|
Заявка № 111. Сказки Бажова, НРК. Жданова - Данила-мастер, Катя - хозяйка Медной горы, Кира - невеста Жданова, ангст.
Исполнение 1
1/...?
Автор:
Название: Андрюша-мастер
Пейринг: Андрей/Кира, Андрей/Катя, Андрей/ ?
Рейтинг: PG
Жанр: сказ, микс-кроссовер(Сказки Бажова, НРК.)ангст
Примечание: Катя-хозяйка Медной горы, Кира - невеста Андрея
Время действия: до 1861года отмены крепостного права.
Место действия: Уральские горы, Зауралье.
1/?
Расскажу-ка вам, робяты, не рассказ,
не сказочку, а уральский сказ.
В старину это было. При матушке царице, когда ишо крепость-то человеков крестьянских в бытности была.
А и дело-то было на уральских заводах, где на рудниках в старые времена, слышь-ко, кайлом да лопатой добывали из горных глубин каменья самоцветные.
Те каменья приказчику сдавали и хозяевам в Сам-Петерхбурх отправляли, али тута мастерам по-каменному делу направляли.
На уральских-то заводах, слышь-ко много было мастеров-то по каменному делу. На наших-то заводах все больше малахит добывали, в забоях его было видимо-не видимо, бери — не хочу, да, слышь-ко, все самого лучшего сорту. Заказы из самого царского дворца выполняли.
Многие мастера и даже подмастерья по малахиту-то роботу выполняли.
А вот противу Андрея-мастера никого равных не было. Потому как он у самой Хозяйки Медной горы в выучениках побывал. И прозванье его было — Андрей Ждан — "Горный мастер".
Еще дед моего деда сказывал об Андрюше-мастере, который у Хозяйки Медной горы Екатерины побывал, и смог обратно возвернуться. Уж очень его невеста Кира ждала, воевала за него с той Екатериной — самой Хозяйкой медной горы, отвоевала, однако, от ихнего роду за ними прозвание и пошло Ждановы, да Ждановы, так и до сих пор их род продолжается.
То не сам сказ, то присказка была. А сам-то сказ еще впереди.
А дело было так.
На Уральских землях ровным-то местом мы не больно богаты.
Все у нас горы до ложки, лощины да пригорки. И есть одна гора, медной которая прозывается. Вот и прослышали мы от наших стариков, что у этой горы есть Хозяйка — Екатерина. Всякое про нее гутарили, многое баяли, по-худому и по-хорошему, однако, все сходились в одном:
«Худому встретится с ней горе, а и доброму — хорошего мало».
А прознали про эту хозяйку по одному случаю.
Навострите ушки на своей макушке да и послушайте про то, как об этом старики нам сказывали.
Жил в то время на деревне парнишко один, Андрюшей прозывался. Сиротка круглый был этот парнишечко. Андрюшка-Недокормыш его кликали. Годов-то, поди-ка, тогда двенадцати был, а то и поболе.
На ногах высоконький, а худой-расхудой, в чем душа держится. Ну, а с лица чистенький, приглядненький, чисто херувим. Волосенки черненьки, глазенки большеньки, как темно-карие глубокие омуты. Хоть и суховат, но уж больно на личико пригож.
За эту вот приглядность и решили его пристроить сперва в казачки при господском доме: табакерку ли, платок ли подать, сбегать куда ни на есть и протча...
Да вот беда у этого сиротки не было дарованья к такому делу. На таких-то местах вьюном виться надо, быть на вытяжку: что прикажете? Погибаться пониже, быть наизготовку кажную минуточку, да всегда находится на улыбочке, господ веселить.
А этот Андрейка какое на вытяжку — забьется куда-нибудь в уголок потемнее, да и затаится там — думу каку-то свою думает, или того пуще — уставится на картину какую глазищами своими, а то и на украшенье, али вазу какую — станет, да и стоит зачарованно.
Его кричат, а он и ухом не ведет. Кричи — не докричишься, зови — не дозовешься. Били-колотили, палками и розгами учили, конечно, поначалу-то, потом рукой махнули:
— Блаженный какой-то! Тихоход! Из такого хорошего слуги не выйдет.
Из-за худобы, однако, на тяжелую заводскую работу, либо в гору все ж таки не отдали — шибко жидко место, на неделю не хватит.
Вот приказчик и надумал поставить его в подпаски. И тут Андрейко не вовсе гож пришелся. Парнишечко ровно старательный, а все у него оплошка выходит. Задумчив больно был.
Уставится глазами на травинку, а коровы-то — вон где! Старый пастух ласковый попался, жалел сиротку, и тот временем ругался:
— Что только из тебя, Андрейко, выйдет? Погубишь ты себя, да и мою старую спину под бой подведешь. Куда это годится? О чем хоть думка-то у тебя?
— А я и сам, дедко, не знаю... Так... ни о чем... Засмотрелся маленько. Букашка по листочку ползла. Сама сизенька, а из-под крылышек у ней желтенько выглядывает, а листок широконький... По краям зубчики, вроде оборочки выгнуты. Тут потемнее показывает, а середка зеленая-презеленая, ровно ее сейчас выкрасили... А букашка-то и ползет...
— Ну, не дурак ли ты, Андрейко? Твое ли дело букашек разбирать? Ползет она — и ползи, а твое дело за коровами глядеть. Смотри у меня, выбрось эту дурь из головы, не то приказчику скажу!
Одно Андрейке далось. На рожке да на сопилке (это дудка така самоделошная) он играть научился. Чисто на музыке какой.
Вечером, как коров пригонят, девки-бабы просят:
— Сыграй, Андреюшко, песенку.
Он и начнет наигрывать. И песни все незнакомые. Не то лес шумит, не то ручей журчит, пташки на всякие голоса перекликаются, а хорошо выходит. Шибко за те песенки стали женщины привечать Андреюшку.
Кто пониточек починит, кто холста на онучи отрежет, рубашонку новую сошьет. Про кусок и разговору нет, — каждая норовит дать побольше да послаще.
Старику пастуху тоже Андреюшковы песни по душе пришлись. Только и тут маленько неладно выходило. Начнет Андреюшко наигрывать и все забудет, ровно и коров нет. На этой игре и пристигла их со старым пастухом беда-бедовая, горе-горькое, страсть жуткая.
Андреюшко, видно, заигрался, а старик задремал по-малости. Сколько-то коровенок у них и отбилось. Как стали на выгон собирать, глядят — той нет, другой нет. Искать кинулись, да где тебе.
А пасли-то они около Ельничной... Самое тут волчье место, глухое... Одну только коровенку и нашли. Пригнали стадо домой... Так и так — обсказали. Ну, из завода тоже побежали — поехали на розыски, да не нашли.
Расправа тогда, известно, какая была. За всякую вину спину кажи. На грех еще одна-то корова из приказчичьего двора была.
Тут и вовсе спуску не жди. Растянули сперва старика, потом и до Андреюшки дошло, а он худенький да тощенький. Господский палач оговорился даже.
— Экой-то, — говорит, — с одного разу сомлеет, а то и вовсе душу выпустит.
Ударил все ж таки — не пожалел, а Андреюшко молчит. Палач его в-другорядь — молчит, в-третьи — молчит. Палач тут и расстервенился, давай полысать со всего плеча, а сам кричит:
— Я тебя, молчуна, доведу... Дашь голос... Дашь!
Андреюшко дрожит весь, слезы каплют, а молчит. Закусил губенку-то и укрепился. Так и сомлел, а словечка от него не слыхали. Приказчик, — он тут же, конечно, был, — удивился:
— Какой еще терпеливый выискался! Теперь знаю, куда его поставить, коли живой останется.
Отлежался-таки Андреюшко.
Бабушка Вихориха подмогла. Была, сказывают, лекарка-старушка такая. Силу в травах знала.
Сама те травы собирала в полнолуние, да в Иванов день, в самое время, когда какая трава полную силу имела. Из таких трав да корешков, слышь-ко, настойки готовила, отвары варила да с мазями мешала. Заместо лекаря по нашим заводам была. Мазями да отварами лечила: и от надсады, и от ломоты... Ну, все как есть.
Хорошо Андреюшке у этой бабушки пожилось. Старушка, слышь-ко, ласковая да словоохотливая, а трав, да корешков, да цветков всяких у ней насушено да навешено по всей избе. Андреюшко к травам-то любопытен — как эту зовут? Где растет? Как прозывают этот цветок, а этот?
Старушка ему и рассказывает: "аверьяновка — от сердца, василек — от усталых глаз, одуванчик — от печенки, липовый цвет — от простуды, корни калгана(лапчатка) и змеевика — от поносу" и протча.
Раз Андреюшко и спрашивает:
— Ты, бабушка, всякий цветок в наших местах знаешь?
— Хвастаться, — говорит, — не буду, а все будто знаю, какие открытые-то.
— А разве, — спрашивает ее парнишка, — еще не открытые бывают?
— Есть, — отвечает, — и такие. Папору вот слыхал? Она будто цветет на Иванов день. Тот цветок колдовской. Клады им открывают. Вредный он для человеков.
На разрыв-траве цветок — бегучий огонек. Поймай его — и все тебе затворы открыты. Воровской это цветок.
А то еще каменный цветок есть. В малахитовой горе будто растет. На змеиный праздник полную силу имеет.
Несчастный тот человек, который каменный цветок увидит.
— Чем, бабушка, несчастный?
— А это, дитенок, я и сама не знаю. Так мне сказывали.
Андреюшко у Вихорихи, может, и подольше бы пожил, да углядели приказчиковы вестовщики, что парнишко мало-мало ходить стал, и сейчас к приказчику. Приказчик Андреюшку призвал да и говорит:
— Иди-ко теперь к Прокопьичу — малахитному делу обучаться. Самая там по тебе работа.
Мастеров-то по-каменному делу в то время немало было. У нас-то все больше по малахиту работали. Вот из этого малахиту и выделывали подходяще. Такие, слышь-ко, штучки, что диву дашься: как ему помогло. И шкатулки делали и вазы красивые и бляшки для украшениев и ручки к вилкам и протча.
Был в ту пору мастер Прокопьич. По этим делам первый. Лучше его никто не мог. В пожилых годах был.
Прокопьич одиночкой жил. Жена-то у него давно умерла. Старушка Митрофановна из соседей снаходу у него хозяйство вела. Утрами ходила постряпать, сварить чего, в избе прибрать, а вечером Прокопьич сам управлял, что ему надо.
Ну, что сделаешь? Пошел Андреюшко к мастеру, а самого еще ветром от слабости качает.
А Прокопьич-то лютой был, учил с рывка да с тычка, от него и здоровые-то выученики еле живыми убегали, поглядел на него да и говорит:
— Еще такого недоставало. Здоровым парнишкам здешняя учеба не по силе, а с такого что взыщешь — еле живой стоит.
Пошел мастер к приказчику отказываться, говорит ему:
— Не надо такого. Зашибить боюсь, убью ненароком — отвечать придется, только бы к ответу не потянули.
Только приказчик — куда тебе, слушать не стал:
— Да тянуть-то некому. Одинокий этот парнишка, что хошь, то с ним делай, — отвечает приказчик.
Пришел от приказчика Прокопьич домой, а Андрей около станочка стоит, досочку малахитовую оглядывает. На этой досочке зарез сделан — кромку отбить. Вот парнишка на это место уставился и головенкой покачивает.
Мастеру-то любопытно стало, что этот новенький парнишка тут разглядывает.
Спросил строго, как по его правилу велось:
— Ты это что? Кто тебя просил поделку в руки брать? Что тут доглядываешь?
Андреюшко и отвечает:
— На мой глаз, дедушко, не с этой стороны кромку отбивать надо. Вишь, узор тут, а его и срежут.
Мастер закричал, конечно:
— Что? Кто ты такой? Мастер? У рук не бывало, а судишь? Что ты понимать можешь?
— То и понимаю, что эту штуку испортили, — отвечает Андреюшко.
— Кто испортил? А? Это ты, сопляк, мне — первому мастеру!.. Да я тебе такую порчу покажу... жив не будешь!
Пошумел так-то, покричал, а Андреюшку пальцем не задел. Он-то, вишь, сам над этой досочкой мудровал, думал, да гадал — с которой стороны кромку срезать. Андрюшка-то своим разговором в самую точку попал.
Прокричался мастер и говорит вовсе уж добром:
— Ну-ко, ты, мастер явленный, покажи, как по-твоему сделать?
Андреюшко и стал показывать да рассказывать:
— Так бы лучше узор вышел. А еще лучше — пустить досочку поуже, по чистому полю кромку отбить, только бы сверху плетешок малый оставить.
Прокопьич знай покрикивает:
— Ну-ну... Как же! Много ты понимашь. Накопил — не просыпь! — А про себя думает: "Верно парнишка говорит. Из такого, пожалуй, толк будет. Только учить-то его как? Стукни разок — он и ноги протянет".
Подумал так да и спрашивает:
— Ты хоть чей, экий ученый?
Андреюшко и рассказал про себя. Дескать, сирота. Матери не помню, а про отца и вовсе не знаю, кто был. Кличут Андрейкой Недокормышем, а как отчество и прозванье отцовское — про то не знаю, не ведаю. Вроде как Жданом отца прозывали.
Рассказал и про дворню, и про коров, и про то, как под бой попал.
Прокопьич пожалел:
— Не сладко, гляжу, тебе, парень, житьишко-то задалось, а тут еще ко мне попал. У нас мастерство строгое.
Потом будто рассердился, заворчал:
— Ну, хватит, хватит! Вишь разговорчивый какой! Языком-то — не руками — всяк бы работал. Целый вечер лясы да балясы! Ученичок тоже! Погляжу вот завтра, какой у тебя толк. Садись ужинать, да и спать пора.
Поели, Прокопьич и говорит:
— Ложись вон тут на скамеечке!
Андреюшко разулся, котомку свою под голову, понитком закрылся, поежился маленько, — вишь, холодно в избе-то было по осеннему времени, — все-таки вскорости уснул.
Мастер тоже лег, а уснуть не мог: все у него разговор о малахитовом узоре из головы нейдет.
Ворочался-ворочался, встал, зажег свечку да и к станку — давай эту малахитову досочку так и сяк примерять. Одну кромку закроет, другую... прибавит поле, убавит. Так поставит, другой стороной повернет, и все выходит, что парнишка лучше узор понял.
— Вот тебе и Недокормышек! — дивится Прокопьич. — Еще ничем-ничего, а старому мастеру указал. Ну и глазок! Ну и глазок!
Пошел потихоньку в чулан, притащил оттуда подушку да большой овчинный тулуп. Подсунул подушку Андреюшке под голову, тулупом накрыл:
— Спи-ко, глазастый!
А тот и не проснулся, повернулся на другой бочок, растянулся под тулупом-то — тепло ему стало, — и давай насвистывать носом полегоньку.
Продолжение следует...
|
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
автор, может хватит, а???
