Girina, Саша, улыбаюсь, улыбаюсь! Спасибо!
15. Только вы останетесь вдвоем, отправь ее в ванную и прими еще одну порцию виски. Чтобы к тому моменту, когда вы начнете делать это (могу себе представить, как тебя сейчас перекосило!) в общем, ты уже дошел до кондиции, и тебе было все равно и все по барабану.
Сначала сон Андрея был настолько глубок, что даже если бы в этот момент ему что-то снилось, он бы никогда потом не смог выудить эти дрим-воспоминания из недр памяти. Но ближе к утру, когда и печень уже справилась с продуктами переработки алкоголя, а, значит, забытье перестало быть наркотическим, и мышцы, долго находившиеся в одном положении, затекли, и места ударов стали максимально чувствительными, и ботинки начали ощущаться ступнями, как нечто противоестественное, Андрей увидел цветное видение.
Это был опять Заяц, завсегдатай Палычевых снов Нового Времени, а именно того периода, когда вдруг выяснилось, что именно зайцы правят миром, а не деньги, не масоны, не дебилы, не рептилоиды, не числа, и – тададам! - не коты! Как же заааа… (звонок другу) затараканил этот Заяц Жданова во всех смыслах! Жданов уже приготовился обороняться, сжал кулаки, сфинктеры и даже - хоть Андрей никогда и никому в этом не признался бы, - круговую мышцу глаза, то есть зажмурился. Но когда ты спишь, действие это совершенно бессмысленное – чем мы видим во сне? Вот именно! Поэтому сунутый Зайцем под самый что ни на есть деБержераковский нос цветок никак не мог остаться незамеченным. Цветок, а точнее – закрытый бутон, был вытянутой формы, а краешки сомкнутых лепестков махрились тонкими белесыми ворсинками. Когда бутон с легким хлопком раскрылся, Зайца уже и след простыл, а внутри бутона оказалась Катя. Катя – маленькая голенькая девочка, во рту с пустышкой на пол-лица в виде груши, скатилась по гладкому лепестку, как по горке и побежала куда-то в темноту, а Андрей, понимая, что происходит что-то непоправимое и ужасное, по законам сна не мог ни крикнуть ей, ни кинуться вдогонку. «Потерял! Потерял! Потерял!» - вспыхивает в сознании, и каменная неподвижность тела хуже пытки огнем. Не в состоянии дальше терпеть эту муку, а потому страстно мечтающий проснуться, Андрей вдруг снова видит Зайца, который в три длинных прыжка догоняет беглянку, ловко сцапывает ее меховыми лапищами и приносит обратно. «Смотри, как надо! – беззвучно произносит Заяц, и, продемонстрировав Жданову Катину попку, в которой вдруг обнаруживается отверстие, винтообразными движениями насаживает ее на пестик цветка в Андреевых руках, а потом плотно заматывает лепестками. До этого рыдающая и дрыгающаяся, как младенец с коликами, Катя тут же успокаивается. – Понял? Держи крепче!» Жданов сжимает бутоновый сверток в руках, а он растет, растет, тяжелеет, и руки наливаются свинцом, но не размыкаются. Андрей стискивает зубы и с такой силой прижимает уже совсем большую Катю к себе, что становится трудно дышать. «Умру – не отпущу!», - догоняет он последнюю свою сонную мысль просыпающимся сознанием и открывает глаза.
Утренний свет не позволяет рассмотреть тонкий слой пыли на натяжном потолке спальни, но приятен для наполненных слезами глаз. Такой дивный это был сон – первый за последнее время светлый, а может и единственный такой светлый в его жизни. Сладкий до слез – во сне, и до этих же слез горький - наяву. Голова звонким чувствительным чугунком, во рту – коктейль мерзких вкусов «Кровавая Кэт»: буро-красный слой - вчерашняя свернувшаяся кровь, прозрачный - вчерашний алкоголь, специи – соль сегодняшней песочной суши и острая паприка всегдашней сердечной боли. Сел на кровати, спустив ноги на ступеньку или как эта фигня вокруг кровати у него называется, поддерживая голову руками – больше невмоготу лежать, телу хочется изменить положение. Еще один день наступает? Опять без Кати?
Если б сердцу можно было приказать: потише! А то ведь ухает и в ушах, и в костяной клетке груди, что мешает шевелить мозгами, а они и так ворочаются с трудом, будто слиплись, как язык и небо, как слизистая щек и десен.
Не может же быть, что Катя и ее родители уехали куда-то навсегда? «Канары? Карибы?» – подкидывает на удивление расторопная память веселые картинки. Да, лан... папа Кати? На ПМЖ на Карибы? Неееет... Валерий Сергееич? А вдруг? Куда мир котится… Да, Жданов несколько раз уже почти под утро приходил к их квартире и названивал – никто не открыл. Но это не значит, что не откроют сегодня, завтра или послезавтра. Он будет долбиться в эту дверь, пока она не откроется. Но... каждый день, прожитый где-то Катей, прочитавшей инструкцию и не знающей правды, кажется ему роковым. Нет, Андрей как раз не думает, что она может сделать что-то страшное с собой, он думает, что она может сделать что-то страшное с ним: выйти замуж, исчезнуть из его жизни, окончательно разлюбить. Разве можно исчезнуть в нашем мире? Вот так вот – раааз и пропасть? Он не верит в это, но боится, как малыш, мучимый собственным воображением: мама уйдет на работу и не вернется. А еще все эти звонки от Юлианы, от Доминик, от Волочковой и всяких других прочих, которых оказалось великое множество, и среди них просто туча мужчин: - Андрей, добрый день. Скажите, пожалуйста, как нам можно связаться с Катей, а то прежние ее контакты не контачат. - Андрей Палыч, мы бы хотели переговорить с вашей помощницей. Вы можете нам в этом помочь? - Уважаемый Андрей Палыч, будьте так добры, уважьте нашу просьбу, передайте Екатерине Валерьевне, что мы очень ждем встречи с ней. - Господин Жданов, где можно найти госпожу Пушкареву? Они, эти звонки, лишь еще больше тревожат: Катя ведь такая ответственная! Как она могла так поступить с другими, ладно – с ним? Значит... Лучше не думать, что это значит. И хорошо еще, что можно хоть отчасти расслабиться насчет блондина. И то… Это ж он ее увозил, это на его руках Андрей в последний раз видел искомое. - Андрей, я не понимаю, что происходит? Где Катя? – кажется, папа подхватил эту московскую заразу. Сидел бы себе в Лондоне: «мне здесь приятно, тепло и сыро». Папин голос холоден, он больше не задает никаких вопросов. Только этот. Жданов по сотому разу начинает продумывать стратегию поиска Пушкаревой, уговаривая себя, что выход есть: а если Зорькина обманным путем – лаской и деловыми разговорами заманить к себе, напоить, а потом... Интересно, а он щекотки боится? А если за Катю или информацию о ней предложить большие деньги? Это самый верный способ - деньги, рассказывали ему. Даже в Индии, где никак не могли искоренить черную оспу, когда она во всем мире уже давно была побеждена, потому что темные люди не выдавали больных и не привитых – верили в Богиню оспы, которая уносила заболевших куда-то там в свой рай, и то с повышением цены за каждого выявленного больного, уменьшалось число верующих в Богиню. И ведь настал день, когда даже за огромное вознаграждение никого не выдали – некого было выдавать. Кто ж ему про это в красках рассказывал, а? Аааа… не думаем об этом, не думаем! Опять же, если упасть перед женсоветом в обморок, бормоча слабеющим голосом «Катя, я умираю без тебя, Катя», вдруг, они все же пожалеют его и помогут? Они б его за муки полюбили, а он бы их за состраданье к ним… премировал! А что? Совсем неплохо! Женщины могут все, если захотят... Вот! Ворваться в туалет к ним – крайняя мера, конечно, а что остается? - когда они в полном составе там будут, и рухнуть... пену пустить изо рта, башкой о кафель биться, пилочкой для ногтей чиркать по венам. Эта сцена, возникшая в воображении, тут же открыла путь мыслям, которые запирались Андреевым сознанием на самые крепкие замки. И все равно постоянно просачивались ото всюду, как сукровица сквозь наложенные швы: Малиновский.
Думать о нем, все равно, что пить горячий лимонный сок разбитыми губами. Да, дамочки объясняли, что никто ни с кем не спал – ни Катя с Романом, ни Роман с Катей, но ведь... Малиновский ждал ее после работы, и не сказал Андрею ни о чем, и повез к себе домой, зная, зная, как Жданов сходит с ума от ревности, зная, что у Андрея к ней! А вдруг – не зная? «Сладку ягоду рвали вместе, горьку ягоду – я один!»
Господи, как же хреново! И как бы все было здорово, если бы с ним всего лишь были Катя, папа, мама и Ромка… «Я б не многого хотела: вслух читать и мяч катать, я бы песенку пропела, я б могла похохотать».
«Андрей Палыч! Роман Дмитрич ведь хотел прикрыть вас от Кати своим телом! Вы вспомните!» - врезались в память слова рыдающей Шурочки. Он помнил, ага... Телом от Кати? Зачем? Кто его просил, а? И инструкция эта! Тут Жданов легко подобрал к слову «инструкция» соответствующий неприличный эпитет (играем в шарады: в слове есть три пятых от полусонных мечт и указание на день, когда можно мыться) и застонал.
Этот стон вызвал ответный за спиной нашего страдальца. Он вздрогнул и резко обернулся.
Катерина до этого момента спала совершенно спокойно, ее дыхание было легким и неслышным, это годам к шестидесяти она начнет тихонечко похрапывать, вызывая тем самым шутливое недовольство своего мужа. Тогда она его напугает предложением: «Хочешь, будем спать отдельно?», что раз и навсегда закроет данную тему. Если до сегодняшней ночи Катя дремала урывками и сон ее был чутким и поверхностным, а просыпалась она всегда на мокрой подушке, то сейчас она нырнула на самое-самое дно этого странного омута, который бытие и небытие одновременно, и сырым был лишь краешек покрывала, в которое она сама и замоталась, – аккурат под уголком рта, откуда стекла не так давно тоненькая ниточка слюнки.
О чем плакала Катя во сне и наяву? О разном, сбывшемся и несбывшемся, но часто, очень часто доводила до слез ее одно и то же воспоминание: Андрей и Роман, разбивающие друг другу в кровь лица и вдребезги свою дружбу. Нормальному человеку вообще тяжко видеть, как дерутся люди – даже чужие, почти незнакомые друг другу, но драка между своими ужасна вдвойне, в квадрате. И тем безобразнее и страшнее зрелище, чем ближе были между собой раньше дерущиеся: отец и сын, братья, друзья. Ведь каждый удар в этих боях против правил наполнен энергией, по убийственности значительно превосходящей энергию ци: не раздражение на чужого, не мгновенно вспыхнувший от случайного оскорбления гнев, а черная выстоявшаяся обида, или застарелая ненависть, или предательство свинцовым кастетом лежат в середине ладони, проступают жесткими буграми между пальцев...
А если ты знаешь, что сама виновата в этом? Да будь они хоть трижды сволочи, все равно! Пусть они творят, что хотят – может не ведают, что? Но ты-то, ты-то! Ты не должна была… разве это любовь? И вот, наконец, темнота и тишина – никаких картинок, никаких слез, никакой беды и вины. Лучший подарок человеку от Бога – сон, отдохновение от самого себя – грешного и несовершенного, избавление – пусть на время – от собственных мыслей, что гораздо беспощаднее любого суда, потому что совесть ведь не заткнешь.
Андрей оборачивается и видит Катину макушку, Катины волосы, упавшие ей на лицо, на половину скрытое в покрывале, и боится поверить в увиденное. Дыхание сбивается с такта, пропуская вдох-выдох, а сердце, наоборот, ускоряется, пытаясь выскочить из грудной клетки и первым добежать до девушки: не оптический ли обман зрения?
Пришла! Боже... Она сама пришла к нему! Он уже почти дернулся к ней, но длинный и мощный выдох после глубокого, застрявшего в груди вдоха ударил по рецепторам: черт, от него же разит, как из помойки! И руки грязные – под ногтями уж точно не шоколад. Вставал с кровати так, будто посередине мягкого пружинного матраса стоит наполненный доверху водой стакан – и надо не только не опрокинуть его, но и не расплескать ни капли. Да, он бы сравнил это свое уползание с постели со сбеганием матери от уснувшего ребенка, но для этого нужно быть той матерью... Или мочь думать хоть о чем-нибудь, кроме: «Боже, она здесь! Только б не проснулась пока! Пока...» Ботинки прочь, потные носки – в них же, босиком добежал до ванной, тщательно вымыл руки, лицо, обливаясь холодным потом каждый раз, когда казалось: и вода слишком громко шумит, и дверь слишком громко закрывается. Чистя зубы, снова заглянул в спальню: Катя в том же положении лежала у стеночки.
Да, синяки, заплывший глаз и опухшую щеку водой не смыть, но хоть изо рта пахнет более сносно: дышал до головокружения в ладони ковшиком. Хотелось пить, но вода может ухудшить состояние, рассола все равно нет. Чаю? Невозможно шуметь чайником и греметь посудой – а если проснется? Выпил ряженки, чтобы из желудка не пахло кислым. А голова, с тех пор как увидел чудо в своей кровати, болеть перестала. Совсем. Не тот ли это случай, когда теряешь голову от счастья? Потому и не болит. И снова бегал – проверял: спит – не спит?
Почему ему было так страшно, что Катя очнется без него? Он не задавал себе этого вопроса, он действовал интуитивно, это нам все интересно – отчего да по какой причине. Хотел увидеть первое выражение ее глаз после пробуждения? Хотел, чтобы увидела сразу его? Или боялся упустить? Или...
А когда она пришла? Когда он уже спал или до того? Может, этим покрывалом она попыталась отгородиться от него, пьяного в стельку, и оттого противного? Но ведь не ушла!
Переодеться тоже не помешало бы. И принять душ. Как же громко все, оказывается, в этом мире, с каким шумом мы производим свои обычные действия, а он ведь никогда этого не замечал! Занавеска в ванной громыхает! Вода журчит, как ненормальная, трубы гудят, мочалка шуршит! Как быстро, оказывается, человек может вымыться, вытереться, одеться в свежее белье, рубашку и брюки! Катин папа остался бы доволен. Сколько раз за то время, пока Андрей проводил свой утренний туалет, он заглядывал в спальню? Мы улыбнулись бы, наблюдая за его передвижениями по квартире, нетерпением и озабоченностью.
Но вот он привел себя в порядок и крадется теперь на четвереньках к заветному кулечку. Ему страшно хочется убрать с Катиного лица волосы, закрывающие лоб, запутавшиеся в длинных ресницах. Но он не решается. Просто смотрит, и разные мысли роятся в его голове, но ни одна, зародившись, не успевает толком оформиться и тут же улетает.
- Сон то был вещий! – сказала бы Катина мама, случись так, что Андрей ей его рассказал. – Девочка во сне – к диву, хорошо, что не мальчик – мальчик всегда к маяте, цветок – подарок, чем экзотичнее – тем богаче, потерял и нашел – к удаче, а вот заяц – это я не знаю, к чему.
Про пестик и посаженную на него, чтобы не плакала, Катю Андрей все равно не решился бы спросить у доброй женщины, поэтому отнесем эти подробности к банальному воздействию алкоголя на нервные клетки Ждановского мозга. Да и мама в санатории - трактовать тот предутренний сон, приснившийся мужчине за несколько секунд до пробуждения, некому. Да и не вспоминает мужчина о нем, он другим занят. Он ждет.
Но вот оболочки Катиного сна не выдерживают плотности взгляда Андрея, и ее, чуть припухшие по краям веки подрагивают. Он тут же протягивает руку к прядям, освобождая от них светлый лик своей ненаглядной. Катя распахивает глаза и... и испуганно вздрагивает, обнаруживая прямо перед собой узкоглазое (даром, что с одной стороны) лицо неизвестной национальности. Она без очков, поэтому картинка нечеткая и, соответственно, более пугающая. Хорошо, что Жданов догадывается послать звуковой опознавательный сигнал шепотом:
- Каааать... Этот позывной навсегда останется в памяти всех, кто хоть раз посмотрел НРК с начала до конца. Не говоря уж про тех, кто не раз. И про саму Катю.
- Где я? – хрипло спрашивает Пушкарева, тут же догадавшись, что над ней нависает не Кола Бельды, и поездка на оленях в тундру ей пока не угрожает, а Андрей Палыч. Она пытается пошевелиться, но ее ночной кокон намотан на удивление плотно. - У меня, Кать...
Здесь было бы уместно добавить «на Северном полюсе», и в качестве подтверждения, что у АП имеется чувство юмора, не покидающее его в самых экстремальных ситуациях, и в качестве переклички с ранее описанными снами – это было бы красиво и закруглительно, но Жданов этого не говорит. Он типа не в том состоянии, чтобы разговаривать.
А если б сказал? Мы б первые и возбухли: ну, вот, ему принесли Пушкареву на блюдечке с голубой каемочкой, положили прямо в постель, даже время дали на умыться-подмыться, а он тут разговоры разговаривать будет? Ты ее еще про отчет спроси и про «Никамоду», тормоз!
Да, автор очень хорошо помнит, как ему мучительно хотелось, чтобы герой в период финансовой ревности действовал как-нибудь поактивнее, попервобытнее даже, чтобы он отловил героиню где-нибудь в темном месте и пусть бы даже насилие к ней применил поначалу. Сексуальное, естественно. Естественно-сексуальное. Варианты мест отлова и форм насилия автор, как сексуальный маньяк придумывал днями и ночами: каморка, лифт, автомобиль, заднее сидение такси, пошивочный цех ночью, туалет в «Лиссабоне», подъезд… Да пусть бы из-за «детского» времени показа зажали бы самое интересное! Ничего, все желающие додумали бы, что означает показанная на весь экран брошка на блузке героини, вдруг вздрогнувшая как при ружейной отдаче, а потом закачавшаяся в нарастающем ритме. Автор был уверен тогда, что зайди герой в своих действиях чуть подальше и чуть поглубже, чем эротический массаж воротничка пальто, героиня не смогла б не поверить в его «люблю». Одно дело – слышу, другое – чувствую.
И что, опять?! Помнем покрывальце длинными гибкими пальцами, которые с легкостью могут достать до точки G, как бы далеко она ни была расположена от райских врат, и на этом все? Фух, нет! Все-таки, столь тщательно продуманные обстоятельства располагают: кровать, сонное состояние героини, некоторая ее потерянность в пространстве и времени, частичная обездвиженность (эротические фантазии) – наливай да пей, в смысле – раздевай и властвуй, то есть, пришел, увидел, … - все одно к одному, да и многодневное половое воздержание героя нам на руку, ой, нет, скажем так: кстати.
Катин ротик приоткрывается, она хочет что-то еще спросить, но Андрей в данный момент считает, что губы созданы, прежде всего, для поцелуев, а потом уже для разговоров, и он, припадая к ним ртом, одновременно крепко обнимает свою долгожданно-нежданную гостью и укладывается по-над-рядом с ней.
Если мы скажем, что никогда еще поцелуй не казался Андрею таким сладким, зрители, набившиеся в спальню, не поверят или подумают, что это художественный оборот, с помощью которого автор хочет провести романтическую мысль, будто самый восхитительный секс случается именно с любимым человеком, и самые сладкие поцелуи – с ним же. Или с другим, но тоже любимым. Но автор не знает, как там у мужчин с этим делом, и ничего художественного в этом обороте нет, просто леденец, которым Амура предложила Кате закусить, последняя засунула за щеку, а потом через короткое время отрубилась. Вот он и сохранился благополучно до утра, пока язык нашего героя не пробрался в склеенное сном и карамелью защечное пространство целуемой. Но сначала, пока он еще не обнаружил конфетку, у Андрея мелькнула мысль, что Катька умопомрачительно сладкая. Как самый запретный плод. И вот тут автор добавит, что прелесть этого поцелуя была еще и в том, что ведь именно с таким вкусом были его первые поцелуи. Его – Андрея, не автора. Просто он забыл, но что-то в нем об этом помнило.
Они немножко, совсем немножко - скорее от неожиданности, поиграли в поцелуйный пинг-понг леденцом, рискуя подавиться, но, к счастью, дюшесина быстро выскользнула из липких губ и тут же затерялась в складках покрывала. Катя выпростала руки из своих пелен и, обнимая, прижимала и прижимала к себе голову Андрея – со всей силой рук, смертельно истосковавшихся по этой темноволосой голове. Андрею было больно местами – увы, настоящие синяки и шишки дают о себе знать довольно долго, а свежие – так вообще вопиют о своем существовании, но какой же отрадной была эта боль! Он готов был тереться своей опухшей скулой о Катину щеку еще и еще, лишь бы чувствовать: вот теперь жив, вот теперь счастлив. Разве это боль? это наслаждение.
И никакими словами не назвать чувство, заполняющее одновременно грудь и живот, похожее на триумф и ликование, ударяющее плотной пульсовой волной одновременно в пах и в горло, когда он слышит, как мгновенно учащается ее дыхание, стоит лишь Андреевым губам добраться до уже успевших набухнуть сосков, сидящих шоколадными бугорками на молочных возвышенностях груди, и сделать с ними то, чего требует само их название. Когда он видит запрокинутую ее голову, замутненный взгляд еще открытых глаз: не закрывай! Когда чувствует, что ее бедра действуют, подчиняясь базовой программе любого живого организма: они раздвигаются, приглашая, и человеческое сознание им не указ. Да и где оно, то сознание?
Все так и было бы, если б не приверженность автора к реализму и грубой правде жизни. Катя и проснулась-то по велению организма, а когда Андрей пусть и не сильно, но все же чувствительно надавил ей на живот своим телом в общем и конкретными органами в частности, начав ее целовать, она вдруг резко и недвусмысленно задергалась под ним, а еще и замычала ему в губы, замотала головой.
Когда он отстранился, все же успев почувствовать чудную сладость ее манящего ротика, и удивленно посмотрел на Катю, она сказала:
- Андрей, слезь с меня, я очень хочу в туалет, - а когда он помедлил, добавила громче, - мне больно! И это была правда из правд: рези в переполненном мочевом пузыре были настолько сильными, что она едва не охнула их пережидая, пока выпутывалась из покрывала. Автор всегда знал, что романтика и физиология недолюбливают друг друга. А иногда переходят к открытой вражде.
|
|