8.
Поздний вечер. Почти ночь. Хотя в камере значения это почти не имеет. Над дверью тускло горит лампочка ночного света. Соседки во сне кряхтят, сипят, тяжело вздыхают. Кто-то тихо похрапывает. Откуда-то справа слышится шепот и тихие смешки. Всё как обычно. Как все эти долгие месяцы. Обычно. Но не для меня. Я не сплю. Я лежу на кровати под шершавой жесткой простыней и не менее жестким казенным одеялом. Глаза у меня сегодня не закрываются. Сон не идёт. Завтра начинается суд. Я думаю. Возможно, сегодня последняя возможность вспомнить. Что произошло? Что могло произойти в тот день? Как странно, я ничего не знаю о событии, в котором участвовала. Ничего. Также как судья, так же как двенадцать незнакомых мне людей. Чужих, как сказал Леопольд Львович. Я ничего не знаю, так же как они. Так же как они, я буду восстанавливать произошедшее по словам, документам, взглядам и оговоркам. Выражению лиц говорящих. Это каким-то образом сближает нас. Делает одинаковыми. Равными друг другу. Это примиряет меня с ними. Интересно, если я так и не смогу расправиться с красным цветом в моей памяти, мне докажут, что я – убийца? Если я буду вместе с двенадцатью судьями смотреть в глаза моими обвинителям, я смогу им поверить? Сухие строчки многочисленных протоколов меня не убедили. Но если я посмотрю в лицо Андрею, Маше, Потапкину… Если услышу логичные доводы прокурора… Неужели я поверю? Так, Пушкарёва, успокойся. Завтра, завтра всё узнаешь. Завтра начинается суд. Не беги впереди паровоза… Знакомая фраза, и я даже помню от кого я слышала её в последний раз… Так, не думать об этом! Сегодня мне передали одежду. Приличную и аккуратную. Мама подбирала, наверное. Ничего похожего на те наряды, которые мы выбирали с Юлианой… Ох, мама, думаешь, если я оденусь так, как одевалась до этого чудовищного этапа своей жизни, всё будет хорошо? Той нелепой и наивной девочкой мне уже не стать. А жаль. Леопольд Львович встречался с моими родителями. Мама, папа, Колька… На самом деле, Леопольд Львович с ними часто встречался. Он сам мне говорил. А я не слушала, я просила, потом кричала, потом умоляла мне ничего не говорить. Они живы. Они здоровы. А остальное… я скучаю по ним, очень скучаю. Я так их люблю. Но мне невыносимо говорить о них. Я запрещаю себе говорить о них. Я думать о них себе не позволяю. Как только меня арестовали, я думала о мамочке постоянно. Я изводила себя ненавистью и мыслью, насколько я хочу к маме. Потом, когда пришло осознание, что все это не случайность, не ошибка… что я проведу в тюрьме много-много времени, мне стало невыразимо стыдно. Я всех подвела. Папу, который так мною гордился, мамочку. Даже Кольку... Я гнала мысли о том, что виновна… но все равно мне даже думать о родителях больно было… И сейчас больно. Как они переживут моё осуждение? Нет! Я буду верить. Верить в себя, своего самого лучшего адвоката. В тех двенадцать человек, которые завтра буду смотреть на меня и думать, что я, возможно, убийца… Так, Пушкарёва, не философствовать. И не распускай нюни. Не отвлекайся. Леопольд Львович велел подготовиться. Сейчас ты можешь только думать, вот и подумай, ты ведь умная. Была когда-то. Я пытаюсь выстроить в логичную последовательность всё, что мне известно. Со слов других, но известно. Я пытаюсь отстраниться от ненависти, что поселилась во мне так глубоко, что я даже искать причины ее перестала. Потом, всё потом. Сейчас соберись, Пушкарёва. Что мне известно? Всё о себе самой и почти ничего - о том дне. Можно ли доверять чужим словам? Не верю, что я неожиданно для всех сошла с ума и напала на двух женщин. Без мотива. Без причины. Без цели. Только с жаждой убить двух человек. Безумие? Я неожиданно обезумела и напала на тех, кого давно и подсознательно ненавидела? Перестань, Пушкарёва. У тебя и справка есть… Даже две. «Понимает свои действия, может ими руководить». Вменяема на момент совершения деяния, как сказал Леопольд Львович. Кажется, он был этим искренне расстроен. Видимо верил, что я сумасшедшая. Опять Катя Пушкарёва всех обманула. И Киру Юрьевну я не ненавидела. Я сочувствовала ей, чувствовала себя перед ней виноватой, но не ненавидела. Никогда. А та, вторая… но ведь её-то я как раз не убила, верно? Опять отвлекаюсь. Сосредоточиться, сосредоточиться, Катя! Ну почему, каждый раз, как только я начинаю думать о том дне, я сбиваюсь на размышления о чувствах? Или впадаю в истерику? Или у меня начинает болеть голова? Неужели, я просто не хочу узнать правду? Нет, не сдаваться. Думать о деле. Я не должна выглядеть как жалкое никчемное существо. И чувствовать себя так не должна. Я из этого с таким трудом выбралась. Итак, утро прошло как обычно. До полудня ничего особенного тоже не было. Ни Маша, ни Андрей ничего не заметили. Андрей… Мой самый… Не мой, не мой! Пушкарёва, отставить! Он никогда не был твоим. Когда отвозил домой, когда целовал, когда за ладонь цеплялся, он был Кирин. Собственность Киры Юрьевны Воропаевой. Когда расстёгивал пуговицы и лифчик расстёгивал, он всё равно был Кирин. И даже во вторую ночь, когда у меня сердце почти останавливалось, а в горле, животе и ниже было горячо и непривычно… когда голову и остатки мыслей взорвал его стон… когда так ласково: «Катенька»… и широкие обнаженные плечи, которые можно совершенно безбоязненно и почти по праву обнимать… даже тогда он был не мой. Я была – его. А он никогда не был моим. И дура я, когда поверила в то, чего и быть не могло. Ни-ког-да. Кто я, кто он? Именно так. Я снова не могу думать о завтрашнем заседании. Я думаю о том, о чем запрещала себе думать всё это время в тюрьме. И до тюрьмы тоже запрещала… Андрей. Чужой жених. Предатель и чудовище. Да, именно так. А может быть сейчас он уже чужой муж? Об Андрее я Леопольда Львовича не спрашивала. Я ничего о нём не знаю. Я не уверена даже, что Леопольд Львович о нём что-то знает… Как бы мне хотелось верить, что это именно Андрей нашел мне самого лучшего адвоката… Но я помню его взгляд, когда меня, бьющуюся и рвущую из наручников руки, вели к лифту. Я помню его глаза. Холодные, презирающие. От этого так больно и так безнадежно. Но всё же, как прочищает мозги тюремное заключение. Какими мелкими становятся дурные поступки людей в той, свободной и обычной, жизни. А я ведь эти поступки преступлениями считаю. Считала. Прошлое время. Несколько месяцев несвободы, почти месяц в одиночной камере, и вот я не вспоминаю о подлости, о вранье, об инструкции тоже не вспоминаю. Наверное, это ненормально? Мне вспоминать не хочется. А хочется мне совершенно другого… Мне хочется… Жар приливает к моим щекам. Как давно я не чувствовала его рук? Год? Я пытаюсь посчитать, но даже этого мне сделать не удается. Потому что я… И становится жарко, и необходимо сбросить одеяло… Но я плотнее укутываюсь им. Я укрываюсь одеялом с головой. Как будто это может помочь. Как будто это… Я не хочу поддаваться слабости. Я не хочу! Но опять, опять… И вот я уже вспоминаю даже то, чего не было. Мечтаю о том, чего никогда уже не будет. Потому что даже, если… Но это не помогает, никогда не помогает. Вспоминаю. Он снова рядом со мной, я чувствую его руку на своей груди, а его дыхание согревает мне губы. Я прикасаюсь правой ладонью к его щеке, она чуть шершавая и колется. Его вторая рука скользит по моему бедру, все выше, выше. Я прерывисто вздыхаю, он тихо смеется. Я опускаю свою левую руку ему на спину, медленно сдвигаю её ниже, ниже… Он переводит дыхание, я улыбаюсь. А потом как фантомная боль – тяжесть его тела. И мои разведённые ноги. И… Не мысль, огрызок: «Неужели, это правда, неужели это происходит со мной?» А потом нет места смеху, и мыслям никаким нет места. Только ни с чем несравнимые чувства. От которых, даже год спустя, огнем горит кожа. Вспоминаю. А потом всё. Я опять лежу на твёрдой кровати в помещении, где много женщин. И где никогда, слава Богу, не было его. И в лопатку упирается грубый матрасный шов. И вместо темных шальных глаз я пялюсь в черноту накрывающей меня шерстяной ткани. И задыхаюсь. Не от любви. От духоты и невозможности что-либо изменить. И от того что его никогда уже в моей жизни не будет. Даже если… Всё! Всё, Пушкарёва, прекрати мечтать. И вспоминать тоже прекрати. Исходим из того, что Андрей предал. Он - враг. Он - не поможет. Никто тебе не поможет, кроме тебя самой и лучшего адвоката на всём белом свете. Если не повторишь указания Леопольда Львовича, он огорчится. А твои шансы остаться на долгие годы за решёткой увеличатся. Но как это сложно, выстраивать логические цепочки и пытаться заполнить дыры в памяти, когда казалось, что он был рядом, вот только что… и его руки… Катя! Прекрати!
|
|