40.
- Спасибо, несравненная! Да будет усыпан путь твой розами! – Роман взял трубку, набрал номер с бумажного листочка. Пока в трубке звучали гудки, он продолжал улыбаться девушке из справочной. Она смущенно цвела: ей за всю жизнь не сказали столько приятных и красивых слов, сколько она услышала за последние пять минут. Ей, например, всегда хотелось, чтобы хоть кто-нибудь заметил, какие милые пружинки золотистых локонов вьются около ее висков: она аккуратно вынимала прядочки, надевая белую накрахмаленную шапочку, рискуя получить замечание, и никто никогда... даже подружки! А этот, явно нездешний, вошедший неторопливо, но уверенно, сразу сразил ее прицельно точным комплиментом. Конечно, она с радостью выдала ему и требующийся номер телефона, и адрес, и рассказала, что у разыскиваемого доктора сегодня нет дежурства, потому что к ней родные из Москвы приехали.
Вдруг приезжий сунул трубку в руку дежурной, быстро прошептал:
- Попросите Наталью Александровну к телефону. Пожалуйста.
- Здравствуйте, будьте добры Наталью Александровну. Да, это из больницы, - девушка послушно выполнила задание и передала трубку обратно Роману.
- Наталья Александровна? Добрый день. Мы с вами не знакомы, я - Роман, коллега Екатерины Пушкаревой. Мне сказали, что она может быть у вас. Могу я с ней поговорить?
В холле больницы пусто, слышно лишь, как удаляется по коридору каталка, стуча колесами по неровно уложенной кафельной плитке, дребезжа наставленными пирамидой металлическими биксами. Девушка наблюдает за мужчиной, разглядывает его, улучив удобный момент, ведь он сосредоточен на разговоре. Одет вроде бы просто: рубашка, джинсы, свитерок на плечах, но от всего его облика веет чем-то нездешним. Сразу и не сообразишь, что это: столичный лоск, дорогая одежда, особая уверенность в себе, нахальство высшей пробы? Что бы это ни было, оно притягательно, оно волнует.
- Да, это так важно, что я приехал в Калязин.
Опять внимательно слушает. Долго.
- Благодарю вас. Вы мне очень помогли. Нет, спасибо, я, пожалуй, сразу поеду обратно. Почему без обеда? Я в Поречье шикарную пекарню обнаружил. И, мне кажется, своим появлением я мог бы нарушить покой Катиных родителей. Да, да, именно. Не стоит. Так что еще раз благодарю вас за информацию. До свидания. Кладет трубку, смотрит на дежурную.
- Гном вернулся — дома нет. Дом вернулся — гнома нет.
- Зря ехали в такую даль? – сочувственно спрашивает девушка. - До Москвы-то тут часа три-четыре езды.
- Всего два с половиной, если лететь низенько-низенько. И вовсе не зря! Отрицательный результат иногда очень даже положительный! Это как с реакцией Вассермана, isn't it?
Подмигивает дежурной, вытаскивает из кармана телефон, набирает номер. Чуть напряженно ждет ответа.
- Андрюх, наконец-то! – странно слышать такое облегчение в голосе человека, который выглядел абсолютно спокойным, более того, игриво легкомысленным. - Почему трубку не брал, идиот? Ладно, за это потом ответишь. Какие новости? - говоря, не спускает с девушки глаз, отчего та смущается окончательно. - А! Представляю себе ваши рожи. Что твою, что Воропаева. Как жаль, что ты не взял меня с собой! Говорят, актеры никогда не играют в полную силу, если нет зрителей. И чего ты думаешь делать теперь? – Роман облокачивается на загородку, разделяющую его и дежурную. - Отличное решение! Ты на дереве под дятла косишь или под деревом в прошлогодней листве схоронился?
Наклоняется ближе к работнице справочной.
- Под дерево косит! – сообщает ей шепотом. Она хихикает, бессмысленно перекладывая какие-то листочки с места на место.
- Держись, я дня через три-четыре тебе подводу с провиантом пришлю.
Девушка давится смехом, зажав рот рукой.
- Короче, Палыч. Совершенно секретно, строго конфиденциально: Катя дома. Понятия не имею. Может, ей родители не велели дверь чужим открывать? Ты как представился, «Мосгаз»? Абсолютно точно. Она пять минут назад звонила со своего домашнего телефона тетке, интересовалась, как родители доехали. Телефон, кстати, сломан, поэтому ты и не можешь дозвониться. Оба, что характерно. Как-как, пальцем держишь – есть контакт, отпускаешь – нет контакта. Ты что, маленький, не понимаешь? Куда, куда, в Калязин. Ну, не знаю, одна она там или в гордом одиночестве... Да не говорил я с ней! Откуда, откуда, от верблюда! Из первых уст.
Слушает, опустив глаза на связку автомобильных ключей в своей руке.
- Не преувеличивай, просто сделал пару звонков. Вот видишь. Значит, действительно, дома, может, просто уши вишневым компотом мыла. Ну, вперед, мой герой.
Роман прячет трубку в карман. Улыбается, глядя куда-то сквозь девушку. Потом фокусирует взгляд на ней и спрашивает:
- Итак, Повелительница телефонов и Хранительница ценной информации, каковы основные достопримечательности этого славного древнего города?
Телефонная трель заглушает его последние слова. Как не вовремя всегда звонят эти телефоны!
Звонит телефон? Катя, уже занесшая ногу над водой, вернула ее в исходную, третью позицию, а потом босиком, на высоких пальчиках выскочила из ванной. Тишина. Да и какой может быть телефон: один сломан, другой разрядился, а зарядку она, уходя вчера с работы в состоянии «ты чегой-то не в себе», забыла в розетке под столом. Это сначала огорчило, а потом подумалось, что, может, и к лучшему... Никто – вполне конкретный никто - не сможет помешать ей побыть наедине с собой и принять правильное решение. Подумалось-то подумалось, но душа то и дело ныла: а вдруг он звонил? А вдруг не один раз? А вдруг она ему срочно нужна?.. От этих мыслей, наверное, и звенит в ушах. А может, от громкой музыки. «Ладно, ладно, - спорила Катя сама с собой, с собой другой, логичной и рассуждающей отстраненно и, как ей казалось, трезво и здраво, - знаю я. Все знаю. Выходные, праздники. Ни за чем я ему сейчас понадобиться не могу. Он с... семьей, отдыхает. И может быть даже, у него теперь все хорошо, то есть совсем все. – Об этом она зря подумала, мысль резанула острым краем листа злака, такие порезы долго не заживают, хотя ранка не рваная, ровнехонькая... - Вот пойду и куплю новый телефон!» Приняв столь дерзкое и смелое решение, она направилась в ванную и резво прыгнула в горячую воду.
Прежде чем погрузиться в ароматную купель по шею, надела наушники и включила кассетный плеер, который ей подарили на день рождения в бытность работы в банке. Кассет у нее имелось всего две: сборник песен Адриано Челентано, презентованный вместе с плеером, и сборник популярной классики, самой популярной: Моцарт, Бетховен, Чайковский, Шуберт, Бах, - что купила тогда она себе сама. Классику Катя слушала вчера в постели до поздней ночи, все переворачивая и переворачивая кассету – 45 минут сторона, а казалось, что она кончается очень быстро, и наслаждаясь звуками музыки, которые вытесняли из головы навязчивые тоскливые мысли, но не мешали вспоминать. Бетховен, правда, довел ее до слез, но это были не горькие слезы, не те, от которых потом свинцовая тяжесть во лбу и болит голова. Эти пролились легко и закончились внезапно, как летний дождь из маленькой тучки, вместе с началом другого произведения.
Как хорошо, что она вспомнила про плеер, лежащий в глубине ящика стола! Ее душа требовала музыки и уединения, а осуществить это ночью, отягощенной родителями за стеной, было возможно только таким образом. Да и теперь в ванной - какое счастье! «А без музыки и на миру смерть не красна» - а жизнь без музыки? Сейчас, когда вода ласкала кожу, слух ласкал насыщенный то страстью, то нежностью, то печалью голос Челентано. Громкость максимальная, погружение тоже.
Катя сама не ожидала, что ей так легко удастся настоять на своем. Утром, когда уже вышли к машине, чтобы ехать в Калязин, она вдруг, представив, что ей придется провести несколько часов в ограниченном пространстве салона автомобиля с мамой и папой, а потом бесконечно слушать их разговоры с семьей Натальи и не иметь возможности ни поговорить с теткой наедине, ни остаться надолго в одиночестве, просто сказала: «Я не поеду с вами. Поезжайте одни». Мама охнула, папа, который уже сидел за рулем, сжал губы и медленно вылез из машины, что было очень плохим признаком.
- Почему, Катенька? – маме тяжело, конечно. Она опять зажата пыжом в узком патроне между порохом и дробью. – Тогда нам тоже лучше остаться?
- Нет! Нехорошо так поступать с людьми, вас ждут, готовятся. Я позвоню тете Наташе, объясню ей, что хочу побыть одна. Она меня поймет. – И, с напором, стараясь сказать это веско: - Мне нужно побыть одной.
- Одной? – папины губы дрожат, но он пытается сдержаться.
- Одной, папа. – Катя смотрит отцу в глаза. – Я не собираюсь тебя обманывать. Но даже если бы... Есть вещи, которые сильнее нас и наших собственных правил, папа. Я уверена, что ты можешь понять меня.
Мама переводит взгляд с одного на другую, понимая, что она чего-то не понимает. Валерий резко бросает руку вниз, соглашаясь с собственным бессилием.
- Поехали, Лен. Пусть как хочет. Она же у нас уже взрослая, по заграницам разъезжает.
Отступление – это тоже военный маневр.
- Катенька, как же?.. – все еще не верит в происходящее Елена.
- Поезжайте, мам. Все будет хорошо, - и добавляет совсем тихо, обнимая, - пожалуйста, мам.
Когда Катя вернулась в пустую квартиру, ей казалось, что она выиграла ценный приз: несколько дней, которые будут принадлежать только ей! Хочешь, халву ешь, хочешь, пой в голос, хочешь, вой... Свобода – свобода от необходимости «делать лицо», играть роль, притворяться: боже, какая роскошь!
Катя, снова раздевшись, улеглась в постель, завернулась в одеяло, уютно свернувшись калачиком, но задремать не смогла, слишком взбудоражена была она мыслями о своей смелости и ее неожиданном результате, предвкушением праздника, который бывает только у тех, кто всегда на виду: «Один дома». Праздника, который был ей сейчас крайне необходим. Кроме того, сон не шел, потому что стоило закрыть глаза, как тело начинало стенать и требовать... Требовать так настойчиво, что руки, подчиняясь гипнозу воспоминаний, сами скользили по груди, животу, стремясь оказаться там, где притяжение было сильнее всего.
Ах, нет! Отбросила одеяло. Встала. Походила по квартире. Полезла в шкаф, начала доставать с самой нижней полки те летние вещи, которые давным-давно ей шила тетка, и которые были почти не ношены. Все, теперь Катю не остановит ни мамино «слишком открыто», ни папино «такое только женщины легкого поведения носят». У Кати в дневнике напротив графы «Поведение» всегда стояло «тяжело» и «крайне тяжело», пора его как-то облегчить, хотя бы одеждой.
Светлые брючки, прозрачная шифоновая кофточка, сверху пиджачок, удивительно удачно подошедший к брючкам. Сделала себе высокий хвост и отправилась прогуляться до метро. Очень хотелось выскочить на улицу – день теплый, старожилы такого Первомая не припомнят.
Сначала просто шла-гуляла по маленькому парку недалеко от дома, лаская взглядом клумбы с редко посаженными тщедушными цветками, кажущиеся теперь бедными, даже жалкими – после Кекенхофа-то! Но зато каждая тюльпанная головка щемила сердце ярким воспоминанием.
Вышла к метро и увидела ту самую бабулечку, у которой как-то покупала мед. Рядом с ней на парапете снова стояли две баночки с молочно-янтарным содержимым и небольшое пластиковое ведро с сиренью.
Катя купила у нее все, кроме ведра. Забежала в магазин, выбрала себе «несерьезных» продуктов: свежий багет, нарезанная уже колбаса, сыр, мороженое, шоколад и бутылка кагора.
Когда вернулась домой, поставила сирень в вазу и убрала продукты в холодильник, взяла баночку с медом в руки, отмечая непривычную тяжесть для столь небольшого объема, и вдруг такая тоска захлестнула, что банка чуть не выпала из рук.
Вернулась в свою комнату, рухнула скошенной травинкой на неубранную постель. Даже плакать не моглось, только стонать: «Как без него, как?» Сознание в коллапсе: теперь – как, когда душа объединилась с телом, которое раньше соблюдало хотя бы видимость нейтралитета? Первое утро «отпуска» еще не закончилось, а уже сил нет отбиваться от мыслей, что впереди столько дней невидения его, неслышания... А что будет дальше?
Волна отчаяния подхватила Катю, зарывшуюся лицом в подушку, и швыряла ее из стороны в сторону по кровати, что делало тоску только яростнее. Вот такие же горизонтальные вращения они исполняли с Андреем в том, утреннем амстердамском танце.
Сколько она так металась-лежала, плавая в тумане воспоминаний? Истома, накатившая вслед за тоской, пугала неожиданной силой. Если встать с кровати, то наверняка станет легче.
Катя открыла окно, вдохнув душистый – даже в Москве! – весенний воздух, посмотрела на пустынный двор. Где-то вдалеке поскрипывали качели и звенели детские голоса. «Пусто», «пусто», «пусто», - брякало сердце костяшками домино, на которых не было ни одной белой точечки.
Надо отвлечься, подумать о чем-нибудь другом, занять голову, глаза… При мысли о телевизоре стало тошно. Вот! За что боролась, на то и напоролась! Сейчас бы мама с папой тебя так славно отвлекли разговорами о заплесневевшем на балконе варенье, ранней весне, некачественных тормозных колодках, которые пришлось менять раньше времени. Завалили бы воспоминаниями о былых первомайских демонстрациях, на которые непременно нужно было ходить с красной ленточкой на лацкане мундира, и о том, какие фильмы всегда на весенние праздники показывали. Дочь могла бы сама им это все рассказать, причем с подробностями, которые их удивили бы...
Катя скользит взглядом по столу и натыкается на самиздатовскую книжку, которую достала вчера из ящика вместе с плеером. Это Енгибаров. Она когда-то, еще в школе переписала из журнала, взятого в библиотеке, его новеллы в блокнот, на обложке которого нарисована одинокая роза:
«Желтая роза Всю жизнь меня окружали цветы. Я сам часто дарил цветы, но чаще дарили мне (не потому, что хороший, просто такое уж у меня ремесло). Мне кидали их на сцену. И все их я помню и люблю. И гордые гладиолусы, которые молчали даже тогда, когда ломались их хрупкие стебли, и скромные гвоздики, такие счастливые, когда их поднимаешь над головой, печальные и добрые георгины, болтливые ромашки, томные лилии, желанные пунцовые розы, готовые даже в счастливые для вас минуты исподтишка выпустить свои шипы, и многие-многие другие. Я их все люблю и помню. Но одну желтую розу я люблю и помню больше всех. Это была желтая роза с опаленными лепестками, с лепестками, сожженными по краям. Среди тысяч и тысяч цветов я люблю одну желтую розу, отмеченную пламенем, и не за то, что обожжена (с кем этого не бывает?), а за то, что огонь шел изнутри».
Катя листает странички, пробегая глазами знакомые сюжеты:
«Дорога Я уезжаю. Я завтра уеду. Дорога длинная-предлинная. И такой же длинный поезд. Состав из десятков, а, может быть, сотен тысяч вагонов. Сто окон в каждом вагоне, потому что каждый вагон - это столетие. Я войду в последний вагон, чтобы быть хоть немного ближе к тебе».
И все они кажутся такими созвучными ее настроению,…
«Пистолет Уходя от меня утром, длинноногая девчонка в васильковом платье подарила мне пистолет. И когда через год несчастья (так мне казалось) раздавили меня, я поблагодарил белокурую за подарок, за этот пистолет. За то, что он был игрушечный».
…что читать дальше невозможно. Енгибаров, неисправимый романтик, пронесший с собой детскую веру в чудеса до самой смерти, слишком ранней смерти, чтобы успеть разувериться, наполняет ее сердце тоской до самых краев: сейчас опять выплеснется, потечет...
Катя выдвигает ящик, чтобы убрать книжку на место, и натыкается на стопку своих дневников, которые она вела в школе, в универе. Вот один, рисунок на обложке которого напоминает раскрошившийся лед. Все написанное в нем, о чем бы там ни рассуждалось, - о Жанке. Все, все, все, что Катя не могла сказать ей, все, чем боялась смутить, надоесть, напрячь, испугать и огорошить, было там. Катя не первая поняла: любви ведь нет дела до набора хромосом, до времени, пространства, для нее нет правил и ограничивающих факторов. Она независима и свободна в волеизъявлении: что хочу, то ворочу. Любовь поселяется в тебе и обращает твой взор на объект, любой, какой ей заблагорассудится: «Смотри, какой мужчина, цветок, персонаж, город, ребенок! Смотри, какая книга, картина, музыка, поэма, звезда, она...» Ты увидел, на твоей сетчатке отразился образ, в сознании сформировался очаг - и все... Дальше – как хочешь, ей, авантюристке, важен, кажется, только этот первый момент, момент поражения. Ей нравится попадать в цель, и неинтересно, что будет с тобой дальше, пока она еще в тебе, а тем более, потом, когда тебя оставит. Но ты уже никогда не будешь прежним.
Катя помнила, что было написано на последней страничке этой тетрадки, можно было даже не открывать, но она все равно открыла:
Тогда, когда любовей с нами нет, тогда, когда от холода горбат, достань из чемодана пистолет, достань и заложи его в ломбард. Купи на эти деньги патефон и где-нибудь на свете потанцуй (в затылке нарастает перезвон), ах, ручку патефона поцелуй. Да, слушайте совета Скрипача, как следует стреляться сгоряча: не в голову, а около плеча! Живите, только плача и крича! На блюдечке я сердце понесу и где-нибудь оставлю во дворе. Друзья, ах, догадайтесь по лицу, что сердца не отыщется в дыре, проделанной на розовой груди, и только патефоны впереди, и только струны-струны, провода, и только в горле красная вода.*
Проплакавшись, Катя включила проигрыватель, достала пластинку Далиды, поставила звук на полную громкость. Праздник же? День? Соседи не должны уж очень возмущаться! Уже под первые аккорды песни нервными рывками стягивала с себя одежду, в которой ходила на улицу – она стесняла движения.
Одежда стесняла, ощущалась невыносимо инородной на теле. Даже расстегнутая блузка и рубашка мешают ладоням свободно скользить по поверхности спины, рук, беспрепятственно менять траекторию осязания. Ткань, даже самая тонкая, не дает в полной мере чувствовать, ощущать, снимать заряд, считывать с поверхности кожи информацию, которая, перекодируясь в импульсы, поступает в один из самых древних участков мозга. Может быть, такой древний, который был еще до изобретения одежды, когда люди жили в раю. Только вот зачем он тогда им был нужен?
Удивительно, как долго можно одеваться, и как быстро получается раздеться, причем исключительно на ощупь, по большей части без помощи зрения, потому что поцелуй не прекращается, а кто же целуется с открытыми глазами?
Расстегнув последнюю пуговку на Катиной блузке, Андрей приподнял ее над девичьими плечами еще аккуратно и медленно и, отбросив назад, потянул вниз, вдоль упершихся в одеяло рук. А потом все было очень быстро. У него получалось ловчее расстегивать, снимать, стягивать, освобождать, у нее – чуть хуже, поэтому он ей помог. При свете дня все было немного иначе, и Кате не хватало укрывающего ее, да и его наготу мрака. И взгляд Андрея, еще более смелый и откровенный, чем руки, смущал сильнее. Почему-то рукам, бесстыжим, наглым, можно было больше, чем глазам. Потому что вчера уже ближе познакомились? Перешли на «ты»?
Когда его пальцы наперегонки с губами творили немыслимое с ее телом, Кате хотелось замереть и даже не дышать, чтобы прислушиваться к своим ощущениям, чтобы почувствовать каждой клеточкой, каждым нервным окончанием сладость его прикосновений. Но среди обрывков мыслей, иногда проскакивающих радиопомехами в ее сознании, была та, которую заронила в память Машка: не лежи бревном. Поэтому, преодолевая смущение, опасения сделать что-то не так, и желание просто отдаться на волю его рук, она отвечала ему не менее активными ласками. Как быстро, как стремительно нарастает в теле протест против промедления: да, так хорошо, и так хорошо! Восхитительно просто, но мучительно: иди же ко мне, нет, совсем ко мне, совсем! Ей хочется сказать это, но она не может. Если только чувственной пластикой, если только страстной пантомимой: обвиться, изогнуться, прижаться, прильнуть, оплести. Выпить всего его поцелуем и напоить в ответ собой. И тут же снова пить, пить, захлебываясь и не чувствуя насыщения. Каким секундомером можно измерить длину этих мгновений? Для жаждущего в пустыне время течет иначе.
Неужели нужно опять умолять?
- Пожалуйста, Андрей, пожалуйста…
Это было сказано шепотом, на ушко, но прогремело громом для обоих: «Андрей».
_____________________ * И. Бродский. "Романс скрипача"
41.
«Андрей» - сколько людей имеют возможность называть его так и не видят в этом ничего особенного? Вот так, запросто, без трепета и придыхания, без приглушения аккорда «Палычем», как ребром ладони по струнам, произносят это звонкое имя, первая певучая буква которого никогда не выпевается ими тщательно, а проглатывается, тонет в раскатистом «ррррей». Его имя – падающая на берег волна: «Анд» - удар воды о каменистый песок, «ррррее-э-э-й» - рокочущий шёпот кувыркающейся гальки.
«Андрей» - имя изнежено и обласкано Катиными губами, его острые края сглажены, обкатаны языком, оно как осколок стекла, отшлифованный морской водой – уже не ранит, но если будешь неосторожной, вздохнешь нечаянно слишком тяжко и глубоко, то стекло с потоком воздуха попадает в горло и перекрывает дыхательные пути... «Тихо, тихо, тихо, не надо так, – Кате представляется, что это Жанка стучит ей, закашлявшейся от слез, по спине. - Не плачь, танцуй».
Ты хотела остаться в одиночестве? Делать то, что при родителях никогда б не смогла: вот эти дикие танцы в прозрачных маминых газовых шарфиках, вот этот рев под громкую музыку, вот это отчаяние, которое можно не скрывать, не прятать, пусть выплескивается наружу энергичными и томными движениями, слезами, откровенной наготой в зеркале. С ума ты сошла, Катька? Да, сошла с ума. И это единственный способ не чокнуться. Желания-то, они, оказывается, сбываются! Родители уезжают, иностранный город гостеприимно распахивает тебе объятия, Андрей...
Не ты ли хотела, чтобы хоть раз с тобой случилось это: ночь с любимым, и чтобы было все как... как во взрослом красивом кино? Смех трудноотделим от плача. Вот дурочка-то! Не осознавала раньше, толком не понимала, чего хочет, а оттого и хотела не так сильно - возвышенно. А теперь... где весь твой альтруизм, Катенька? Смирение? Самопожертвование – где? Если раньше тебе было достаточно просто находиться рядом, а помогать ему в делах казалось пределом мечтаний, то теперь что ты наделала, что натворила-то? Сломала свое тихое кособокое недоразвитое счастье, получила вместо него последнее желание приговорённого. Признайся же, что сейчас, когда тебе лучше всего придумать, как расстаться с ним, ты хочешь только одного: чтобы он был твой, только твой, весь и всегда. Допрыгалась, догулялась, долеталась! Танцуй!
Когда во рту пересохло, пошла на кухню. Кагор! Вот она, успокоительная микстура. А если выпить всю? Может быть, тогда станет хоть чуточку легче? Напиться и забыться, а? Уж пускаться во все тяжкие – так по полной!
Старинный отцовский штопор норовил уйти вбок, пробка наполовину раскрошилась, но не поддалась. И без того взмыленная после танцев Катя, борясь с бутылкой, взмокла еще сильнее, но уровень телесной взбудораженности не понизился. Если не вырос. Баночка цвета королевского янтаря подмигнула: «Стакан холодной воды и ложка меда, как тетка учила».
С трудом сняв пласт засахаренного ароматного кнокена, Катя забралась с ногами на стул, жадно запивая солнечную сладость водой. Доехали ли родители до Калязина? Надо бы допить и позвонить...
Слизывая мед с ложки, вспомнила, как они с теткой сидели июльским вечером на терраске и пили чай. Дядя Леша пришел, принес гостинец, небольшое ведрышко сотового меда. «Сегодня паровоз с фотиком играют!» - зазывно сообщил он Владу. Преданные фанаты «Локо» быстренько растопили самовар – Кате нравится смотреть, как дядя сначала колдует над утробой тульского исполина, складывая в него тоненькие щепочки, а потом, когда разгорится, забрасывает сосновые шишки в трубу. Племянница подходит помогать, ей доверяют корзинку с шишками, и она, опасаясь обжечься, неловко и очень издалека бросает их в черное круглое отверстие по одной, часто промахиваясь. Из кривой трубы, точь-в-точь как в книжке про «Федорино горе», выбивается гудящее пламя, летят салютом искры – красиво и весело. Хозяин сбегал в ближайший магазин за пивом, и друзья ушли в дом смотреть игру, а Наталья с Катей уютно устроились под низким зеленым абажуром. На столе старая скатерть с выцветшими зелеными звездочками-цветами, прохудившаяся в тех местах, где углы стола из года в год терлись о ее льняную ткань. Катя только вчера заштопала эти четыре дырочки, вышив стежком и гладью такие же цветы, как нарисованы, только чуть поярче. «Да ты поэт, Катька!» - сказала тетка, которая собиралась эту скатерть пустить на кухонные полотенца. А Катя вспомнила, как научилась вышивать: ей захотелось папе на 23 февраля изобразить с помощью иголки и нитки инициалы на носовых платках, и платки были куплены в "Военторге", и косица мулине отрыта среди лоскутков и клубков в чемодане на антресолях, а маме было некогда объяснять технику. Катя взяла в руки материнский летний сарафан с вышитым по вороту узором, посмотрела на изнанку и догадалась, как это делается. Чувство озарения, удовольствия от догадки и понимания было таким сильным, что с тех пор девочке всегда хотелось научиться чему-нибудь именно таким способом – дойти до сути самой.
Самовар долго не остывает, можно подливать и подливать себе чаю – тугой краник уже не такой горячий, как вначале, а вода не в пример вкуснее, чем из чайника. Под абажуром вьются мотыльки, глухо ударяясь о туго натянутую ткань, странно, что пыльца золотистым дождиком не сыпется. Катя сидит на стуле, подложив одну ногу под себя, вторую согнув в колене, и наблюдает, как комар нащупывает своим хоботком удачное местечко для того, чтобы произвести прокол. Вот тончайшая трубочка с упругостью закаленной стали введена в невидимый сосудик, и одетый в тельник животик комарихи потихонечку наполняется кровью. Тетка ставит перед Катей блюдце – широкая оранжевая полоска, золотая каемочка, - и из восковой вафельки стекает на белый фаянс чудо пчелиного труда. Катя дожидается, пока комариха напьется – не размазывать же теперь кровищу по коленке, - и, провожая взглядом облагодетельствованную будущую мать, поворачивается к тетке.
- Целуются? – Катя так долго потому еще не отрывала взгляда от настырного реципиента, что смущена разговором. Но ведь это она его завела, просто не ожидала таких подробностей.
- Да. Если образно. Головка члена слегка касается шейки матки – как будто целует ее, не впиваясь, а легонечко, нежно. Вот это самый гармоничный во всех отношениях вариант. И женщине хорошо, и мужчине. Когда пенис короткий, а влагалище длинное, им никогда не соприкоснуться, и это жаль, потому что именно такой контакт дает сильные и очень приятные ощущения. Если наоборот, член значительно длиннее влагалища, он будет с силой упираться в шейку, давить на нее, ударять, это может быть болезненно для женщины, и по наблюдениям врачей даже чревато онкологией. Если много лет долбить-то… Идеально, когда по строению половые органы так совпадают, что при полном введении мужской орган лишь достает до шейки, но не упирается в нее.
- Аааа… ммм… как бы это… А разве мужчина не может управлять процессом? Ну, не до конца… впихивать? Чтобы не больно, чтобы не травмировать? Ведь не всегда же совпадает строение?
- Ой, не всегда! Неизвестно, что чаще – совпадения или не совпадения. Но люди приспосабливаются: подушечки, ограничивающие кольца используют, позы разные. А насчет управления – может, конечно, до определенного предела, но когда процесс достигает кульминации, природа велит мужчине действовать с максимальной силой. Вот когда плохо, если шейка как свая, а член – копер, и заколачивает, заколачивает.
- Надо же, не думала, что здесь тоже так… вариабельно, - размышляет Катя.
- Не то слово! – смеется Наталья. – Еще как вариабельно! Анекдот-то не просто так, про огурцы: «Потолще, покороче, подлиннее… а мне все равно, я их есть буду».
Катя хихикнула, чувствуя, как теплеет у корней волос: жутко неловко и жутко интересно.
- Но ведь если не достает, то сделать уж ничего нельзя? – она включила воображение. Получилась космическая картинка: чернота, пустота, и два космических корабля никак не могут состыковаться.
- Если различие в длинах приличное, то нет. Остается использовать другие возможности: руки, секс-игрушки. Если чуть-чуть не хватает, то иногда в позе «наездница» удается достигнуть соприкосновения. Пары, которым важно доставлять друг другу удовольствие, в конечном итоге находят способы и варианты. Но, конечно, здорово, когда все изначально органично. У меня была пациентка, так она по молодости даже сомневалась, все ли с ней в порядке: пять-шесть фрикций – и результат не заставляет себя ждать. Может быть, они с мужем друг другу так идеально подходили, что в самой обычной позе и клитор был задействован, и шейка. Я ей сразу сказала: радуйтесь, пользуйтесь, наслаждайтесь, пока все так хорошо складывается.
- Разве это не навсегда? Такое совпадение?
- Наше тело меняется, особенно женское. Роды очень сильно могут его изменить. И дело не только в эстетике – потерявшая упругость, обвислая грудь, никакими упражнениями не заталкиваемый внутрь живот, растяжки, вены на ногах, но и ставшее чуть более просторным влагалище, например. Был у меня один грустный случай. Муж сказал после родов жене: «У тебя теперь там слишком просторно стало, я не получаю прежнего удовольствия». «Колокольчик», как это иногда называют. Конечно, влагалище нерожавшей женщины поуже, поплотнее охватывает член, более упругое. А если роды не одни? А если ткани женщины рыхлые от природы, мышцы слабые? Она стала переживать, что уйдет он к какой-нибудь молодой-нерожавшей, свеженькой-новенькой, непорепанной, раз ему теперь в ней все не так, добилась, чтобы операцию назначили – пластику влагалища. А после операции не проснулась. Бывает такое – наркоз не штатно подействовал на мозг. Мои бабы ругались, охали: «Дура, вот дура, из-за секса в могилу...», - а я не могла этого сказать... Разве из-за секса легла она под нож? Мужика своего хотела сохранить, будь он трижды моральный урод, семью.
Наталья смотрит в темноту сада, что-то видит там, на черном экране ночи, свое. Катя молчит. Никто и никогда не разговаривал с ней об этом.
- Чего чаще всего хочет женщина? Быть счастье приносящей, а это значит, кроме всего прочего, желанной, лучшей для него, привлекательной для него, единственной. Чего только из-за этого тетки над собой не творят! Мне наша парикмахерша рассказывала: шла женщине стрижечка, хорошенькой, молоденькой с короткими волосами смотрелась, и вдруг отращивает. Почему? Мужу нравятся длинные волосы. Хорошо. Тебе самой как больше нравится? Мне, конечно, с короткими, потому что все говорят, что я так красивее, но... Вот оно, это вечное «но»: она отпустит волосы, не беда, но ему-то, получается, по фигу, что ей больше нравится со стрижкой? Ей самой? Скорее всего, он, даже не задумываясь, брякнул: меня возбуждают длинные волосы. Ну она и... Я их понимаю. И не понимаю: ведь если он начинает придираться к таким вещам, если ляпает глупости, если возникает желание «переделать», «изменить» ее под себя, это ведь симптомчик, нехороший. Волосы что? Ерунда. Отросли – отрежешь, если муж к волосатой другой сбежит. А вот тело как переделать, если ему, оказывается, всегда красотки с ногами от ушей нравились? И теперь он почему-то все чаще об этом тебе, пухленькой и кругленькой от природы, сообщает? Одна пришла ко мне, спрашивает: нельзя ли укоротить малые половые губы? Смотрю: не такие уж они и длинные у нее, как бывает. Выглядывают за границы больших, ну и что? Такое сплошь и рядом. Нет, оказывается, такая писька мужа не возбуждает, даже отталкивает. Отрежьте. А потом я увидела этого мужа, городок-то у нас... Как у Визбора: «Муж приходит тьмы угрюмей, впереди несет живот, в тренировочном костюме к телевизору идет». Жуть. Отвратительный тип. А она хорошенькая такая, маленькая, изящная. Думаю: себе отрезать ничего не хочешь, красавец? Чтобы хоть что-то возбуждало. И посмотреть бы, что у тебя там, в трусах, небось, все в жиру утонуло, хорошо, если кончик хоть на два пальца торчит... Налей чаю, Кать! Злость залить...
Катя подставляет под кранчик теткину чашку, и самовар представляется ей вот таким жирным, с маленьким пенисом мужиком, а вместо головы у него уже почти пустой заварник.
- Расстроила я тебя? – Наталья видит огромные грустные Катины глаза. – Не печалься. Это мое, наболевшее. К доктору с чем идут? С болью чаще. Про беду – не потому, что сор из избы, а потому что ищут лекарства, выход... К тому же, я женщин горько люблю, прощаю им больше за долю их тяжелую. Но всех не приголубишь, крыла над всеми не распустишь. А мужики, Катька, тоже хорошие бывают. Заботливые, нежные. Умные не только головой, иной вроде прост и необразован, а сердцем понимает: будет женщина счастлива – все и у тебя хорошо будет. И тогда он холит ее, и потакает, и слова ей говорит нужные. И нравится она ему круглая, как шарик, и со стрижкой. Лишь бы улыбалась. И в постели сначала о ней будет думать, это маркер, Катенька: как бы там чего не совпадало, не сделает он ей больно, не подвергнет риску забеременеть, не кинется барабанить со всей дури, не останется она без счастья своего женского. Только про счастье реже говорят, берегут его от посторонних глаз, и правильно. Слишком хрупко все.
Настроение – удивительно хрупкая вещь. Роман с легким сердцем созерцал колокольню, парящую над водами водохранилища, размышляя над тем, смотрелась ли бы она так замечательно в ансамбле с храмом, среди городских построек, которые были снесены. Революционный смерч, жестокий ко многим другим культовым сооружениям, подарил ей уникальность и возможность продемонстрировать всем свою красоту. Символ стойкого одиночества. Красивого одиночества.
Закупив в местном фирменном магазине алкогольных напитков – чтобы унести все, пришлось попросить у продавщицы коробку, - проехал по центру города и тяжело вздохнул: упадок, запустение. Выехал на трассу: в Москву, в Москву!
Летел быстро, где позволяло местами очень разбитое, еще не залатанное после зимы покрытие, еще быстрее – где не позволяло: больше газу – меньше ям, как любит повторять Андрюха. Ехал, отмечая уже прилично зеленеющие по обочинам деревья и мелькающие то тут, то там на черной земле островки первоцветов. Его ни капельки не огорчал тот факт, что не удалось похитить Екатерину у родственников – в мешок и через седло, - и доставить ее непосредственно Жданову, утопающему в тоске и тревоге. Это, конечно, было бы круче и эффектнее. Но спасая человека, не всегда удается сделать это красиво, да и ладно, не в процессе дело – в результате. Утопленник редко подает в суд на спасателя за то, что у него порваны плавки или выдернут клок волос. Главное - чтобы Палыч теперь сам не лопухнулся. Роман почему-то был уверен: Андрюха все сделает правильно. Не только потому, что поумнел или что-то важное понял, а потому, что это же Катя... Жданчику и делать-то ничего особенно не нужно, только выразить желание...
Все мысли вылетели из головы, а сердечную мышцу свело спазмом, когда машину слева обогнал мотоциклист. Роман-то ехал не меньше 160, а этот вжикнул над ухом и ушел в точку, через мгновение пропав за поворотом. Звук мотоциклетного двигателя как плетью хлестанул по лицу, разбив на осколки хрупкий сосуд светлого легкого настроения.
Остановился, съехав на обочину. Хотелось продышаться – уж очень неожиданно случился приступ. Давно не было. Под березками было сухо, между дорогой и холмом сырой болотистый овражек, в нем желтые цветочки с широкими глянцевыми листьями. Разбежался, перемахнул через канавку, уселся под дерево, оперевшись на белый теплый ствол. «Клещи? - подумалось вяло. - Ну и пусть».
Весна Романа обычно не трогала, он любил осень. Когда в тебе и так все время что-то бурлит и кипит, то твоим временем года скорее будет усмиряющая желания и порывы осень, чем возбуждающая их весна. Осень, умеющая играть любовное томление не хуже известных британских актеров, осень, привлекающая огненной палитрой, завораживающая роскошью увядания, отвлекающая льющимся из каждого листка солнцем от сумрачных мыслей, осень, совпадающая с тобой в мироощущении: все проходит. Горе со временем становится не таким горьким, беда не такой тяжкой, одиночество более привычным. Ой, да все плохое рано или поздно проходит! Жаль только, что вместе с плохим одновременно проходит и жизнь. Вот о чем говорила Полинка: ты теряешь жизнь, переживая безвременье беды, горе, болезни, последствия чьей-то смерти. Это как метастазы опухоли: она где-то в одном месте организма, а свои щупальца раскинула куда смогла, всех отравила, кого достала. Высший пилотаж, высшая мудрость жизни – радоваться ей в любой момент, не ожидая, пока плохое пройдет. Быть счастливым всегда. Роман мог гордиться собой – у него получалось. И не страшно, что бывали моменты, когда... я не волшебник, я только учусь.
Стволы берез словно сошли с задника их школьной сцены: такие же нереально ровные, белые, с черными насечками в шахматном порядке по стволам. Как артистично и проникновенно тогда Роман пел ту песню, не откликаясь на нее душой, и как пронзительно звучат теперь ее незатейливые слова, словно родились ни в чем-то чужом, в его сердце:
Мне твердят, что скоро ты любовь найдешь И узнаешь с первого же взгляда. Мне бы только знать, что где-то ты живешь, И, клянусь, мне большего не надо.
Снова в синем небе журавли кружат, Я иду по краскам листопада. Мне бы только мельком увидать тебя, И, клянусь, мне большего не надо.
Дай мне руку, слово для меня скажи, Ты - моя тревога и награда. Мне бы только раз прожить с тобой всю жизнь! И, клянусь, мне большего не надо.
Зачем он так настойчиво рвался искать Катю? Казалось, что все просто: увидеть, а больше ничего не надо.
До этого момента Андрей не задавал себе такого вопроса. Возникло непреодолимое желание встретиться с ней, найти ее, появился страх потерять – он побежал. Так торопился, что рванул не в ту сторону, как заблудившийся пес вместо того, чтобы бежать привычным маршрутом домой, отвлекся на мелькнувшую в кустах кошку, и погнал за ней, еще больше отдаляясь от вожделенной цели.
Теперь, когда Ромка уверил, что Катя дома, когда он сам заметил открытое в ее комнате окно, Жданов вдруг задумался. Вот он сейчас предстанет пред Катины очи – и что? Что он ей скажет? Сформулировать ни одного внятного предложения не получилось, потому что Катя тут же представилась Андрею в той юбке и прозрачной кофточке, в которых он видел ее у нее дома в последний раз. Стоп! Так не пойдет, он же не сможет ничего сказать, у него уже в глазах темнеет при мысли, что она там одна. И в юбке. Голова закружилась, как от голода. Может, у него какая-нибудь редкая форма диабета? Медовый диабет, крайне редкая форма.
Теперь, когда оставалось подняться и позвонить, он почему-то медлил. Надо понять, зачем он приехал, нужно прежде всего понять это для себя, определиться с намерениями и желаниями, а потом уже четко сказать о них Кате. Никакой недосказанности и неопределенности быть не должно – это яснее дня. Только правда, его правда. А в чем она?
Наверное, чтобы дать себе еще времени на раздумья, решил: нехорошо являться с пустыми руками. Завел двигатель, поехал к метро. Обернулся быстро: город в такую погоду пуст, все либо на дачах, либо в гостях, либо на шашлыках. Минут через десять автомобиль уже стоял на прежнем месте, на сидении рядом лежал пакет с продуктами и букет подмосковных нарциссов, других цветов не нашел и не захотел искать: как только оказался в отдалении от Катиного дома, тут же занервничал сильнее и захотел быстрее вернуться во двор. Цветочно-продуктовая пауза помогла, он понял, что говорить...
С подъездной дверью повезло: старушка какая-то выходила, когда Андрей обнаружил, что кода не знает. Строгая на вид бабуленца сфотографировала его взглядом, но в подъезд пустила без вопросов. А вот в квартиру ему попасть не удалось: он звонил и звонил, но за дверью не было слышно ни шороха.
42.
Только что было так шумно: сталкивающиеся у самых губ дыхания, по стенкам сосудов - удары волн, расходящихся от галопирующего миокарда, непонятного происхождения звон в голове, догоняющие друг друга стоны, и вдруг, после беззвучного оглушающего взрыва – тишина, не слышно ни шороха вокруг, если только диминуэндо сердцебиения.
Отступающие цунами желания оставляют за собой на белоснежном помятом берегу два бездвижных тела, но если приглядеться, то они вовсе не бездыханны – выжили и на этот раз. Сознание возвращается довольно быстро, а вместе с ним много чего еще: тяжесть, легкость, яркость, прохлада, неловкость, расслабленность, сила, потребность спрятаться под одеяло – надежда удержать на поверхности, мучительная немота.
- Ка-а-ать...
Она прячет лицо в ямочку у его ключицы: крепко обнять – легко, поцеловать – тоже, что-то произнести – невозможно. Слова – это возвращение в мир условностей и правил, которые снова были нарушены телами-рецидивистами. Какое наказание последует?
- Ка-ать...
Раз ей нравится норушничать, Андрей укладывается так, чтобы создать удобную норку для нее между своей рукой и телом. Целует волосы, целует ладошку, укладывает ее себе на грудь, сверху накрывая своей.
- Кать!
И вдруг начинает тихонечко смеяться, потом все сильнее и сильнее. Это же и вправду смешно: сколько раз они с Малиновским обсуждали феномен женской болтливости после секса, спорили о тактике реакции на него, умении абстрагироваться. Мужчине хочется наоборот, молчать, но откликаться же как-то надо на словесные излияния дамы, хоть и лень. Пришли к выводу, что гармония недостижима - и вот оно, доказательство! Катя молчит, а его теперь раздирает поговорить, сказать ей...
Катя поворачивается и кладет подбородок на его грудь, пытаясь понять, что это у него за припадок. В глазах изумление, недоумение. И от этого смех становится еще более заливистым. Крепко сжимает ее в объятиях, не переставая содрогаться от хохота. У него столько к ней вопросов, которые вряд ли можно задавать, любопытство гложет, но начать разузнавать сейчас немыслимо, если только когда-нибудь потом, когда станет не такой закрытой. Эта мысль о будущем удивила своей естественностью и решенностью. И смех сразу стих. Надо же! Хорошо, вопросы потом. Но почему она молчит? С ней все не так, и с самого начала было не так. Не так – не как? А как – так? Нет гармонии? Да и хрен с ней, счастье бывает и такое – странное, острое, непонятное. И нежность, бывает, затапливает внезапно.
- У меня идея, Кать... – слова чудом умещаются в пространство между поцелуями. А он специально пытается говорить, чтобы притормозить хоть как-то самого себя, ведь уже понятно, что если не остановиться, то все начнется по новой, уже замирает сладко в паху от прикосновения губ к прозрачной коже на ее запястье, у сгиба локтя, в уголках рта. И не хочется сопротивляться желанию весь день провести с ней в постели, и хочется сделать ей подарок. Возможность порадовать ее, удивить, увидеть восхищение в ее глазах – другое, не такое, как только что видел, - заманчивее секс-дубля. Но как же трудно оторваться! – Тебе совсем не интересно?
- Интересно, почему... – в прорезавшемся голосе чуть больше хрипотцы, чем обычно. – Что за идея?
Катя тоже пытается держаться на поверхности сознания и реальности. Делать вид, что для нее это обычное дело – такие вот утра... и не разговоры.
- Понимаешь, для ее осуществления необходимо вылезти из кровати, одеться и выйти из дома. Никак не пойму, способны ли мы на это?
Теперь смеется она.
- Если надо – я могу!
О, в этом вся Катя, он обратился по адресу. Если надо, особенно если ему надо – она все может. Андрей почти уверен: даже пропустить второй пункт. Если надо.
- Надо, очень надо, Катя! Позарез. Попробуем?
Она с энтузиазмом закивала головой – еще бы. Если позарез, да ему! Дернулась из его рук, одновременно оглядываясь: где одежда-то?
Бюстгальтер лежал на самом углу кровати с его стороны. Он дотянулся до белой, сконструированной из шитья и резиночек, простенькой, но надежной модели, подал Кате.
Ох, почему-то сама ее грудь, да что уж там, и не только грудь, в его руках, меж пальцев смущала не так, как сей предмет одежды. Глупо, конечно, но Катя слишком быстро выхватила бюстгальтер и сунула под одеяло.
Он сдержал улыбку, чмокнул ее в кончик носа, хотя хотелось чуть ниже, и без всякого стеснения встал с кровати. Потом словно опомнился. Скукожился, стал прикрывать ладонями то спереди себя, то сзади. И все оглядывался испуганно на Катю, которая сидела на постели и, натянув до подбородка одеяло, не могла глаз отвести от этой актерской зарисовки «Та самая неловкость». Андрей собрал не без проблем свою одежду: то Катины трусики приложил к себе, сомневаясь, его ли это, то наступил на брючину, и тянул за вторую, не понимая в чем дело, то ронял по очереди рубашку и носки, каждый раз сгибаясь и искривляясь все больше. Наконец пошлепал к двери, обернулся, выходя.
- Я оденусь там! И не надо мне помогать, а то жутко смущаюсь. Я такой стеснительный, это что-то! – и пошевелил бровями вверх-вниз, что было уже невыносимо смешно. Катя не вынесла, хохотала, спрятав лицо в край одеяла. Жданов закрыл дверь, распрямился и вздохнул, улыбаясь. Он уже не помнил, когда в последний раз так дурачился.
Жданов постучал в закрытую дверь кулаком, на всякий случай. Говорят, что низкие звуки воспринимаются иначе, чем высокие, как вот Пушкаревский звонок, поэтому могут привлечь внимание в тех ситуациях, когда изысканных трелей не слышно. Они и привлекли.
Дверь этажом выше открылась и хлопнула, послышались шаркающие шаги. - Вам кого?
Вот нет ничего объективно угрожающего во внешности таких бабулек – божьи одуванчики. Но субъективно при встрече с ними всегда возникает комплекс вины. Как будто это ей ты, будучи пионером Валентином-Николаем, не уступил место в трамвае, резво бегущем с горки на горку по городу За… Нет больше такого города, да и город неважен. Или не навестил ее в той реинкарнации, где она была бабушкой-лошадушкой, или не выпил с ней с горя, потому что кружки так и не нашел. В общем, это стойкий рефлекс – оправдываться, врать и выкручиваться при контакте с рожденными революцией, контрреволюцией и довоенным временем.
- Ивана Федоровича Крузенштерна, – Жданов постарался как можно увереннее выговорить имя, но голос дрогнул. Откуда оно всплыло, елки-моталки? Федю Булкина было б безопаснее разыскивать. Может, тот кот шелудивый навеял, который под ноги кинулся, когда к подъезду шел? Сейчас бабка его разоблачит...
- Нет здесь никаких Иванов! - бдящая соседка оказалась несведуща в географии, парусных судах и ледоколах, лунных кратерах, авторской песне, творчестве Успенского и советской мультипликации, потому что фамилия ее явно не смутила, а вот на горлышко бутылки, торчащей из пакета, глянула с подозрением. – Спиртные напитки, принесенные с собой, в подъезде не распивать!
- Что вы, что вы! – постарался успокоить свидетельницу Андрей, но не как обычно успокаивают свидетелей, хотя следовало бы быть более решительным. Ему почему-то страшно не хотелось, чтобы Катиным родителям потом донесли, что он приходил и ломился в квартиру. – Скажите, а это Божедомка, 7? Или мне неправильно адрес указали?
Брякнул и ужаснулся, кажется, в голове не осталось ничего, кроме зачатков атеросклероза и наследия, оставленного важнейшим из искусств. Вот сейчас...
- От злыдни! Где мы, и где Божедомка! – бабка даже обрадовалась. – А вам какая нужна, Старая или Новая?
- Новейшая, – Жданов решил потихоньку ретироваться, так как пурга, которую он гнал, становилась все более махровой.
- Это не могу сказать, - уже совсем смягчилась соседка. - Вы поезжайте к «Уголку Дурова», вам там подскажут.
«Поезжайте-ка вы, товарищ Дурень, искать пятый уголок!» Подскажут... Божедомки уж лет пятьдесят не существует.
- Благодарю покорно, милейшая! – Андрей отступал, пятясь, и чуть не полетел с лестницы. – Что б я без вас? Так бы и простоял тут пномпенем, пардон, пень пнем...
- Есть же еще приличные люди! – кряхтела бабулька, поднимаясь к себе. – Крузенштерн, Крузенштерн... техник, что ли, из соседней стоматологии?
Спустившись на первый этаж, понял, что выход из подъезда забаррикадирован. Еще один представитель семейства Астровых из местного тернового венка не на жизнь, а на смерть боролся с железной дверью. Как женщине тщедушного телосложения, помноженного на сугубо преклонный возраст, удалось втащить в двери сразу две сумки-тележки, доверху груженые проросшим картофелем, было неясно. Агрегаты, придуманные для облегчения жизни людей в тех странах, где к ступенькам всегда прилагаются пандусы, зацепились друг за друга колесами, более того, их железные ручки были нанизаны на клюку, металлический наконечник которой застрял между дверью и дверной коробкой. Специально такое соорудить ни у кого б не получилось.
- Давайте, я вам помогу! – Жданов кинулся на помощь дамочке в шляпке с вуалью и камеей на строгом стоячем воротничке платья, вызывающего ассоциации с картиной Белоусова «Мы пойдем другим путем!», не без корысти.
«Зачем такой проросшая картошка? И клюку она что, в зубах несла, для равновесия?»
Пока Андрей, прикладывая смекалку, инженерный склад ума, разбавленный пятью предыдущими поколениями, навыки Левши и кряхтение штангиста Жаботинского, пробующего взять вес в толчке и рывке одновременно, пытался разобрать нехилую головоломку, дамочка доброжелательно крутилась около него, щебеча, как пеночка-весничка.
- Ой, молодой человек, вы меня так выручите, так выручите! И сумки-то вроде не плотно набила, весенняя картошка - она что? Все в ростки ушло! Тяжести в ней меньше, а гляди-ка, как все завязалось – не развязать.
Клюка не вынималась, старушка не унималась.
- Иногда узелок развязать нельзя, только разрубить, - вынырнула из-под другой руки Жданова владелица посадочного материала. Андрей оттолкнул дверь и стал вынимать основание палки из зажима. Дверь вернулась в исходное положение и прищемила ему палец.
- Бл…еск! – успел перестроиться на ходу прищемленный.
- Вы боретесь с дверью, как Георг Гаккеншмидт! У вас и носик такой же, милый... Вы мне его сразу напомнили. А вы к кому приходили-то? – дружба дружбой, а служба службой. Нет, совершенно непонятно, на что рассчитывают завоеватели, когда идут на Россию войной. «Что же это такая за непонятная страна, в которой даже такие старенькие старички знают Свой Долг и так твердо его исполняют?»
- К профессору Шварценгольду.
Андрей тянул сумку изо всех сил. Кажется ось, на которой надеты колеса, была сделана из каких-то суперкосмических материалов, или эти сумки-тележки являлись продуктом конверсии и были изготовлены на заводе, который раньше полевые кухни выпускал.
- Вы мне только сумочку не сломайте! А на каком этаже у нас профессор живет? Что-то я не припомню, – в голосе бабульки появились нотки подозрения.
Жданов в данный момент мог бы сыграть роль Родиона Раскольникова без репетиции, с листа. Он дернул за клюку с той же недоброй энергией, с которой литературный герой взмахнул топором. Клюка сломалась пополам, сумки упали, срыгивая на пол подъезда непережёванную картошку. По другой легенде, герой просто-напросто повернул ручку клюки, которая представляла собой крюк, и конструкция развалилась легко сама, без повреждения ее составляющих. Но картошка все равно рассыпалась.
Бабулечка охнула, увидев, как один из картофельных «усиков» отвалился, и укоризненно посмотрела на Жданова.
- Что ж вы так неосторожно, молодой человек! Тоже мне, Александр Македонский! Так к кому вы говорите, приходили?
Как неосторожно! Малиновский проследил взглядом за автомобилем, который, проезжая мимо него, резко вильнул в сторону, проследовал вперед еще метров сто и остановился.
Прикрыл глаза – солнце слепило. Еще чуток посидит и поедет. А может, вздремнуть? Андрюха не дал доспать, заполошный. Настиг он там, интересно, свою неуловимую Пушкареву? И если настиг, то опять с ней в настольные игры будет играть? Или уж перейдет к ролевым: дочки-матери, маньяк и жертва, Амур и Психея… Последний вариант, кстати, многообещающий. Надо потом будет спросить Жданова, действительно ли Екатерина Валерьевна без приукрашивающих ее одежд похожа на Блэзовскую Психею, или Роману только кажется? Ха-ха, из Андрюшки хороший Амур мог бы выйти, только крылышки прицепить, стряхнув с них вековую пыль. Под веками в густой черноте плавали разноцветные круги – негатив радужной картинки снаружи.
- Добрый день! Вы спите или сознание потеряли?
Роман открыл глаза, но сразу рассмотреть владелицу мелодичного голоса не получилось, она стояла ровно против солнца. Темный силуэт и лучи вокруг – так являются Архангелы с вестью. Он опустил глаза, чтобы хоть что-то увидеть: ножки в открытых плетеных босоножках. Именно такие представлял себе Роман, когда думал о всяких там богинях: плоская подошва, кожаные ремешочки с камушками. Не рано ли в столь легкую обувь нарядилась?
- Теперь потерял.
Пришлось приложить ладонь к глазам козырьком, очень хотелось увидеть…
- А! – весело откликнулась она, словно ей стало все понятно, раз и навсегда. – Отыщите его, пожалуйста, побыстрее. Мне очень нужна ваша помощь.
Он поднялся и рассмотрел ее наконец.
- Я сражен, в таком ослепительном сиянии мне еще никто не являлся. Разве что сотрудник ДПС на ночной дороге в свете фар патрульной машины и анестезиолог однажды. Но это совсем не то.
- Это жаль, вы мне нужны целым. Но, кстати, видимых повреждений не наблюдаю, – она легко перемахнула через канавку, он прыгнул вслед за ней и едва не упал, чуть-чуть не долетев до твердого края. Она успела протянуть ему руку и Роман, ухватившись за нее, удержал равновесие. Холодные руки.
- Все мои повреждения – исключительно внутренние.
- Тупая травма живота? – она уверенно вела его за собой, ничуть не сомневаясь, что он следует за ней. – Или какие другие глубокие повреждения?
- Вот, да! Глубокие повреждения бездонной моей души. А живот цел, можете проверить.
Он не ожидал, что она стремительно обернется и саданет острым кулачком ему чуть выше пупка. Нападение было не болезненным, но чувствительным и, главное, внезапным. Малиновский ойкнул и согнулся, сначала слегка, потом все сильнее скрючиваясь.
- О небо! Ну почему ко мне ты так безжалостно? Теперь вот эта жестокосердная лупасит...
- Проверку, знаете ли, лучше всего делать спонтанно, тогда результаты будут достовернее.
- Ну и как результаты? – он уже выпрямился и с удовольствием разглядывал ее спину: лопатки при движении слегка приподнимают кофточку домашней вязки. Такие узенькие косички одна к одной – это что-то родное, но давно забытое.
- Даже если б вы упали тут и начали пускать пену изо рта, я б вам не поверила. Ваша внешняя мягкость обманчива. Вот.
Они стояли и смотрели на спущенное колесо. Роман бросил взгляд на автомобиль: японза, не новая, проворукая.
- Запаска есть?
- Докатка.
- Ну, вот вы и до докатки докатились. – Роман расстегнул манжет, стал его подворачивать. – Разрешите представиться, Романни Баттисто Маллинни, маэстро шин и докаток, мобильная служба.
Она улыбнулась, но представляться в ответ не спешила.
- Ну, сбацайте тогда, маэстро! Пожалуйста. Я знаю, как, сама просто не справлюсь.
- Сейчас, сейчас, сейчас... – голосом охотника из оперного мультика пел Роман, - сейчас свершиться и прольется! – найдя докатку в багажнике: - Так вот вы где, Вас мне и надо.
Она ходила за ним по пятам, удивительно вовремя подавая то, что было нужно. Разбирается, действительно, сама могла б поменять, просто сил бы не хватило открутить и закрутить все эти гайки.
- Гостья из будущего? – спросил Малиновский, снимая колесо.
- Что? – она, кажется, задумалась, разглядывая его.
- Ну, вы прямиком из страны Восходящего солнца? День-то к нам с востока приходит. У нас еще вчера, а там уже сегодня.
- Практически.
- Неудивительно, - Роман разглядывает пробитую шину. - Семь тысяч км отмотало колесико, восемь, девять? Есть, говорят, путь, чтобы проехать всю страну на автомобиле, но только в сухое лето. Я присматривался.
- Что вы говорите? – в ее глазах мелькнул интерес. – Серьезно? Надоел столичный асфальт, таежной экзотики захотелось? Не слишком ли экстремальное развлечение? В одиночку, кстати, совсем небезопасное. К тому же, не исключено, что после этого путешествия вам пришлось бы машинку вашу прекрасную менять.
- Возможно. А для чего они еще? Может быть, я б себе на краю земли вот такую прикупил, настоящая японочка-то – это заманчиво.
- Чем?
- Надежностью.
- Вы ж готовы менять машины, как перчатки? Зачем в таком случае связываться с непредназначенным для нашего движения автомобилем? Подчас странного дизайна, говорящего на другом языке?
- Хм. Резонно. Я не задумывался. Но, видимо, надежность – превалирующий фактор, выскочивший из подсознания. Нечто настолько ценное, что ради этого можно поступиться всем остальным. Необходимостью менять привычки, внешней красотой и трудностями общения. Правда, когда это я еще доберусь от Москвы до самых до окраин, может быть, свою продадите? Чтобы мне далеко не ездить?
- Отдавать родную машину в руки первого встречного? Может, вы - расчленитель с автомобильной свалки? Откуда я знаю?
- Готов рассказать о себе всю подноготную, выдать вам даже те данные, которых не знаю, вымести на вас весь сор из избы, а также переложить из своего багажника вот в этот тайну за семью печатями, лишь бы вы не сомневались: более надежных и ласковых рук этот автомобиль не найдет.
Докатка встала на место колеса, а колесо Роман аккуратно уложил на ее место.
- Знаете, да, что на докатке нельзя развивать большую скорость? Максимум шестьдесят.
- Да, знаю. Спасибо вам. Как вы относитесь к сухим грибам? В качестве благодарности? Здесь вы таких не найдете.
- Мухоморы? Глюкогенные грибы? Меня еще никто так не благодарил! – Малиновский изобразил дикий восторг. – Научите заваривать?
- Белые! И если уж на то пошло, то не глюкогенные, галлюциногенные. Вот, - она достала с заднего сидения из сумки матерчатый мешочек, перевязанный тесьмой, розовой «змейкой». Его бабушка вот точно так же хранила травы и сухие ягоды.
- Это шикарная вещь, возьмите. На суп, пасту, соус...
- Я бы взял, но есть правило: не берите грибы у неизвестных лиц, особенно по дороге! Мало ли, чего вам там подсунут. Как вас зовут? Чтобы я был совершенно спокоен насчет грибов.
Она улыбнулась, размышляя. Сомневается? Странная какая... Но не сдаваться же?
- Вы правы, я вас обманул! Я не маэстро. Начальник контрразведки, еду с задания, потому и соблюдал секретность. Но поскольку я убедился в вашей гражданской надежности и молчаливости, то могу открыться. Я блистательно провел операцию, хотя сведения были непроверенные, а обстоятельства складывались не в мою пользу. Малиновский облокотился на капот машины, намереваясь продолжить беседу. Девушка нетерпеливо переступила с ноги на ногу, очевидно, желая побыстрее от него избавиться.
- Ваш связной не вышел на связь, и вы в короткие сроки связались с кем-то другим?
- Потрясающе! У вас чутье разведчика. Просто необходимо вас завербовать, такой талант пропадает! Буду с вами предельно откровенен: мне сказали, что некая Екатерина Пушкарева, назовем ее так, должна быть в Калязине. Я приезжаю в этот достославный, но полный вражеских шпионов град и обнаруживаю путем сбора агентурных данных, что ее там нет! А ведь кому-то этот хвост очень нужен!
Автолюбительница, до этого разглядывающая свои босоножки, вдруг подняла голову и внимательно посмотрела на Романа.
- Кому?
- Иа. Моему дорогому другу Иа-Иа. Он... он очень любил его.
- Любил его? – подыграла или случайно попала в такт незнакомка.
- Был привязан к нему,— вздохнул по-винни-пушьи Роман.
_________________ Не пытайся переделывать других - бесперспективное и глупое занятие! Лепи себя - и ты не пожалеешь о потраченном времени! (я так думаю)
|