|
Автор всех-всех-всех очень-очень-очень благодарит, но сокращенно, потому что проблемы с Инетом. И еще - тут в моем сочинении начался госпиталь, медицина, диагнозы - автор в этом ничего не понимает, пишет наугад, за что и извиняется.
Капитанская дочка, или Дамское счастье -6
Так началась госпитальная жизнь Кати Пушкаревой. Каждое утро она приходила к отцу, заниматься они начали под руководством дюжего фельдшера, бывшего спортсмена-борца, а потом и сами. К железной спинке кровати прикрепили сложную систему из веревок, резинок и пружин, с помощью которой надо было потихоньку, по чуть-чуть подтягиваться. Тот же фельдшер научил Катю простым приемам массажа и расслабления мышц (полноценный массаж он делал сам два раза в неделю). Когда после обеда отец без сил засыпал, Катя, поев в госпитальной столовой, хваталась за любую работу. Полы у нее мыть получалось плохо – высокая и крепкая, но совершенно безграмотная и простоватая сестра Агата, крестьянка из-под Сомюра, так ей и сказала:
- Вашими ручками, мадмуазель, нечего тряпки и ведра ворочать.
Раненому помочь, тоже навыки нужны. Отца Катя чувствовала, понимала, когда у него силы кончаются, как его повернуть, чтобы не сделать больно, а у постороннего боялась разбередить рану, сделать что-то не так. В первые дни она мыла посуду, помогала гладить белье. У отца сердце кровью обливалось, когда он понимал, что дочке приходится тяжко трудиться, а как он мог ей помочь? Только тем, что должен поскорее встать на ноги. Медленно, очень медленно, натирая кровавые мозоли на ладонях, в отчаянии падая на подушку после очередной неудачной попытки приподняться, подполковник начал двигаться к заветной цели. Наверное, его терпение истощилось бы, но рядом была Катя, и звучали ее слова:
- Все хорошо, папочка, мы справимся, я тебе помогу…
А потом им повезло - сестра-экономка пожаловалась настоятельнице: до войны на ней была бухгалтерия монастыря и маленькой лечебницы при монастыре, а теперь госпиталь хоть и невелик, но раза в три больше лечебницы, с поставщиками так сложно – кого-то надо выбирать из местных, что-то централизованно присылают из Парижа. Счетов накопилось, а вот русская девочка, так хорошо говорящая по-французски, помогла бы их переписать в счетную книгу, если у нее почерк хороший. У Кати был почерк отличницы – ровный и разборчивый, и она с радостью согласилась переписать в гроссбух счета, а потом нашла в одном счете ошибку, все пересчитала и через неделю экономка нарадоваться не могла на свою помощницу. Как-то она попросила Катю сходить в магазин, где покупали сахар, поверить оплату, а потом, взяв кучером сестру Агату, съездить на ближнюю ферму – там обещали молоко поставлять недорого, а договор не подписали.
Как-то, оказавшись по делам в городской аптеке, Катя посмотрела на себя в зеркало на стене и поняла, что изменилась – она очень повзрослела, вместо косичек затягивала волосы в узел, покрывая их косынкой, лицо похудело, исчезла детская округлость, карие глаза стали еще больше. Катя так везде и ходила – в закрытом сестринском фартуке и в косынке, и вскоре в Сомюре уже все знали, что в госпитале появилась то ли новая сестричка, то ли молоденькая послушница. Сомюр – город маленький; война, конечно, наложила отпечаток на его обитателей: все дружно ненавидели бошей (боши – презрительное прозвище немцев – автор), молились о тех, кто на фронте, но не забывали о своих виноградниках и садах. Иногда Кате попадала в руки парижская газета, принесенная кем-нибудь из врачей, и Пушкаревы пытались понять, что же происходит в России. Мучительным было отсутствие вестей от близких, письма из России, похоже, не приходили, от Зорькиных тоже известий не было. Для сомюрцев Россия находилась как бы на другой планете, никто ничего о ней не знал, а фермеры и лавочники, общавшиеся с «мадмуазель Катрин из монастыря», кажется, и не подозревали, что она русская.
Через два месяца, в начале ноября, Пушкарев уже смог, с помощью Кати и санитара, пересесть в кресло, и дочка вывезла отца на воздух, в небольшой госпитальный сад. Он с наслаждением вдыхал свежий осенний ветер, который приносил запахи речной воды и мокрой после дождя земли. Катя окончательно поняла, что отец пошел на поправку, когда во время обеда услышала его такое знакомое ворчание:
- Не умеют французы суп готовить, одно название «суп-пюре велюте», вода неизвестно с чем, борща бы…
Но суп-пюре велюте доел весь.
Стоял уже ноябрь, и Катя отчаянно мерзла в своей башенке. Сестра-хозяйка разрешила ночевать в кастелянской, но там даже окошка не было. Надо было что-то предпринимать. Тут еще вмешался и случай. Желая сделать отцу приятное, сестра-экономка как-то сказала ему, что у его дочери – характер истинно христианский, как раз для монастыря: она терпелива, старательна и полна любви к ближнему (надо сказать, что, к удивлению Кати, Валерий Сергеевич теперь очень уверенно говорил по-французски, правда, с ужасным произношением). Слова монахини возымели обратное действие - Пушкарев просто рассвирепел: что это тут выдумали? Его дочку в монастырь? И не в том дело, что монастырь католический, хоть бы и православный был. Катенька у него необыкновенная, сердечко у нее золотое, головка светлая, красавица, каких эти французы и не видывали. Она для счастья и радости рождена. И, конечно, найдется прекрасный принц, который ее оценит! После этого подполковник стал на сестер смотреть волком, хотя разумом понимал, что для него сделали во французском госпитале.
В начале декабря Пушкаревым нанесли неожиданный визит. Подполковника разыскал его сослуживец, майор Остафьев. Перед однополчанином Пушкарев бодрился, делал вид, что в кресле для него сидеть – одно удовольствие, а на ноги он встанет не сегодня-завтра. Остафьев принес мрачные вести: Экспедиционный корпус распущен, точнее, распался. Часть офицеров решила остаться на фронте, создав подразделение, которое они сами и назвали «легион чести», правда, французы включили их в состав Марокканской дивизии и потребовали, чтобы русские надели французскую форму.
- А в России все идет прахом, чернь восстала, жгут, крушат все, - с горечью произнес майор.
- Ты не очень-то… - нахмурился Пушкарев, - насчет черни… это твои предки в Бархатной книге записаны (Бархатная книга – список древнейших дворянских и боярских родов России – автор), а мои землю пахали, пока отец в священники не выбился. Думаешь, сладко людям жилось…
Остафьев только усмехнулся:
- Так ты уже подполковник, если бы наш корпус сохранился, точно после того боя полковником стал бы, а, не развались Россия, до генерала дошел бы. Вот тебе и личное, а при твоих орденах, и потомственное дворянство, так что тебе с ними – не по пути…
Сестра-экономка устроила так, что Кате кое-что платили за ее бухгалтерские труды, но деньги очень быстро таяли. Документы о назначении Пушкареву французской пенсии бродили где-то по инстанциям, а надо было выбираться из госпиталя и устроиться где-то рядом. И Катя решилась – она открыла старинный бархатный кошелек и пересчитала золотые монеты, надо же! их оказалось не десять, а одиннадцать. Доктор Мартен посоветовал съездить в Париж, к его знакомому антиквару.
И Катя поехала, впервые за три месяца оставив отца. Валерий Сергеевич поклялся, что все упражнения сделает, ни одного не пропустит.
Она так боялась заблудиться, добираясь от вокзала Монпарнас на набережную Вольтер, что даже не ощутила себя в Париже.
Антиквар долго вертел монету, сверялся с каталогами, расспрашивал девушку, откуда у нее это, а потом сказал:
- Это золотой вашей царицы Анны, вещь редкая. Я бы дал… - и он назвал сумму.
Это было много, неожиданно много, Катя такого и не ожидала и, опасаясь, что ослышалась, попросила повторить. Антиквар истолковал ее вопрос совсем иначе:
- Я понимаю, мадмуазель, вы ожидали большего, но, поймите, идет война, деньги у людей уходят на самое необходимое, не до коллекций. Готов добавить, но совсем немного.
Запрятав деньги подальше, Катя вышла от антиквара, твердя про себя благодарность Анне Аристарховне. Она была счастлива: теперь можно снять не комнату, а домик на два-три месяца и каждый день покупать папе виноград или изюм – для сердца полезно, доктор рекомендовал немного хорошего красного вина, и еще она купит отцу теплое белье и одежду на холодное время года. Заботы отступили, у нее было до вечера время, и она поняла, что вокруг - Париж, пусть погрустневший после трех с лишним лет войны, но не утративший своего обаяния. И, хотя в эту осеннюю пору и город, и река, и небо были серы, но что-то чувствовалось в самом воздухе этого города, что-то породившее строки: «В дождь Париж расцветает, словно серая роза, шелестит, опьяняет влажной лаской наркоза...». Вечером Катя садилась на поезд в Сомюр, твердо решив, что в Париж она обязательно вернется.
Пушкаревы перебрались в одноэтажный каменный домик на улочке, проходившей как раз за задней стеной госпиталя. Хозяйка домика с началом войны уехала на юг к дочери. Теперь у них было по спальне и кухня-столовая, а еще садик под окном.
С утра, после завтрака Катя снова часами занималась с отцом, потом он отдыхал, а Катя бежала в госпиталь, поработать со счетами, два раза в неделю отвозила отца на коляске к врачам. В течение декабря он научился вставать, опираясь на костыли. Ни Валерий Сергеевич, ни Катя не строили никаких планов на далекое будущее, разве что мечтали, чтобы он смог сделать хоть два-три шага. Валерий Сергеевич на день рожденья преподнес дочке подарок – смог сделать на костылях целых пять шагов!
Прошел еще месяц, Пушкарев научился передвигаться по дому на костылях и мечтал сменить костыли на палку, правая рука работала нормально, но вот левая совсем не двигалась в кисти. Доктор Мартине предложил сделать через месяц операцию на руке, а пока весь месяц усердно продолжать тренировать спину и ноги.
В конце января, во время очередного визита в госпиталь, их попросили зайти к доктору Мартине:
- У нас – новая партия раненых, мадмуазель, - сообщил ей врач, - и, кажется, среди них есть русский. Он попал к нам без документов, но как раз рядом с тем участком фронта, где стояли русские из этого вашего легиона.
- Он без сознания? – спросила Катя.
- Тут все сложнее, он контужен, контузия сильная, видимо, головные боли. И еще там, все, видно, так полыхало, у него ожоги – плечо, рука, левый бок, ожоги очень болезненные. Приходится колоть ему сильное обезболивающее, сознание у него спутанное и, боюсь, амнезия. Сестры говорят, что по-французски он понимает, но я уже знаю, что многие из ваших по-французски лучше меня говорят. Попробуйте обратиться к нему на русском, может, на родном языке ему легче будет вспомнить. К тому же, если он вас поймет, получим подтверждение, что он действительно русский. Хотя тому есть и другие подтверждения… на нем нет военного медальона, мне сказали, что русские часто его снимают, говорят, из суеверия.
- Это точно, - согласился Пушкарев. – Наши этого не любят.
- И вот еще, настоятельница сказала, что это – не католический образ, нашли у него в кармане гимнастерки - и доктор протянул Пушкаревым образок на золотой цепочке.
Валерий Сергеевич только взглянул на образок и перекрестился:
- Апостола Андрея Первозванного образок, православный этот раненый, стало быть.
- Он вряд ли сможет говорить – дыму наглотался, но, думаю, общение с вами может пойти ему на пользу.
Катя с отцом прошли в палату.
- Смотри-ка, Катюша, на мою койку положили . – заметил Валерий Сергеевич.
Раненый был молод, но не юн; под тонким больничным одеялом угадывались очертания фигуры – высокий, плечи широкие. Он лежал неподвижно, вытянув вдоль тела правую руку, левая сторона забинтована; на голове повязка, но, судя по смугловатой коже, темной щетине и черным бровям и ресницам, явный брюнет; черты лица довольно крупные, и, несмотря на измученный вид, бросается в глаза, что мужчина хорош собой, красив сдержанной мужской красотой.
Словно сквозь вату, раненый услышал мягкий женский голос:
- Не волнуйтесь, все хорошо, вы в госпитале.
И второй, мужской голос забормотал:
- Кать, я прямо чувствую он понимает, понимает по-русски…
И снова – женский голос:
- Вы пока не можете говорить, но это не страшно, речь восстановится…
Этот голос успокаивал, и нестерпимая боль в какое-то мгновение отпустила – ему стало так хорошо! Раненый открыл глаза, и ему показалось, что он в раю, а к нему склонился, наверное, ангел: сияющие глаза, нежная улыбка и смешные косички. Разве бывают ангелы с косичками? Видно, ему такой достался.
Катя действительно не стала в этот день затягивать волосы в узел – папе так нравились ее косички, а очки, наклонившись пониже к раненому, сняла. Когда он открыл глаза, она увидела, какие у него глаза красивые – темные, глубокие, и он так на нее посмотрел… Но потом в его глазах мелькнула паника, и Катя сразу догадалась:
- Вы, наверное, что-то пытаетесь вспомнить? И не можете? Успокойтесь, память вернется, у вас контузия и болевой шок… не волнуйтесь, все будет хорошо.
И ее тонкие пальцы осторожно гладили его правую, необожженную руку.
Валерию Сергеевичу не терпелось все выяснить:
- Дружище, попробуй имя свое вспомнить… Иван? Михаил? Владимир?
Раненый не реагировал.
- Папа, подожди, - остановила его Катя. – Не надо все перебирать.
И, снова низко наклонившись к раненому, она спросила:
- Андрей?
Он медленно закрыл и снова открыл глаза.
- Ну конечно! Как я сам не догадался! – обрадовался Пушкарев. – Образок-то апостола Андрея Первозванного! Спас защитник небесный русского воина… Тут, Андрюша, врачи хорошие, помогут, а потом мы тебя выходим, не сомневайся!
Обрадованный тем, что удалось установить имя, Пушкарев, как истинный стратег, решил развить успех и попытался продолжить расспросы:
- Имя вспомнил, молодец. А теперь, может, вспомнишь, фамилию? Про семью вспомнишь, вот образок-то кто дал? Жена? Невеста?
Раненый отрицательно покачал головой.
- Матушка? – упорствовал Валерий Сергеевич. - А образок, вишь, старинной работы… я в этом разбираюсь, сам – из духовного сословия… может, бабушка?
И снова мужчина закрыл и открыл глаза.
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
так быстро закончилась прода, очень хочется продолжения.
Ну, слава Богу.
