105.
Знакомясь с дамами, Малиновский не раз использовал краткое резюме о своей персоне: «Чертовски обаятелен, безумно привлекателен, генетически неревнив». Дамы часто интересовались, что означает «генетически неревнив», и он тогда подробно объяснял, что у него есть особый, редкий, и даже уникальный ген, блокирующий возникновение ревности, как у огурца сорта «Морячок-хрустячок» есть ген,подавляющий выработку кукурбитацина, ну очень горького вещества. Так разговор и завязывался... Про огурцы-то чего ж не поговорить?
И ведь Роман не врал, он действительно так думал. Сия напасть была ему незнакома. Не то чтобы совсем, нет, в юности пару раз познал легкую горечь этого чувства, как млечный сок одуванчика с губ облизнул, да еще, может, нечто похожее было тогда, в той катавасии с Пушкаревой, когда Андрюху ревновал. Было дело, да. Но чтобы стрелы огненные? Не верьте надписям на пакетиках с семенами огурцов, товарищи! И «Морячок-хрустячок» может оказаться таким, что только косым глаза выправлять, не отплюешься, вопрос в условиях выращивания.
Теперь Малиновский сидел, скрестив руки на груди – закрытая позиция, - а спасатель, наоборот, жестикулировал, рискуя сорвать со стен салона автомобиля висящий на них инвентарь.
- Знаешь, мне и рассказать-то об этом больше некому. Думал, прошло, перебродило. Ан нет, день сегодня какой-то, как перевал... когда смерть видишь, мысли всегда возвращаются к главному.
Роман молчал. Не выспрашивать же, в самом деле, как они «пробовали». Нечестно это по отношению к Марианне, Тимофею этому, да и ему самому нужно ли? Может быть, лучше отмахнуться от этих знаний, прервать поток ранящего красноречия? Ведь он давно уже для себя решил: что бы там у нее и с кем ни было – это неважно. Он не будет об этом думать. Но... молчал, причем так, чтобы не мешать человеку выговариваться.
А Тимофей встретил-таки подходящие уши: попутчик, не попутчик, но такой же малознакомый человек, которого, может быть, больше никогда уже не увидишь.
- Я расскажу – ты не поверишь... я ж в нее подростком влюбился, мальчиком совсем. Первая любовь. Мы в экспедиции вместе были. Четверть века прошло почти, смех. У нее волосы были длинные, очень длинные. Она всегда причесывалась в укромном месте, стеснялась почему-то. А я как узнал, что она за сараем косы плетет, подсматривал. Расчешет быстро – и сразу в косу, туго-туго. Хорошо, если в косу, я потом хоть дотронуться мог – руки сами тянулись, но не признаешься же, поэтому то дернешь, то ветку воткнешь, то за бант к стулу привяжешь, пока она со своим гербарием возится – дурак, как все мальчишки. А чаще вообще в пучок их убирала, да еще под косынку. Она расчесывается – у меня голова кружится, веришь?
- Верю.
- Однажды она заболела, жар был. Наша руководительница уложила ее, а нас в лес за корнями малины послала. Мы накопали, корни заварили и в уголок избы в спальнике поставили настояться. Какой-то олух сел на это дело, все пролилось. А темно уже на дворе. Не знаю, почему ей таблеток не давали, но руководительница очень расстроилась, когда пролили настой. Ну, я вызвался, и мы с парнем постарше с фонариком сходили, снова нарыли корней, снова заварили, напоили ее, горячую совсем, я слышал, как взрослые разговаривали. Просыпаюсь на рассвете и вижу, как она выскользнула из избы на улицу. Я тихонько за ней. За участком того дома, в котором мы жили, было поле. И вот я смотрю: она стоит посреди поля, а на поле густой туман. Стоит в одной мужской рубашке – Герба в дедовых рубашках ходила, рукава закатаны, полы узлом на талии завязаны. Сейчас рубашка не завязана была, прикрывала там... только ноги голые в сапогах резиновых, в тумане тонут. Стоит и не двигается, а вокруг нее туман плывет. И я стою и не двигаюсь, и даже дышать боюсь, и смотрю на ее ноги... и помню, что выпил бы я этого тумана, потому что в горле пересохло. И примерещилось мне, что она сейчас растает в этом молоке.
- Герба, - позвал я. – Ты чего? Тебе нельзя раздетой, ты же болеешь!
Она обернулась, улыбнулась и спрашивает:
- А ты знаешь, что туман – это то же облако? В первый раз хожу по облаку...
Выздоровела в этот же день. Как и не было ничего. Говорили, что у нее в походах всегда так – от впечатлений.
Я видел ее потом несколько раз на олимпиадах, еще где-то – мельком. Прошло, казалось, наваждение.
Как-то спустя много лет я с женой в театр пошел. В тот, что в Камергерском переулке, знаешь? Мы в этом переулке один раз бабулю из-за железной двери вызволяли: дома крепкие, двери люди понаставили мощные, замки тоже. Бабулька закрылась на все, а ее инсульт разбил... долго возились. А... так вот, в этом театре спектакль шел, «Ундина». Я приготовился бороться с дремой, как обычно, стараться не всхрапнуть, и вдруг... В самом начале там про героиню говорят: что посуду она моет, а руки всегда чистые, и что она с цветами разговаривать умеет. Знаешь, она, Герба, встала перед глазами у меня в том тумане от этих слов. Мы ж с ней когда дежурили вместе, каны и котелки мыли – на костре готовили. Я весь в саже вечно, а она – нет... и за гербарий ее все время хвалили: ни у кого больше не получалось так красиво. Я тогда этот спектакль на одном дыхании посмотрел, потому что в этой Ундине видел ее... Там грустная история про любовь, а жена тогда сказала: сказка, так не бывает в жизни, а я подумал – бывает.
Он тяжело вздохнул и надолго умолк. В тишине, нарушаемой лишь потрескиванием рации, стала хорошо слышна другая песня «Умы Турман» - день на радиостанции был посвящен этой группе:
Словно стрела глухо стукнула клювом, ребра раздвинула.
Словно картечь, оборвала речь и на снег опрокинула.
Словно в весне, с радаров исчез я, загрызла меня гроза.
Словно бегу я по краю бездны, руками закрыв глаза.
И сердце перевернётся, знаю, она не вернётся.
Любит кого в стороне какой.
И промелькнет за окном печаль, ангел молча вспорхнёт
С плеча моего, помашет рукой.
Словно винтом корабля растерзанный на берегу катран,
Просто лежу, на море гляжу я и умираю от ран.
Словно ушел, куда - неизвестно, и не вернулся назад.
Словно бегу я по краю бездны, руками закрыв глаза.
И сердце перевернётся, знаю, она не вернётся.
Любит кого в стороне какой.
И промелькнет за окном печаль, ангел молча вспорхнёт
С плеча моего, помашет рукой...
К кому из двух сидящих рядом мужчин обращался сейчас небесный диджей?
- И сейчас скажу – бывает, - поплутав где-то в своих воспоминаниях, продолжил Тимофей. – Еще хочешь чаю? Я б чего покрепче выпил, да дежурить еще...
- Нет. Спасибо. Отличный, кстати, чай.
- Ага. Отличный чай. «Шерше ля фам» называется, сыновья любят.Она мне тоже тогда чай налила, когда я предложение стал делать... я глотнул, чтобы говорить легче. А потом уже не до чая было. Ты чего? Голова болит?
- Нет, с чего ты взял?
- Да у тебя по лицу как спазм прошел. Ты не молчи, а то, знаешь, при ударах по голове светлый промежуток бывает, а потом потеря сознания и трепанацию делать надо, гематома на мозг давит. Дай пощупаю голову.
Малиновский шарахнулся от Тимофея, ударившись плечом о какой-то крюк.
- Не надо, со мной все в порядке! Ты о себе беспокойся, вон, пока рассказываешь, ложку в узел завязал!
Тимофей удрученно посмотрел на согнутую вдвое металлическую ложку. Стал распрямлять.
- Да ты б только знал, что она мне устроила!
- Что? Что?!
- То! Я ее взял на руки, понес в комнату, не на кухне же, в самом деле... Легкая, как птичка, почему о беременных говорят «отяжелела»? Или мне так показалось, я, может, не совсем соображал в тот момент. Она меня обняла, послышалось будто, что смеялась даже тихонько куда-то мне в шею. Принес, усадил на кровать, встал перед ней на колени и смотрю на нее, знаешь, мечту-то сразу руками хватать... К волосам опять потянулся...
Тимофей смотрел в окошко, на заснеженное поле, иначе он непременно всерьез озаботился бы состоянием головы своего слушателя, который сидел с закрытыми глазами, безуспешно пытаясь сохранить непроницаемое выражение на лице.
- Ну, в общем... Пока целовались, все, вроде, нормально было. А когда я начал с нее кофточку снимать... она упала мне на плечо, и я чувствую – сыро там. Беру ее голову руками, смотрю – а слезы ручьями. Ручьями! Но молча, не всхлипывает. Я что-то стал спрашивать, утешать... и вдруг... Ты же понимаешь, какая у меня работа: часто приходится дело иметь и с шоком, и с нервными срывами, и со слезами, и с истериками. Привык, не привык, но не пугаюсь, знаю, как действовать. Да и она, сколько были вместе, такая спокойная всегда, и ни одной жалобы, моя-то бывшая пока беременная ходила, то вздохнет, то охнет, то поплачет, то постонет, а Марианна - нет... А тут... с ней такая истерика случилась – я растерялся. Нет, я испугался, думал, родит раньше времени, так ее трясло, так она судорожно вдыхала и не могла вдохнуть. И все молча! И рот рукой зажимает, как будто не хочет сказать чего-то, и головой качает, и слезы – у меня уже руки мокрые. Я за чашкой с чаем, чтобы напоить – она ее увидела и давай смеяться, а потом еще сильнее рыдать... и что-то пытается произнести, «прости» или «отпусти» - не понять, полная клиника. Не знаю, сколько этот кошмар длился, она успокоилась, только когда за живот схватилась. Мне кажется, испугалась за ребенка, и эта мысль ее в себя привела. Я ее к тому времени к себе на колени усадил, чтобы поддерживать. Она совсем ослабла, тряпочкой повисла на мне, я двинуться боюсь, вдруг опять? Так и сидел с ней. Вдыхал запах волос, ругал себя последними словами за то, что тело реагирует так остро на нее, хотя в мозгах полный кавардак.
- Тимош, там заканчивают уже, - просунулась в дверь голова спасателя. – Ваш телефон?
- Да, мой, спасибо.
- Не за что, там к вам сейчас уже идут оформлять и показания снимать. – Голова снова исчезла.
Малиновский быстро набрал сообщение.
- Все обошлось? – спросил он, не глядя на молчащего спасателя.
Тот пожал плечами.
- Можно так сказать. Она не родила преждевременно, я не шлепнулся за эту ночь – обошлось, наверное. Уложил ее, сам кинул себе какое-то одеяло на пол и прилег рядом. Не хотелось мне ее оставлять в таком состоянии. Лежал ночью, в потолок смотрел. Вот когда мне эта «Ундина» вспомнилась опять. Ведь там в чем дело было? Она оклеветала себя, чтобы спасти мужика своего, сказала, что изменила ему с другим. Судья решил проверить и позвал этого другого. Они с Ундиной в одну дуду дуют, типа да, мы - любовники. Судья и говорит: давайте проверим, ну-ка, поцелуйтесь. Она и не смогла поцеловаться, как завопит, как кинется к своему мужу, когда другой ней руки протянул... Меня и осенило: не мне Герба проверку-то устраивала, себе... Не буду тебе рассказывать, как мы утром разговаривали. Ей паршиво, мне хреново. Взял с нее обещание, что если только нужен буду – позовет. Но просила не волноваться. Не тупой, понял: вайя кон диос, то бишь, «ступай с Богом».
- Я не знаю, что тебе на это сказать, Тимофей.
- Да и не надо, что тут скажешь? Спасибо, что выслушал. Ты хорошо слушаешь. А мне чуть просторнее вот здесь стало, - великан погладил рукой свою мощную грудь. – Есть кому за тобой приехать-то?
- Сейчас выясню, надо позвонить.
- Ты звони, я пойду, надо ребятам помочь технику собрать. Можешь посидеть еще, не торопись, а то одет ты легко.
Он ушел, Малиновский набрал Марианне, так как она на сообщение не ответила. Все еще прием? Возможно. Он не мог и не хотел больше ждать, нужно было срочно услышать ее голос. Просто услышать. Но в телефонной трубке раздавались лишь гудки.
106.
Позвонил Жданову, ничего подробно не объясняя, спросил, может ли тот за ним приехать. Андрей сказал, что может, но чуть позже. Ок, быстро и не нужно. А пока Роман разбирался с автоинспекторами, вызывал эвакуатор, звонил по делам. И Марианне, несколько раз набрал ей, но она не отвечала. Это начинало тревожить, но мысль об этом тут же затмевалась другими. Ветреного и непостоянного, легко относившегося к собственным и чужим изменам, Малиновского теперь бесконечно радовало и согревало знание, что Марианна только его. Он ухмылялся своим мыслям, едко иронизируя над собой, но мелодия ликования настойчиво звучала в душе, и никакие другие песни - работников службы спасения, полиции и прочих исполнителей не могли ее заглушить.
Тимофей уже тоже уехал на следующий вызов: денек и вправду выдался горячий. Попрощались тепло.
«Теперь ты готов его зацеловать до смерти? – От ненависти до любви, оказывается, всего полчаса разговора!»
Искорёженный почти до неузнаваемости автомобиль как раз грузили наэвакуатор, когда на плечо Малиновского легла чья-то тяжелая рука.
- Ром-ка, - звонко, на выдохе, протянул Жданов. – Ромка...
Они вместе следили за погрузкой, Андрей не задавал никаких вопросов, словно осмысливая произошедшее и не произошедшее, лишь крепче обнял Романа за плечи.
- Малиновский, дай-ка я на тебя посмотрю! – Палыч развернул к себе друга и пробежал глазами по его лицу. – Неужели ни одной царапины?
- Спрашиваешь будто с сожалением. Ты же знаешь, я не человек – мои полуискусственные ткани регенерировали, пока инспектор составлял протокол. А вот ноги...
- Что ноги?
- «У меня нет ног», - ответил Роман и приподнял штанины. – Это была их общая хохмочка с юности, цитата из книги про Мересьева.
- Да ну тебя. Подумать страшно, что могло бы быть... И как у тебя это получается? Выходить сухим из воды?
- Заговоренный! - Сказал, и сердце тревожно екнуло.
- Ты тут все? Поехали к нам? Выпьем, стресс снимем? Или ты даже испугаться не успел?
- Если честно, то не успел. Все слишком стремительно: вжик – туда, вжик – сюда, тройное сальто, и тишина...
- Вжик, вжик – уноси готовенького? И мертвые с косами стоят? Ну, так поехали?
- Нет, Андрюх, я не могу сейчас. Мне нужно... У меня важная встреча. Подкинешь?
- Так я подкину, но, кстати, я вспомнил тут... Ты обещал мне три желания. Расскажешь, что у тебя там за червовый интерес? Я вот нутром чувствую, что у тебя что-то происходит, а ты молчишь. Почему не хочешь мне сказать?
Андрей открыл свою машину, Малиновский сел на пассажирское сидение.
- Я как раз хотел с тобой поговорить. Я кину твой портфель назад? – Роман развернулся и увидел, стоящий на заднем сидении в пластиковом ящике морозник в знакомом горшке. – Палыч, что это у тебя за цветок?
- А, это... Это Марианны Николаевны. В багажнике летняя резина, я его тут пристроил, в салоне. Я ж ездил к ней сегодня, мама там со своими анализами... Застал в последний момент, она меня попросила взять этот цветок, я как Леон с ним там смотрелся, пока ее «скорая» забирала.
- Что?
- Да, я приехал, а там все суетились, она бледная очень была, полулежала на кушетке, я подумал, что роды начались, а вроде кто-то сказал «кровотечение». А потом, когда твою машину увидел, забыл об этом... Надеюсь, что все обойдется, но лица у врачей были не очень, когда ее увозили. Я спросил, в какую больницу, знал, что Катя будет интересоваться, сказали, в "Снегиревку". Так, куда тебя подкинуть надо?
В этот момент у Андрея зазвонил телефон, он ответил, стал разговаривать, показав Роману «подожди минутку».
Роман достал свой телефон и бессмысленно пялился в отправленные Марианне сообщения. «Доставлено», но не «Просмотрено», - объяснение есть, и оно леденит душу смертельным страхом. Сразу стало все ясно: вот оно, то, что нависало и давило, то, что формировалось и приобретало очертания еще с пробуждения, вот от чего тянулся черный шлейф ночных предчувствий. Авария - лишь маскировка, отвлекающий маневр судьбы.
Сознание взорвалось, когда вдруг увидел пропущенный звонок от Марианны. Она звонила, когда телефон валялся в машине, а он сидел с Тимофеем. Черт!
- Малиновский, что случилось? – Андрей закончил разговор и теперь с тревогой смотрел на окаменевшее лицо Романа. Жданов кивнул на гаджет в руках друга, который тот сжимал неестественно крепко. – Что-то случилось? Мы можем поехать на твою встречу через 15 минут? Сейчас на ближайшую бензоколонку подъедет Соня, поболтаем, мы с ней договорились встретиться, я ей документы передам, они завтра уезжают.
- Андрюх, знаешь, мне нужно срочно. Я не могу ждать. Ты высади меня вон там, я такси вызову. А лучше – точно, как я сразу не подумал! - Малиновский тер виски и разговаривал словно сам с собой, - тут рядом автоцентр, там прокат автомобилей, мне нужна машина, так будет лучше, а ты высади меня и поезжай. Да, мне позарез нужна машина. Мало ли, придется съездить куда, а я без машины...
- Ром, что случилось-то? – Жданов уже подъезжал к бензоколонке и видел, что Соня уже там. – Я тебя отвезу, куда скажешь, это быстро.
- Андрюх, пожалуйста, не спрашивай. Клянусь, я тебе все расскажу, только не теперь. Я сейчас должен... один, сам. Мне срочно...
- Ром, минута, всего минута, - Жданов резко затормозил у яркой машины, около которой стояла Соня. Выскочил из автомобиля, еще раз бросив взгляд на невменяемого Малиновского, схватил с заднего сидения портфель и пошел к дочери. Соня с удивлением взирала на происходящее. Андрей обменялся несколькими словами с ней, она подошла автомобилю отца и открыла пассажирскую дверь.
- Роман Дмитриевич, здравствуйте! Папа сказал, что вы в аварию попали, и вам нужна машина? Возьмите мою, мне она долго не понадобится, а папа меня отвезет, если вам нужно срочно.
- Мне нужно срочно, Соня, очень срочно. Спасибо.
- Тогда вот, - она вложила ему в руки ключи, - Сейчас заберу свои вещи и отдам вам документы. Папа, я с тобой, Роман Дмитрич возьмет мою машину.
- Ты мне позвони, Ром, хорошо? Когда сможешь... – Встревоженный Андрей стоял рядом, пока Роман двигал водительское сидение, подстраивая его под себя. – И... пожалуйста, Малиновский, будь осторожнее! Я буду ждать твоего звонка.
Роман махнул на прощание рукой, благодарно кивнув стоявшим плечом к плечуЖданчику и Жданочке.
Сосредоточившись на выборе маршрута, как побыстрее, минуя все эти пробки, доехать до Снегиревки, Роман не сразу включился, что за музыка звучит из динамиков Сониной машины. Но когда лег на курс, в его сознание пробился пронзительный голос Веры Матвеевой, еще больше выстуживая и без того заледеневшую в дурном предчувствии душу:
Не ищи меня, пожалуйста, я ушла гулять по городу.
Полутенью, полусветом, мимо заспанных домов.
Я спасу от одиночества эти улицы и дворики,
Позабытые домами ради отдыха и снов.
Позабытые домами ради отдыха и снов.
Я ушла гулять по городу, слушать ветер и безветрие.
Тихий дождик пусть размоет и сотрет мои следы.
Не ищи меня, пожалуйста, потому что больше нет меня:
Я ушла в вечерний город - царство грез и темноты.
И отсюда мне не выбраться - это что-то непонятное:
Заманил меня в ловушку этот город-крысолов.
Жарким лепетом безумного прошептал слова невнятные,
И повел меня, и бросил в лапы вымыслов и снов.
Если скажут, что погибла я, если где-нибудь услышишь вдруг,
Что заснула, не проснулась - не печалься и не верь.
Не заснула я, любимый мой, я ушла гулять по городу,
Просто вышла и бесшумно за собой закрыла дверь.
Пришлось наугад тыкать в какие-то кнопки, чтобы выключить это. Но в тишине было еще хуже, оглушали собственные мысли: она не любит больниц, она не любит больниц... а кто их любит? Нет! – спорил сам с собой. - Она их не любит, потому что ей не везет с больницами, сапожник без сапог, всегда осложнения... И эти озабоченные лица врачей, про которые сказал Андрей, и то, что она до сих пор не отвечает и... что-то еще, что-то, словно стоящее за дверью памяти, не желающее показываться, выходить.
Понятно, что случилось непредвиденное и неправильное, ведь до родов еще полтора месяца почти... Насколько это опасно? Он почему-то был твердо уверен в том, что все очень серьезно.
О чудо! После нескольких безуспешных попыток дозвониться до справочной "Снегиревки", он таки услышал голос дежурной.
Да, такая пациентка поступила, да, она в операционной... Состояние было тяжелое, но за последние сорок минут новых данных не поступало, врачи работают, звоните.
Сорок минут? В операционной... Что там могут делать? Последние сорок минут, а сколько было до этого? Тяжелое состояние – насколько тяжелое? Врачи работают - это звучит хуже всего, перед глазами картинки из всех этих сериалов про «Скорую помощь», или вот зачем сейчас вспомнилась серия из «Склифосовского», где герой-хирург не смог спасти свою любимую, истекшую кровью на операционном столе?
По пробкам езды до клиники было еще минут 30-35, дозвонился до справочной еще через двадцать минут в надежде, что скажут: операция закончена, перевели... куда там переводят после операции? Но услышал ровный, вроде бы отстраненный голос: пока состояние матери стабилизировать не удалось, ребенок, девочка, 2550 грамм, 45 см, по шкале Апгар 4/7, находится в детской реанимации, о состоянии ребенка новых сведений не поступало, врачи работают.
Девочка... слово сработало как ключ, калиточка со скрипом отворилась, и он вспомнил насмешливый взгляд цыганки. «Ты-то заговоренный, а девочек своих отпустишь – не поймаешь: улетят голубицами…» Вот когда пробило, когда сверкнуло молнией во вдруг потемневшем сознании: упустил, улетают.
- Господи! Почему? – никто не разговаривает с Богом искреннее, чем те, кто в нем постоянно сомневается. – Без этого вот никак? Чтобы жил человек, хороший человек. Ей мало что ли было того, что было до меня? Мало того, что со мной? Еще и это? Ты ж милосерден, так оставь ее, ты можешь, легко! Так ведь нет... или вот оно, твое милосердие? Оставь ее здесь! – зубы почти скрипят, руки, вцепившиеся в руль, онемели. Это не мольба, не покаяние, не смиренная просьба, это протест и возмущенное требование - разве так молятся?
Но серые ноябрьские небеса невозмутимо вопрошают в ответ: «Я-то могу, а зачем?»
"Зачем, зачем, зачем, - колотится сердце, спотыкаясь в затянувшемся галопе, пульсирует в голове набухшей веной, перехватывает жгутом дыхание, затягивает на шее узел туже, туже... – Зачем? Зачем? Зачем?"
- Оставь ее мне!
Сквозь расщелину в серых облаках вдруг проклюнулся золотой закатный луч. Если бы сейчас на заднем сидении ехала с Романом Раиса Васильевна и слушала бы его разговор с небесами, она б непременно заметила: это знак, тебя услышали. Конечно, мужчины друг друга понимают иногда с полуслова: «оставь ее мне» - Он знает, что это значит, что это значит в устах того, кто это произнес. И не надо клятв и обещаний, в этих трех словах все, что нужно.
Но Роман не видит луча, он в отчаянии от того, что, кажется, ничего не может исправить, что столько времени упустил, столько наделал ошибок, а счастье было так возможно, так близко...
И не помогут эти равнодушные жестокие небеса.
Телефон пискнул, намекая на истощение зарядки. Стал искать проводок, чтобы подключить его, нельзя остаться без связи, и нечаянно задел кнопку радио.
...Позови меня,
Позови меня,
Хоть когда-нибудь позови!
Позови меня,
Позови меня,
Хоть когда-нибудь позови! – вырвался из небытия голос Магомаева.
«...это моя личная теория... когда человек находится на границе жизни и смерти, важно удерживать здесь его душу. Его надо звать – по имени, настойчиво и искренне, звать обратно, не отпускать его...»
- Марианна! – сухие губы сами прошептали ее имя, не спрося разрешения у него. – Марианна, не уходи!
__________________________________________________________
В. Матвеева, "Я ушла гулять по городу"
М. Магомаев, "Позови меня"
107.
В справочной ничего нового не сказали, велели пройти дальше, ждать, когда врач выйдет после операции, все объяснит. Прошел, куда было велено, и сразу, среди десятка, наверное, ожидающих, узнал ее сестру. Нельзя сказать, чтобы очень похожи, но что-то неуловимое в лице и выражение на нем такое же, наверное, как у него самого. Впрочем, женщина, несмотря на погруженность в тяжелые мысли, тут же среагировала на Романа: смотрела на него внимательно, долго не отводя взгляд. Он подошел, представился: «Роман», - уже совершенно точно зная, что ничего больше добавлять не надо, и действительно, никаких вопросов не последовало, только назвала свое имя в ответ: «Ариадна».
«А у моей сестры тоже редкое имя. Когда ее забирали из роддома, и зашел разговор об именах, бабушка, мамина свекровь, сказала: «Только не Ариадной», - вот мама и выбрала имя по принципу «от противного», а я зову ее Ари, Аришка. А она меня Мари, Маришка».
Они не успели перекинуться и парой слов, как вышла врач и спросила, кто ждет информацию о Лембе. Ариадна хотела что-то сказать, но голос ее не послушался, она лишь молча подняла руку.
Доктор подошла и, мельком глянув на встревоженных мужчину и женщину, уткнулась в свои бумажки.
- Так, Марианна Лембе, состояние стабильное, я бы даже сказала, удовлетворительное. Времени еще мало прошло, но уже можно констатировать, что динамика положительная. Мы не любим делать прогнозов, но мне кажется, что проблем со здоровьем у нее быть не должно, несмотря на недоношенность. Кстати, для такого срока девочка достаточно зрелая и крепкая, боец, можно сказать. Роды тяжелые, и, конечно, сначала были опасения, но ребенок очень быстро улучшил свое состояние до 7 баллов по шкале Апгар, и сейчас оно не вызывает тревоги. Вопросы есть?
Ариадна вздохнула, а Малиновский пытался привести мысли в порядок. Сначала он подумал, что речь идет о Марианне, но обрадоваться не успел – врач говорила быстро, а думал он медленно, и скоро стало понятно, что речь идет о ребенке.
- Она будет в детской реанимации? – это спросила женщина.
- Да, но не потому, что есть какая-то опасность, а просто так положено: преждевременные роды, низкая оценка через минуту после родов, критическая ситуация в родах. Так что мы за ней понаблюдаем, погреем, подкормим через капельницу, вы не должны волноваться. Все в пределах нормы.
Врач ушла говорить с другими, а Роман вопросительно смотрел на сестру Марианны.
- Почему они ее так называют?
Та не сразу поняла, о чем он спрашивает.
- А! В роддомах, пока у ребенка нет своего имени, он идет под именем матери, даже если мальчик.
Не успела договорить, как вышел другой врач, и сразу направился к ним. Пока он шел, Роман успел прочитать по его лицу, что тот не скажет им ничего хорошего. Но насколько все плохо?
- Преждевременная отслойка нормально расположенной плаценты. Увы, не сразу распознали, смазанная картина... массивная кровопотеря... не могли долго остановить кровотечение, что является осложнением. В данной ситуации стоит вопрос об удалении матки, если в ближайшее время кровотечение возобновится... но состояние пациентки такое тяжелое, что прогноз о благоприятном исходе операции крайне сомнительный... делаем все возможное... бу-бу-бу... бу-бу-бу... Вам плохо? Присядьте!
- Роман, Роман! – это уже говорила Ариадна. – Сядьте сюда.
А что такое? Как стоял, так и стоит. Не падает, за сердце не хватается. Почувствовал, что кто-то тянет его за руку к диванчику. Ладно, сел. Что там еще доктор говорит? Доктор быстро уходит. Ариадна тяжело опускается на диван рядом. У нее звонит телефон, она отвечает, с трудом шевеля губами, потом оживляется, но брови сведены на переносице.
- Беда не приходит одна. У младшего температура выше сорока, муж волнуется...
- Вы, Ариадна, поезжайте к детям. Я вам напишу. Я вам буду писать обо всем, что узнаю... нового о ее состоянии. Тут вы ничем помочь не можете, а ребенку вы нужны.
Они обменялись телефонами, Роман вызвал ей такси. Уходя, она что-то хотела ему сказать, но то ли не смогла, то ли передумала. Он остался, остался один, совершенно один, хотя рядом все время кто-то ходил и суетился. Один наедине со своими мыслями. «Мари, ты слышишь меня?»
У кого-то зазвенел телефон, рингтон какой-то знакомый... Девушка ответила, а мелодия в ужасной электронной обработке все вертелась в голове, никак не желая оформляться в сознании в то, что было изначально. А, вот что это было!
Ветер ли старое имя развеял?
Hет мне дороги в мой брошенный край.
Если увидеть пытаешься издали,
Hе разглядишь меня,
Hе разглядишь меня,
Друг мой, прощай!
Я уплываю, и время несет меня
С края на край,
С берега к берегу, с отмели к отмели...
Друг мой, прощай!
Знаю, когда-нибудь с дальнего берега
Давнего прошлого
Ветер весенний ночной принесет тебе
Вздох от меня.
Ты погляди, ты погляди,
Ты погляди -
Hе осталось ли что-нибудь после меня?
В полночь забвенья, на поздней окраине
Жизни твоей
Ты погляди без отчаянья,
Ты погляди без отчаянья:
Вспыхнет ли, примет ли облик безвестного образа,
Будто случайного?
Примет ли облик безвестного образа,
Будто случайного?..
Это не сон, это не сон,
Это - вся правда моя, это истина,
Смерть побеждающий вечный закон -
Это любовь моя,
Это любовь моя...
«Марианна, а как же Дрезден?» - он разговаривал с ней, потому что не знал, как еще можно звать. – «Мари, а Лувр? А, Мари?»
- Лембе, – не сразу сообразил, что нужно откликнуться. Народу поубавилось, вернее, почти никого не осталось, сколько так сидел? Вскочил, открыв глаза, пошел навстречу доктору. Уже другой. Что это значит?
- Пациентка переведена в реанимационное отделение, угрозы кровотечения нет, необходимость в удалении матки отпала, но состояние еще тяжелое, в сознание пока не приходила.
- Доктор, подождите, - схватил за рукав попытавшегося исчезнуть эскулапа Роман. – А подробнее, понятнее? Что это значит?
- Ну, что значит. Кризис миновал, но пока она не пришла в сознание, мы не можем давать никаких прогнозов. Всякое бывает. Ждем.
Написал подробно сестре. Потом она позвонила, сказал все то же самое еще раз. И снова уселся на свое уже привычное место, ждем.
Его попытались отправить домой – кто это был? девушка из справочного, охранник, кто-то еще... – в белом халате. Что сидеть, смысла нет, завтра приедете, будут свежие новости.
Как отбился, убедил? Оставили в покое. Это им смысла нет.
Девушка смотрела сочувственно – молодая еще, сердце не окаменело в этой системе, - показала ему, где у них аппарат кофейный и кулер.
На рассвете к нему, лежащему на диванчике в полузабытьи со скрещенными на груди руками, пришла медсестра, тронула тихонько за плечо.
- Вы к Лембе?
Сел, уставился мутным взглядом в молодое, приветливое лицо.
- Я...
- Она пришла в себя. Ей лучше.
Долгий выдох был больше похож на охватившую грудную клетку судорогу.
- Правда?
- Правда, конечно.
Он провел ладонью по лицу, улыбнулся.
- Спасибо вам, - посмотрел благодарно на девушку, схватился за телефон. – Мне нужно семье сообщить быстрее, а то они волнуются.
- А хотите, я вас к ней на минутку проведу? - проговорил ангел с густо нарисованными бровями. – Сейчас можно, дежурный врач пошел в другое отделение на консультацию. Только быстро.
- Где ваши крылья, неземное существо? Конечно, хочу!
Девушка засмеялась и поманила рукой.
- Пошли.
По дороге завела его в подсобку, выдала халат, бахилы и шапочку с маской, помогла все это надеть – зачем ей все это? что ею двигает? – кивнула лифтеру, шепнула что-то сестре на посту, та лишь рукой махнула: идите, только быстро.
В палате реанимации из четырех коек была занята только одна. Марианна лежала с закрытыми глазами, бледностью кожи не уступая белоснежной наволочке.
Капельницы, пищащий аппарат, еще какие-то звуки. Девушка подвела его к кровати, сама проверила систему внутривенного вливания, заменила флакончик, отошла в сторонку, повернулась спиной, чтобы не мешать.
Он стоял и смотрел, и пытался понять, что происходит в его груди. Радость от того, что он ее видит живую, так давит на ребра изнутри или страх, что он все еще может ее потерять. Вдруг ее глаза распахнулись, и он понял, что Марианна его узнала. Это было видно не только по потемневшему – потеплевшему? – взгляду, это услышала даже медсестра: пик, пик, пик, пик - участился звук сердцебиения. Он подошел ближе, взял ее за пальцы – ледяные, бледные.
«Белее белого твоя рука...»
- Тшшш, тшшш, - ласково сказал Роман, словно ее сердце могло его услышать. – Тшшш... Зачем так громко? Я и так все знаю. Хочешь, чтобы все?
Ее губы тронула улыбка, она закрыла глаза, и он сразу испугался. Но нет, она просто набралась сил.
- Не мальчик... - голос слабый, почти шелест листвы.
- Да кому они нужны, эти мальчики, от них одни хлопоты — разве я не доказательство? – сказал он, цитируя Ретта Батлера. – Я рад, что девчонка.
Она снова закрыла глаза.
- И потом, если ты так расстроена, я могу попробовать еще раз. Когда у тебя там овуляция, чтобы уж наверняка?
Ее глаза снова распахнулись, а сердечный ритм стал нерегулярным.
- Так, все, пора, - сказала сестра, заволновавшись. Вы дорогу помните? Оставите халат там, на диване. Все, все, уходите! – торопила она, видя, что Малиновский медлит. – Все будет хорошо, идите!
- Выходи гулять, я жду тебя во дворе! – успел он сказать Марианне на прощание, когда маленькие, но крепкие ручки медсестры выдворяли его из палаты. И успел увидеть ответную улыбку.
Пока сбегал по лестнице, вспомнил, откуда эта строчка:
Нежнее нежного
Лицо твое,
Белее белого
Твоя рука,
От мира целого
Ты далека,
И все твое —
От неизбежного.
От неизбежного
Твоя печаль,
И пальцы рук
Неостывающих,
И тихий звук
Неунывающих
Речей,
И даль
Твоих очей.
Волнуясь, написал сестре. Она тут же перезвонила – не спала. Услышал в ответ тишину, а потом плач, и не знал, что сказать.
- Как ребенок, Ариадна?
- Лихорадит, но не критично. Спасибо, Роман.
А ему-то за что... Кому сказать спасибо?
Убрав телефон, подошел к большому окну этого старинного здания, посмотрел на освещенное первыми лучами солнца небо.
- Спасибо! - разве так Его благодарят?
Вышел из клиники под бубнеж охранника: «Когда еще говорили: поезжай домой! Нет, все самые умные, хочут – сидят, не хочут – уезжают...», не сразу вспомнил, где оставил машину, не сразу понял, что вот эта – его.
Послал еще одно сообщение, Жданову, чтобы тот не волновался за него, проснется – прочитает, и поехал домой. Впереди много дел, нужно быть в форме. Сделал радио погромче, выбрал из всех настроенных радиостанций ту, на которой был максимально бодрый вариант музыкальной композиции. Поехали.
Я просыпаюсь в холодном поту,
Я просыпаюсь в кошмарном бреду,
Как будто дом наш залило водой,
И что в живых остались только мы с тобой.
И что над нами километры воды,
И что над нами бьют хвостами киты,
И кислорода не хватит на двоих.
Я лежу в темноте.
Слушая наше дыхание,
Я слушаю наше дыхание.
Я раньше и не думал, что у нас
На двоих с тобой одно лишь дыхание.
Дыхание.
Я пытаюсь разучиться дышать,
Чтоб тебе хоть на минуту отдать
Того газа, что не умели ценить,
Но ты спишь и не знаешь…
Что над нами километры воды
И что над нами бьют хвостами киты,
И кислорода не хватит на двоих.
Я лежу в темноте,
Слушая наше дыхание...
В следующие дни в реанимацию больше ни разу попасть не удалось: началась какая-то проверка, и без того жесткие правила посещения пациенток были еще ужесточены. Даже заведующая детским отделением, оказавшаяся однокурсницей Марианны, не смогла поспособствовать. Зато им с Ариадной разрешили посмотреть на малышку.
Девочка оказалась совсем крошечной и удивила Малиновского похожестью на его маму. Как на этом маленьком, красновато-буроватом личике он мог разглядеть какие-то знакомые черты, он сам не понимал, но первое, что пришло в голову, когда их подвели к кювезу для новорожденных, - это было «мама». Дитя спокойно спало, плотно примотанное пеленками к маленькому матрасику, у стенки кювеза, словно на бочку.
Ариадна восхитилась, всплеснув руками:
- Такая красотуля! Вылитая Мари!
Ну, женщинам виднее насчет младенческой красоты, особенно многодетным.
- Ну как, папочка? – спросила Романа сестричка, размером своей груди наводящая на мысль, что она ею вскармливает всех лежащих здесь младенцев. – Как вам дочь?
Дочь... Как странно это звучит!
____________________________________________________
Р.Тагор, "Последняя поэма"
О. Э. Мандельштам, "Нежнее нежного"
"Наутилус Помпилиус" - "Дыхание"
108.
- Девочку можно выписать хоть сейчас, к ней вопросов нет, - рассказывала однокурсница Марианны, а вот мама… - она быстро взглянула на Романа и осторожно продолжила: - Я не знаю, сколько ей еще лежать, там все не так просто. Будете забирать ребенка? Или его нужно тогда переводить в другой стационар.
- Будем, конечно! Во-первых, ребенку в любом случае лучше дома, чем по больницам инфекцию собирать, во-вторых, я знаю, Марианна расстроится, если малышку куда-то там переведут. Да она просто с ума сойдет, с ее-то отношением к больницам! В разных местах лежать? Нет, это исключено. Ей сейчас никак нельзя волноваться. Можно завтра? Чтобы я успела приготовиться?
- Хорошо, к завтрашнему дню подготовим документы. Приезжайте после 12 часов.
В 12 часов следующего дня Роман ходил по холлу больницы и ждал Ариадну. Договорились, что он отвезет ее с девочкой к ним домой. Ариадна вбежала и сразу, не успев отдышаться, сообщила:
- Роман, у нас сразу двое детей заболели, один в ночь, второй с утра. Врач подозревает коклюш. Не пойму, откуда, ведь привитые все, но тем не менее... Скорее всего, неправильно будет брать девочку к нам, когда есть опасность, что она, такая слабенькая и маленькая, сразу подхватит серьезную заразу. Придется соглашаться на перевод в другую больницу.
- Нет! Вы же сами говорили, что это исключено! Я тогда хочу ее забрать. Мне ее отдадут?
- Вы? А…
- Я же не один, у меня есть помощники: Раиса Васильевна, очень заботливая и аккуратная женщина, вы меня, если что, проконсультируете, у меня есть друзья – приедут, помогут, только не отдавать ее в какую-то там больницу неизвестно с кем!
- Да мне и самой не хочется. В общем, вы правы, ничего такого в этом нет. Сделаем так: забираю я, чтобы вопросов не возникло, а отдаю вам.
Они, как два заговорщика – решительная опытная женщина, съевшая собаку на детских болезнях, больницах и всем таком прочем, и юнга, для которого это было первое плавание, дождались, пока им вынесут девочку, красиво упакованную в то, что на всякий случай все же принесла с собой Ариадна.
Ждать пришлось минут сорок, за это время выяснилось, что эпидемия заразы у Ариадны распространилась и на мужа, и что ехать с Романом она не может.
- Что за фигня творится, никак не пойму! То одно, то другое! И какой же это коклюш, если муж заболел? – качала головой расстроенная женщина. – Ну, ничего, Роман, вы справитесь. Я на телефоне, вас не брошу. Звоните.
Роман и так уже звонил. Сначала Жданову: оказалось, что тот еще только в аэропорту, прилетел из турне Казань-Самара-Нижний Новгород, где, подменяя Романа, решал какие-то вдруг возникшие срочные вопросы, поэтому подъехать быстро не сможет.
- Андрюх, вы мне оба с Катей очень нужны, можете приехать сегодня… побыстрее ко мне в деревню?
- Так, так… Я ждал этого. Хорошо, как только - так сразу! Сейчас Катерине позвоню, но не обещаю, что получится очень быстро. Хотя, сезон не дачный, может, без пробок до тебя доберемся. Жди.
Потом Роман звонил Генке, и оказалось, что тот может приехать за ним и отвезти. Это было очень кстати. Потом Раисе Васильевне.
- Главное - не волноваться и ничего не бояться, - напутствовала Романа, севшего на заднее сиденье и протянувшего руки за кружевным свертком, Ариадна.
– Вот тут вам даже дали смесь, на первое время хватит, сказали, что кормить можно часа через три, доедете? Бутылочку купите в любой аптеке по дороге. И памперсы. Хотя тут тоже вот, в подарке от мэра, есть кое-что. Сейчас сразу говорить много не буду, все равно не запомните, будем решать вопросы по мере поступления. Все, с Богом!
- Я с тебя фигею, Ромча! Забери меня, говорит, из роддома, я говорит, девочку родил… Роман родил девчонку, велел тащить пеленку…
Малиновский пытался сесть так, чтобы держать сверток было удобнее, и старался не делать резких движений – девочка спала. А если проснется? Поэтому на вопросы не отвечал, чтобы не бубнить над ухом ребенка. За эти дни ее личико приобрело нормальный цвет, а черты разгладились.
- Да ты говори, не бойся. Они в таком возрасте еще не сильно на шум реагируют, - припомнил опытный папа Гена. – Аптека. Останавливаюсь?
В аптеку пошел Генка с заданием купить все, что нужно, лучше больше, чем меньше. Малиновский сидел и разглядывал то, что можно было увидеть в ворохе кружев, трикотажа и других бело-розовых тряпочек. Девочка зашевелилась, нахмурила бровки и открыла глаза. Роман почему-то перестал дышать: они впервые встретились взглядом, он и она. Он, очевидно, ее не особо впечатлил, так как она скрипнула, нахмурила носик, и снова закрыла глазки. А Роман…
- Вот, вроде все, как нужно, девчонки-фармацевты хорошие попались, всей аптекой приданое тебе собирали. – Генка был чему-то страшно рад. Он чуть насмешливо посмотрел на своего пассажира, прижимавшего к себе ребенка, пожалуй, чуть нервно, и, сев за руль, запел, подражая Вертинскому: - У меня завелись ангелята, завелись среди белого дня. Всё, над чем я смеялся когда-то, всё теперь восхищает меня!
- Так, смотри внимательнее на дорогу, легенда эстрады первой половины XX века.
Пока ехали, Роман поведал ему правдивый, но так искусно отредактированный вариант его истории отцовства, что мы, пожалуй, удивились бы. Да и ладно. Генке вполне хватило той новости, кто мама ребенка, чтобы помолчать какое-то время, размышляя. Пока он молчал, в салоне автомобиля негромко звучал ласковый голос Визбора.
Есть тайная печаль в весне первоначальной,
Когда последний снег нам несказанно жаль,
Когда в пустых лесах негромко и случайно
Из дальнего окна доносится рояль.
И ветер там вершит круженье занавески,
Там от движенья нот чуть звякает хрусталь,
Там девочка моя, ещё ничья невеста,
Играет, чтоб весну сопровождал рояль.
Ребята, нам пора, пока мы не сменили
Весёлую печаль на чёрную печаль,
Пока своим богам ничем не изменили,
В программах наших судеб передают рояль.
И будет счастье нам, пока легко и смело
Та девочка творит над миром пастораль,
Пока по всей земле во всех её пределах
Из дальнего окна доносится рояль.
Раиса Васильевна и Валентин Иванович встречали их, как встречают паломников, возвратившихся из дальних странствий и принесших с собой нечто чудесное. Васильна была и встревожена, и возбуждена, и счастлива, и растрогана одновременно, суетилась чуть больше, чем нужно. А Иваныч, который в последнее время словно дистанцировался от Романа, теперь выглядел умиротворенным и молчал, лишь лукаво улыбаясь.
Генка оказался вполне компетентным: показал, как удобнее помыть бутылки-соски, простерилизовать, развести смесь. Долго вычисляли с непривычки дозу – все это делали втроем, пока Иваныч носил младенца, начавшего капризничать, на руках. Ариадна быстро разъяснила все вопросы, и вот уже Роман кормит из бутылочки крохотулю, а все остальные стоят вокруг и, не отрываясь, следят за происходящим.
Пообедали по очереди, держа девочку на руках – почему-то так и не придумали, не решились куда-то ее положить. Опять же, Генка помог разобраться с конструкцией памперсов, правда, не отважившись надевать подгузник на такую «малипуську». Васильевна тоже не чувствовала себя уверенной, новоявленный отец все делал сам, стараясь, чтоб не так уж было заметно, как подрагивают руки.
- Роман, я решила не говорить пока Марианне, что девочка у вас. Чтобы она не дергалась, а то напридумывает себе еще что-нибудь, у нее очень богатое воображение. Пусть окрепнет немного, тогда скажем, хорошо? – в очередной раз консультируя Романа, спросила Ариадна.
– Вам виднее, как лучше, хотя я не хотел бы ее обманывать.
- Я думаю, что так лучше. Еще день-два. А потом, главное, что с малюткой все в порядке, остальное – мелочи. И кстати, у нас тут дурдом, хорошо, что это все не случилось на сутки позже, все болеют, я одна еще пока держусь.
Малиновский согласился, но предупредил сестру Марианны, что если в разговоре с ней возникнет вопрос о ребенке, он ей скажет. Сестра согласилась.
Генка уехал, крепко пожав Роману руку и пожелав ему материнского мужества, а еще сказав, что теперь и этот дом станет похож на мини солнечную систему, где появилась своя звезда, вокруг которой будут крутиться все остальные планеты.
Когда спустя полтора или два часа в сад вошли Ждановы, они застали такую картину: на подаренном ими гамаке в подаренном ими теплом пушистом спальнике, дергая за привязанную к яблоне веревку, раскачивался Малиновский. К этому моменту уже сгустились сумерки, и сад освещался фонарями, лучи от которых растворялись в тихом, чуть прохладном ноябрьском воздухе.
- Нет, ты только погляди, Кать! – сказал Андрей, повернувшись к жене. – Сказал «срочно», да еще таким голосом, как будто у него пожар тут, а сам на гамаках качается, оболтус! А я-то летел к нему, нервничал, - продолжал Андрей, подойдя к гамаку. - Две недели почти ничего вразумительного, только «подожди, подожди, выручай, выручай», и что я вижу!..
Андрей как раз наклонился над гамаком, собираясь ткнуть Романа кулаком по мальчишеской привычке, но тот успел выставить руку.
- Тихо! Не ори!
Андрей замер, разглядывая маленький комочек, уютно устроившийся на груди Романа под спальником.
- Боже! Что я вижу! Катя, иди сюда скорее! И ущипни меня, кажется, у меня глюки…
Катя тоже подошла и заглянула с другой стороны гамака.
- Это ребенок. Новорожденный, - как всегда трезво констатировала она.
- Малиновский, где ты его взял?
- Где взял, где взял... Места знать надо!
- Я думаю, у Марианны Николаевны, - аккуратно предположила Катя, глядя, как Малиновский нежно поправляет головку малышки, переложив ее на другой бок.
- Да, Катя права, - сказал он наконец. – И вы мне нужны, чтобы показать, как с ней управляться, купать, одевать. И съездить кое-куда надо, пока магазины не закрылись, хорошо, Палыч?
- Хорошо, конечно… сейчас приду в себя, и можешь на меня рассчитывать. А пока меня нет, я в шоке! – И тут же выйдя из шока: - Кать, но как ты его раскусила! А я не верил!
Катя укоризненно взглянула на мужа и перевела разговор:
- А что мама? – она раскрыла спальник, помогая Роману встать с гамака, не тревожа ребенка.
- Мама… маме еще нужно время, чтобы восстановиться.
- Да, я звонила, там как-то все не очень.
- Не очень.
Они прошли в дом, Катя разделась, помыла руки и взяла девочку у Романа. Андрей все еще удивленно наблюдал за происходящим.
- Глазам своим не верю! Неужели твоя? А что я спрашиваю? Я и так вижу, что твоя!
- Да что ты там можешь видеть, болтун! – Малиновский набрал Васильне, сказал, чтобы приходила.
- Как что? Кать! Ну скажи, разве я не прав? Она ж с ним одно лицо! Алиментное дитя!
- Сам ты… не скажу, какое дитя!
- Похожа, очень похожа, Роман Дмитрич! Так, записывайте, что нужно купить.
В этот момент пришла Васильна.
- Знаете, что? Я в деревне насчет грудного молока договорилась! – поздоровавшись, радостно сообщила она. – Там у женщины мальчик трех месяцев, она молоком заливается, без преувеличения! Я сказала, что мы любые деньги заплатим, а она и вообще брать не хочет. Ром, я все верно сказала?
- Верно. А что лучше? Смесь или молоко?
- Конечно, молоко! Несравнимо! – Катя обрадовалась. – А женщина-то аккуратная? Здоровая?
- Не то слово! Медсестра из детского сада! Да Роман ее знает, она ко мне уколы приходила делать сколько раз.
- Роман ее знает? А вы на мальчика смотрели, Раиса Васильевна? Он на кого похож? – совершенно пришел в себя Андрей.
-Если она деньгами не захочет, мы ей тогда медом и всякими нашими запасами будем отдавать, – только махнула рукой на веселящегося Жданова Васильна.
- Это замечательно, что есть грудное молоко! Теперь выясним с вещами, а про остальное вы мне подробнее расскажете, когда они в магазин уедут… - Катя не теряла времени даром.
До глубокой ночи в красивом доме на пригорке горел свет. Пока мужчины вместе собирали кроватку, пока Роман и Васильна учились купать младенца и выясняли, как правильно подогревать грудное молоко, первую порцию которого Иваныч торжественно вынул из-за пазухи, осваивали коляску, радионяню, разбирались с сосками и бутылочками, комбинезончиками, чепчиками и ватными палочками… Решено было, что Ждановы остаются ночевать.
Потом Катя осталась с малышкой, а друзья уехали в город за машиной. И снова Малиновский рассказывал, как все это случилось, только версия для Андрея была совсем другая, почти без купюр. Ну, за небольшим исключением… впрочем, к этим исключениям Роман уже привык, и они его больше не напрягали.