Спасибо за добрые слова и долготерпенье
Продолжим!
119. По мотивам "Джен Эйр".
Исполнение 1 /12.
Гувернантка.
12.В это время библиотеке, за плотно закрытыми шторами, говорили о Екатерине Валерьевне Пушкаревой. Говорил, в основном, Роман Дмитриевич
.
- Надо решать, Андре, этой барышне здесь делать нечего, и с Иноземцевым связана, и Сашка ее нанял. К тому же, быстро соображает – сразу поняла, что я во двор вышел, чтобы на ребенка посмотреть. И, знаешь, этак на меня очами сверкнула. Я в ее спальню заглянул, пока они гуляли – представляешь, у изголовья книга лежит, ладно бы «Кларисса» или «Бедная Лиза», или там «Евгений Онегин», что девицы обычно читают... Нет! Пудовый том, какое-то математическое сочинение. Quelle horreur! (франц. ‘Какой ужас!’). Вот явятся по ее навету за тобой судейские, да упекут, не разобравшись, в Алексеевский равелин как государственного преступника.
Андрей Павлович друга слушал лениво, явно не разделяя его опасений:
- Знаешь,Роман, а почему мы решили, что она с Иноземцевым заодно? Сам посуди, он ее соблазнил, бросил, ославил на весь Петербург, да еще и наследства дядиного лишил. Логика подсказывает, что она к нему нежных чувств испытывать не будет.
Роман Дмитрич прямо задохнулся от возмущения:
- Андре, о чем ты? Женщина и логика? Чепуха! «Чем меньше женщину мы любим , тем больше нравимся мы ей». Вспомни, мон ами, твою историю с графиней де Кармантье, два года назад, в Париже, ведь ты ее бросил, а она за тобой через пол-Европы устремилась и, все простив, умоляла к ней вернуться, а ведь красавица была, не то что эта Екатерина свет Валерьевна.
- Красавица, не спорю, но глупости непроходимой и пылкости неутомимой. Надоела мне за одну неделю. А мадмуазель Пушкарева, похоже, неглупа и с обостренным чувством собственного достоинства. Предлагаю рассказать ей всю мою историю с Иноземцевым. Мы ничем не рискуем. Деться ей отсюда некуда, не сбежит же она пешком зимним лесом. И девочку она не бросит. А вот некий профит от ее участия в наших делах, может, и будет. И, кстати, не перевирай Пушкина – ««Чем меньше женщину мы любим , тем легче нравимся мы ей».
- Une folie! (франц. ‘Глупость безумная!’). Да тебя, мон амии, не переубедишь, делай, как знаешь, - подвел черту Роман Дмитриевич.
Катерина Валерьевна тем временем перебралась в новые, ей с ученицей предназначенные покои – обширная комната, где в одном углу два молчаливых лакея под руководством домоправительницы быстро разместили стол для занятий, грифельную доску, а в другом, около камина – диван, кресла, кофейный столик. Из классной-гостиной две двери вели в уже подготовленные спаленки.
Катя робко заметила, что хорошо бы еще небольшую этажерку – книги кое-какие поставить, Лизины игрушки разместить.
- Так вот же шкаф, он пустой, - сказала Мария Генриховна.
Небольшой старинный шкафик карельской березы стоял в углу у окна, частично прикрытый тяжелой гардиной. Катя, которой уже надоело лежать, после ухода домоправительницы, начала потихоньку расставлять в нем книжки. Куда бы деть Лизины карандаши и цветные мелки? Вот, внизу у шкафика есть выдвижной ящик, только в нем – какие-то старые бумаги. Она вытащила пыльные тома журнала «Вестник Европы» за 1802 - 1804 годы, старинную детскую книжку на немецком языке, атласные лоскутки, а это что? На дне ящика обнаружились два небольших овальных портрета в одинаковых рамках, видно, парные.
Парные портреты обычно делают для супругов. У Кати в шкатулке хранились два маленьких полустершихся портретика, вставленных в одну рамочку – военный с усами и круглолицая русоволосая дама, ее отец и мать. Только писал их, наверное, какой-то отцовский сослуживец, художник-любитель, которому до художественных высот далеко было, лучше всего у него мундир получился, а лиц уже и не разглядеть.
Найденные портреты были прекрасны, похоже, хорошему художнику заказывали. Мужской был ей знаком – Андрей Павлович, только помоложе, волосы длинные, серьезен, но в глазах словно искорки играют, вот-вот рассмеется, так смотрят люди, которые уверены, что им приоткрылась новая, счастливая страница в жизни. Сейчас он совсем другой, настороженный, озлобленный, и по-прежнему красивый.
Катя долго всматривалась в женский портрет. Блондинка с тонкими чертами лица, серо-голубые глаза; светлые, пепельного оттенка волосы; декольте открывает точеные плечи; переливается матовым блеском шелк пышного розового платья; нежным светом сияют крупные жемчужные серьги серьги и изящное ожерелье из неведомых Кате розовых камней и жемчуга. У дамы странный взгляд, вроде и вдаль, и как бы внутрь себя, а губы плотно сжаты, без улыбки. Вряд ли это Виттория Колоччи, потусторонний взгляд и отрешенность от мира никак не вязались с представлением о предприимчивой и расчетливой итальянке, какой предстала Лизина маменька в рассказе Андрей Павловича. И уж совсем странно смотрелась одинокая роза в руке у дамы – роза была черная. Приглядевшись, Катя поняла, что розу, видно, подкрасили потом, превратив обычный белый или розовый цветок в какой-то мрачный символ. Кто и зачем испортил картину? Кто и зачем забросил эти портреты в глубь пыльного ящика?