|
Капитанская дочка, или Дамское счастье. 4
Отец писал два раза в неделю, но приходили письма по-разному: то по одному, то целой пачкой. О войне он не писал, старался найти что-нибудь спокойное, повседневное или даже забавное: чем кормит полковая кухня, как его артиллеристы жестами общаются с французами, какая к ним собачонка прибилась. Потом в его письмах стало все больше и больше звучать беспокойство – из России приходили тревожные вести, понять, что происходит, было сложно, и Пушкарев заклинал дочь быть осторожнее, требовал вечером на улицу не выходить, заполнял письма длинными наставлениями, забывая, что дочь уже не маленькая девочка.
А происходило многое – уже с начала 1917 г., как заметил один из современников, «в воздухе запахло весной и историей». Москву захлестнули митинги, замелькали красные флаги, улицы заполнили колонны рабочих, отряды солдат, демонстрации под разными лозунгами и ораторы всех мастей. Было объявлено об отречении царя и о создании Временного правительства. Глаша царя жалела, Анна Аристарховна ко всему относилась философски («Катрин, деточка, мое время уже прошло, будем надеяться на лучшее и ждать худшего»); Зорькины, как люди университетские, конечно, были за демократию, но даже им лик зарождающейся российской демократии иногда казался уж очень непривлекательным.
По Москве носились самые невероятные слухи, о пожарах, о стрельбе, о жертвах. Сожгли Охранное отделение; выпустили из тюрьмы политических заключенных вперемешку с бандитами; с улиц исчезли городовые.
Глаша активно и настойчиво запасала соль, спички, свечи и муку, умудряясь стоять одновременно в трех очередях. Но весной семнадцатого года очереди, получившие название «хвосты» («хлебные», «керосиновые» и другие хвосты), становились все длиннее и длиннее. И уже не только Глаша, но и Катя с Колей, и даже Антон Антонович стояли в бесконечных хвостах в булочную или в бакалею.
Но какими великими бы ни были потрясения, менявшие облик страны и мира, природа человеческая оставалась неизменной и гимназистки, которым выпало становиться взрослыми в эти годы, как и их сверстницы в мирное время наряжались, болтали, влюблялись. Более того, война и революция сметали устои, раскрепощали, заставляли терять голову. Посещения митингов то и дело сводились к рассказам о том, что «там был один прапорщик, просто душка, брюнет с голубыми глазами, и голос такой проникновенный…». Дальнейшая история знакомства с душкой-прапорщиком рассказывалась шепотом только близким подружкам, другая тут же делилась потрясающими впечатлениями от вечера-встречи с поэтами непонятного, но очень скандального направления, один из которых проводил ее до дому, а потом… Катя в таких беседах участия не принимала: кому-то из гимназисток Пушкарева казалась слишком маленькой для таких рассказов, кому-то слишком «правильной». Катя действительно выглядела слишком юной, чуждалась кокетства, избегала флирта, привыкла к одиночеству. Она хорошо запомнила, как год назад одна из одноклассниц намекнула ей, она совсем не умеет одеваться, а потом, желая смягчить сказанное, добавила:
- Зато у тебя, Пушкарева, красивые глаза!
А Кате вспомнились строки из чеховской пьесы: «Когда женщина некрасива, то ей говорят: «у вас прекрасные глаза, у вас прекрасные волосы».
Прошел выпускной, конечно, ни о каких поездках или путешествиях теперь и речи не могло идти. Кате оставалось лишь дождаться осени, когда начинался набор на Высшие Женские курсы, где было физико-математическое отделение.
И в эти ничем (кроме стояния в очередях) особо не занятые дни две одноклассницы потащили ее на собрание, где, по их словам, должны были обсуждать проблемы высшего образования для женщин. В это время собрания в Москве то и дело сменяли митинги и наоборот. Заседали и митинговали все подряд. Катя как-то с изумлением прочитала в «Московском листке», что дети от девяти до шестнадцати лет были собраны на митинг в уголке Дурова, где, по словам корреспондента «Московского листка», ими «путем разъяснения сказок о спящем царстве и об Илье Муромце была уяснена, по возможности, сущность совершившегося у нас государственного переворота». Вернулась она тогда поздно, и потом целую неделю пропадала в каком-то комитете, где, по ее словам, читали лекции, причем Зорькина на лекции не брала. Все это кончилось также неожиданно, как и началось, к тому же Катя сильно простудилась и на неделю засела у себя в комнате, куда тут же переместился и Зорькин. У Коли что-то происходило дома, но он на все вопросы упорно отмалчивался.
В последнее время стало еще тревожнее, и в один из дней взволнованный Коля сообщил Кате, что его родители ждут ее. Это было удивительно, поскольку раньше никаких приглашений Кате для посещения Зорькиных не требовалось. Но тут ее встретили, усадили в гостиной за стол, и Антон Антонович сообщил новость. Ему предложили прочитать курс в Стокгольмском университете. Зорькины уезжали, и Катя поняла, что настояла на этом Августа Яновна. У Кати сердце сжалось – Зорькины давно стали для нее родными . Но дальше произошло то, чего Катя не ожидала.
Антон Антонович переглянулся с супругой
- Катя, я предлагаю тебе поехать с нами в Стокгольм. Швеция не воюет, там мы сделаем все, чтобы найти твоего отца. Ты же знаешь, Валерий Сергеевич, уходя на фронт, назначил твоими опекунами Анну Аристарховну и меня, я имею право взять тебя с нами, получив ее согласие. Мои курсы в университете сократили, потом, когда в Россию вернется порядок…
- Как может вернуться то, чего здесь никогда не было, - вмешалась Августа Яновна. – Катя, ты пойдешь учиться в Стокгольме, для начала займетесь вместе с Николя шведским. Он был не слишком прилежен в шведском, а я не настаивала, и теперь жалею. Тебе понравится в Швеции, я знаю.
В домик в Мерзляковском переулке Катя вернулась растерянная. Она даже не решалась завести разговор с Анной Аристарховной, но судьба в этот вечер привела к ним в дом визитера, который разрушил все планы.
Стук в дверь раздался довольно поздно. Катя открыла: на пороге стоял хорошо одетый мужчина лет сорока пяти, и что-то в нем было такое - то ли слишком четкий профиль, то ли слишком аккуратная одежда, - что сразу было ясно: это иностранец.
- Могу ли я видеть мадмуазель Пушкареву? – спросил гость по-французски. – У меня известия о ее отце. Он жив, мадмуазель, жив, - поспешил добавить мужчина, увидев, как бледность заливает Катино лицо.
Через несколько минут гость уже сидел в миниатюрной гостиной Анны Аристарховны, и три женщины – Анна Аристарховна, Катя и Глаша, которая так долго прожила с хозяйкой, предпочитавшей русскому французский, что уже стала его неплохо понимать, внимали его рассказу.
- Я – генерал французской армии Филипп Гамбьез, - представился гость. – Приехал в Россию в составе французской военной миссии. То, о чем я хочу вам рассказать, случилось три месяца назад, во время нашего неудачного наступления. Выдвинувшиеся вперед французские части попали в «клещи», под яростный огонь немецкой артиллерии. Среди этих частей был и полк, где воюет мой сын. Орудия были разбиты, из личного состава половина осталась, почти сплошь раненые. Отступать им было некуда, в общем, верная смерть. Но рядом, на фланге стояли русские, лес послужил им укрытием, и немцы их не обнаружили. Русским артиллеристам удалось переместить орудия так, чтобы частично подавить огонь противника. Но на этом они не остановились, они вышли из укрытия, хотя не обязаны были этого делать, они вообще могли вести стрельбу скрытно, не подвергая себя крайнему риску, вышли, чтобы спасти французов - русские вытаскивали раненых из-под огня, выволакивали на себе, потом вывозили на лафетах своих орудий. Командовал русскими артиллеристами ваш отец, мадмуазель. Он отдал приказ, и сам вышел под огонь. Не знаю, сколько французских семей благодаря ему и его солдатам, не получили похоронок. Моя семья – точно среди них. Мой сын очень подробно рассказал мне, как все было, когда я навестил его в лазарете. И его однополчане подтвердили, что обязаны жизнью вашему отцу. Я ходатайствовал о награждении подполковника Пушкарева и о назначении ему французской военной пенсии.
- Но папа… что с ним?
- Он жив, мадмуазель, но ранен, ранен тяжело. Шальной снаряд задел позвоночник, когда, как казалось, опасность уже отступила. В прифронтовом лазарете ему вряд ли смогли бы помочь, русских отправляли в госпиталь при их военном лагере, но там, понимаете ли, условия не очень… По моей просьбе подполковника переправили в город Сомюр, это далеко от фронта, но там хороший госпиталь, ему сделали операцию на позвоночнике…и он до сих пор там.
- Он парализован? – вопрос задала Анна Аристарховна, раньше Кати и Глаши догадавшаяся, в чем дело.
Генерал помолчал, видимо, собираясь с мыслями.
- Не совсем… Мой родственник, который является главным врачом госпиталя, написал мне, что ваш отец, вероятно, смог бы встать, но для этого нужны два фактора: во-первых, он должен захотеть подняться, а он, похоже, не хочет…
Катя не поверила своим ушам:
- Как это «не хочет»… Нет, что вы, вы ошибаетесь! Это не про папу… Он же знает, что я его жду…
И она разрыдалась.
Генерал даже растерялся от такой реакции, но Анна Аристарховна сумела найти правильные слова:
- Не вини нашего гостя, Катрин. Ты еще очень молода и плохо знаешь жизнь. Понимаешь, твой отец – сильный человек, но иногда таким сильным людям кажется, что они не смогут жить, если утратят хоть часть своей силы. Дай договорить господину генералу…
Генерал продолжил:
- Вы, думаю, правы, мадам. Подполковник может встать, но инвалидом останется и, конечно, не вернется в строй. Полагаю, это сводит его с ума. И, во-вторых, надо чтобы каждый день он делал специальную гимнастику, делал часами, потом массаж, потом понемногу вставать. Этим должен кто-то заниматься. Будь он француз, его бы выписали на попечение семьи, а с русскими сейчас сложно. Многие солдаты из России не желают воевать…
- Вы же понимаете, генерал, - заметила Анна Аристарховна, - они потеряли страну, которая их отправила на фронт. Но что же можно сделать для моего кузена?
- Что же делать? – прошептала и Катя.
- Я в Москве в том числе и для того, чтобы помочь выехать французским подданным. У меня есть возможность отправить вас, мадмуазель, во Францию (Давайте оставим в стороне вопрос о паспортах, разрешениях и т.д. - автор). Вас не смутит, если вы поедете с французской семьей, скажем, как няня ребенка?
Катя вскочила, слезы сразу высохли, она бросилась на шею Анне Аристарховне, потом обняла Глашу, потом стала неловко трясти руку генералу Гамбьезу:
- Спасибо, спасибо. Я поеду к папе, я помогу, он поднимется… да я как угодно поеду, пешком пойду… спасибо.
Глаша подала генералу кофе и булочки из последних запасов. Он посидел еще минут пятнадцать, объяснил, какие документы надо взять, договорился о встрече послезавтра на Брянском вокзале, сослался на занятость и распрощался.
Глаша тут же взялась за дело:
- Я пойду Катенькино платье пересмотрю: что почистить, что постирать, и из кладовки саквояж достану.
Катя с Анной Аристарховной, несмотря на позднее время, отправились к Зорькиным: надо было предупредить их. Антон Антонович охал и ахал, практичная Августа Яновна тут же подарила Кате очень удобный шведский рюкзак – девочке придется самой тащить вещи! Ошеломленный Катиным отъездом Коля чуть не плакал – он в мечтах уже был с подругой в Стокгольме.
Катя с Колей ушли поговорить в Колину комнату, а Антон Антонович вздохнул:
- Тяжко ей придется, такого больного на ноги поднимать, справится ли… ведь ребенок совсем…
- У этой девочки – внутри стальной стержень, - ответила Анна Аристарховна. – Она еще сама этого не понимает, но это проявится, вот увидите, проявится. Хотя я, наверное, этого уже не увижу…
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
У меня фантазия, прям,разыгралась. 
А РОмочка...этот вообще, матрос Балтфлота 
