радостно трясу короткими кудряшками, слипшимися от пота.
— У меня появилась мысль, — торопливо сообщает мой муж. — Я смотрел на торчащую по бедрам тунику королевского соглядатая и вдруг понял – вот оно! Всегда хотел именно так!
И выхватывает кинжал. Я неуверенно улыбаюсь, запыхавшись от бега в тяжести плотных кружев, обшитых изумрудами и мелкими бриллиантами. За моей спиной толстые доски стены, чуть сбоку высокое зеркало. Он медленно приближается, прищурив глаза, и перехватывает кинжал поудобнее. Дразнит меня острием, ловкими пальцами вертит мельницу стального блеска… В зрачках у него вспыхивают искорки рыжего солнца и немного безумия. Я жмурюсь от искр, а когда решаюсь приоткрыть глаз, вижу улыбку – эта улыбка так долго пугала меня, до оцепенения, до дрожи в коленях…
Я все еще не понимаю, чего он хочет… а он опускается на колени и быстро, умело подпарывает оторочку моей нижней юбки из флорентийского шелка. Начал снизу, заканчивает парчовой верхней юбкой, а шелковую сорочку он надрезает на мне, пугающе близко к коже. Я не успеваю вздрогнуть, проблеск острия неуловим. Он дергает мою шемизетку вниз, и издевательски куртуазно просит меня переступить через тонкий шелк. Что я и делаю, слегка вздрагивая. Сейчас покроюсь гусиной кожей… но нет, он проводит теплой ладонью вниз по моему бедру, и прохлада воздуха становится дружелюбной и насмешливой… — Никаких пупырышков, рыбка моя… не смей…
И срывает остатки юбок. Теперь от моего корсажа до колен всего на локоть тонкой ткани, и совсем немного кружевной парчи.
— Покружись. — Велит мой муж. Я тяжело дышу, замерев у стены, чувствуя нежность воздуха коленями, и делаю над собой усилие, чтобы не прятать от него взгляда. Он этого не любит… Он требует, сверкая чернотой зрачков с тающим отражением вечернего солнца: — Кружись, я сказал. Резче. Голову выше, улыбка! Представь, что ты в парадном зале. Они все здесь, и они тебя видят. Все эти знатные вилланы, чванливые невежды. Эти невежественные свиньи, самовлюбленные обезьяны – они тебя видят, и ничего не могут сделать! Это мода! Мода!
Он безумец… я не могу улыбаться, потому что меня одолевает смех, пьянящий, как весенний ветер…
И я со смехом верчусь и понимаю, что выгляжу ужасно. Кощунственно, нелепо… восхитительно! Без головного убора и парика, с короткими взъерошенными волосами! В юбке, доходящей мне до середины бедер… этот человек поистине чудовище. Сказочное чудовище, достойное быть героем сказок. Непонятое и неоцененное, мое милое чудовище…
… Любовь рождается в глазах…
|
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
