Я часто говорил, что одним из самых захватывающих и страшноватых аттракционов советской жизни была остановка времени. С начала 70-х годов темп жизни постепенно замедлялся и грань между вчера-сегодня-завтра становилась зыбкой, практически неуловимой. «Сегодня» был таким же, как «вчера», и это же «вчера» ожидало нас «завтра». Газеты, журналы, телепрограммы журчали прозрачной струйкой, ничуть не меняясь. Только доски бесконечных заборов на окраинных улицах подгнивали, краска в коридорах поликлиник становилось чуть более облезлой, и там, где стен раз за разом касались немытые затылки ожидающих своей очереди отоларинггологу, проявлялись темные сальные пятна, да тополя в сквериках всё росли да росли.



В искусстве советского времени застой отразился странной анахроничностью. Из книг и фильмов аккуратно удалялись все приметы конкретной эпохи, так что невозможно сказать, в каком году происходит действие повести Анатолия Алексина "Мой брат играет на кларнете" или фильма Глеба Панфилова «Прошу слова». Неопределённое «сейчас», размазанное на полтора десятилетия. Поэтому случайно попадавшиеся номера «Юности» середины 60-х годов вызывали шок: в них пульсировала живая история живых людей.
Всё время возвращаюсь к этому феномену.
На этот раз – в связи с повестью В.Алексеева «Прекрасная второгодница». Там феномен «вечного сегодня» оказывается предметом авторской рефлексии. Никакими особенными художественными достоинствами «Прекрасная второгодница» не отмечена, это стандартная советская подростковая «повесть о первой любви», разумеется, о несчастливой любви, пронизанная меланхолией. Сюжет банален и банально же оборван на середине, там, где он, собственно, должен начинаться. Мальчик влюблён в высокомерную девочку, которая позволяет обожать себя, пока не знакомится с харизматичным старшим братом мальчика. Всё. Пьеро, Коломбина, Арлекин, который, вообще-то тоже Пьеро, только старше. Интересен в повести паноптикум персонажей, полностью дезориентированных и морально и социально. Нет ни добрых ни злых. Никто не совершает ни добрые ни злые поступки. Все следят за всеми и устраивают друг другу мелкие пакости – не со зла, а из наивного желания хоть что-то сделать, хоть какое-то телодвижение совершить и тем привлечь к себе внимание окружающих. Сутулая инфантильная суета и детей и взрослых. Заглавная «прекрасная второгодница» из «понаехавших» в Нерезиновую в начале 70-х, пытающаяся играть роль роковой женщины в манере Печорина из романа Лермонтова (что поделать, если русская культура дала только мужской вариант романтической личности, а женщины в школьном курсе литературы если не хрупко-фригидные тургеневские девушки, то всенепременно цыганистые достоевские бл..ди), оказывается ничтожной мифоманкой, сочиняющей себе прекрасное прошлое. Забавная деталь: одним из важнейших, ценнейших воспоминаний девочки оказывается попытка какого-то педофила растлить её на скорую руку в двенадцатилетнем возрасте. Девочка жалеет, что не поддалась.
Любовь подростка к этой девочке (она на год старше его) тоже дана с холодной иронией. Прекрасная рыжая второгодница с крупным ртом и зелёными глазами влечёт мальчика чисто физиологически, эротическим томлением. Однако в советской культуре эротика не просто табуировалась, но игнорировалась, и потому умный начитанный мальчик согласно требованиям культуры, согласно навязываемым ему со всех сторон клише, растерянно пытается найти обоснования своему влечению в личности девчоки. Потому что положено любить не тело, а душу, личность. А личность девочки, её характер, её манеры, вкусы, уровень интеллектуальных претензий внушают ему отвращение. Очень точен для своей эпохи и по-дурному смешон диалог мальчика со старшим братом. «Можно ли любить плохого человека?» - спрашивает мальчик. «Если ты его любишь, значит, он не может быть плохим» - отвечает брат совершенно в духе социалистического реализма. «Может» - сухо возражает младший и диалог обрывается.
Все живут по чеховской реплике «А в этой Африке сейчас, наверное, жара...». Томительной и недостижимой «африкой» в повести становится старший брат героя, работающий по контракту где-то в Юго-Восточной Азии. Он как бы шестидесятник, ухитрившийся сбежать из семидесятых годов в страну приключений. Он для всех окружающих «тот, кто добился». Герой. Однако возвращается домой этот последний герой не в отпуск, а чтобы умереть от болезни, подхваченной где-то в болотистых тропиках. Вдобавок привозит тысячу слайдов, имеющих значение для него самого, но в глазах родителей и невесты бесповоротно дискредитирующей фантастику «настоящей заграницы». На моменте осознания невозможности побега ни в приключение ни в большое чувство повесть обрывается.
Читать «Прекрасную второгодницу» было очень поучительно, хотя не слишком приятно. Сюжет, как это принято в русской литературе, болтается где-то на краю повествования и, кажется, только мешает автору. Если бы я открыл эту повесть тогда, когда она была написана, она ничего, кроме раздражения, у меня не вызвала. Но сейчас «Прекрасная второгодница» оборачивается документом эпохи: вот такая была жизнь. Без прикрас. Без сюжета. Без надежды.