IV
Он вернулся в Ригу буквально на следующий день после своего первого приезда – и всё было уже по-другому. Куда-то подевался тот солнечный ветер, протрезвел, обозлился. И самого солнца не было, и розовых облаков – одна молочно-серая пелена, низко, низко.
Он ходил по умершей уже выставке – сосредоточенные лица, штативы, стенды, коробки, - но никто ничего не знал, и все рассеянно смотрели сквозь него и фотографию и морщили лбы, изображая напряжение памяти - но не вспоминая. Наконец он вышел на организаторов – остался в офисе (маленьком закутке в углу зала, огороженном тремя невысокими ширмами) один маленький, похожий на Чарли Чаплина человечек. Но и этот человечек явился сюда лишь накануне, чтобы проследить за отгрузкой оборудования, а остальные, все как один, отбыли дальше по курсу «плавающей» выставки – в Копенгаген…
Безысходность начинала зашкаливать. «Скажите хотя бы, могла ли она поехать с ними», - терпеливо держа онемевшими пальцами буклет перед усиками человечка, сказал он. «Почему нет? – с готовностью ответил человечек и, отодвинувшись, поправил «наушники» своей смешной шапки. – Если была в составе по договору… Или… Может, она представляла одну из делегаций? Тогда вам нужно обойти всех, кто остался… Или знаете что? Попробуйте сходить в редакцию… здесь недалеко, наши фотографы пользовались их базой!..» Глаза человечка стыдливо-радостно блеснули - в надежде на скорое избавление от этого хмурого, настойчивого человека, потерявшего фантом. Почему-то не верилось, что он найдёт её.
Он только вздохнул и опустил наконец буклет. Был он уже в редакции… Его подняли на смех. «Знаете, сколько фотографов за день проходит? Сколько аккредитовано, у одной фирмы-организатора сколько?..» Разумеется, там тоже её никто не узнавал…
А он узнавал. Вечером в отеле прожигал глазами фото. Её маленький твёрдый подбородок, детские доверчивые губы. Ну, не снится же она ему...А самое главное – то, что он, слепец, не сразу заметил: две длинные тонкие линии от мочек ушей к плечам, и на концах – капли, тоже две… Её серёжки, и она ими зовёт его, подаёт какой-то знак. Просит найти её, хоть, может, и не отдавая себе отчёта, - иначе бы не надела их…
Для него это было равносильно признанию в любви. Вообще – признанию… Что уехала против себя, как против течения, против ветра. Что оставила, продолжая, как прежде, твердить: если тебя не будет, я… Господи, да он же есть, есть, как же она не знает, не чувствует, что он рядом…
…Это была одна из тех необъяснимых, а может, наоборот, закономерных, проталин оттепели в корке льда, которой он отгородил себя и её от мира. Время от времени случалось – неожиданный порыв, шаг навстречу, искренняя улыбка – не в машине и не в спальне, а… вот так, посреди Праги, рядом с другой женщиной и в тысячах километров от неё самой.
Они с Кирой в очередной раз гостили у партнёров в Праге, переоформляли договор аренды. И однажды он скучающе поджидал Киру у прилавка маленького ювелирного магазинчика, куда она затащила его. Она рассматривала украшения, а его взгляд упал на маленькую витринку, сбоку, незаметную, сиротливую. И единственное украшение на чёрном бархате, странное, сразу и не поймёшь: две тонкие золотые ниточки, а внизу – «гирьки» в форме капель – янтарь… Он смотрел на них, и рука потянулась во внутренний карман пиджака, где лежала карточка. На полпути опомнился, оглянулся: Кира смотрела на него. Он улыбнулся ей и тому, что она держала в руках: «Отличный выбор…», думая при этом: сейчас, я провожу её в отель, сейчас, всего каких-то 20 минут… Так и случилось: отель, 20 минут, и снова он в этом магазинчике. Продавец с восхищением улыбалась ему, оформляя покупку; впрочем, она любой покупкой восхищалась.
Он привёз серёжки в Москву и какое-то время не решался показать ей. Так и лежали они на дне нераспакованного чемодана, там, на полу спальни, в двух шагах от них. Но однажды всё же решился и, когда уже уезжали, неожиданно полез в чемодан, копался там, долго не мог найти и выпрямился с тёмно-коричневой бархатной коробочкой в руках раскрасневшийся и раздражённый.
Она долго смотрела: это – мне?.. И уже тогда что-то зашевелилось в памяти, ассоциация, но он никак не мог вспомнить – с чем… Она тогда уже была смелая, иронично иногда улыбалась, с нежностью. Лето стояло; жарко; и она была в лёгком платье, с бантиком у воротника. Стояла и вертела, и вертела пальцами коробочку, не зная, с какой стороны к этому не-ждан-ному подойти. Наконец сказала: «Я же не ношу серёжек… И не смогу надеть никогда. Но всё равно – спасибо», - и вдруг бросилась к нему на шею, и обняла: спасибо-спасибо-спасибо, как делала часто с самого начала. «Надень, ну я тебя прошу, надень», - прошептал он, расплавленный и гордый от того, что вот же – смог впервые подарить ей что-то, не Малиновским сочинённое-осуществлённое… Да и не только ей, вообще впервые. Мелькнула тогда мысль о том, что это может означать что-то, но тут же и пропала. Катя пообещала когда-нибудь надеть серёжки…
Но так и не надела. Да он и забыл о них, лишь иногда вспоминал нечётко. Он знал: она хранит их, так же, как всё, когда-либо написанное или подаренное им. Как ни странно, это грело и этого было достаточно. Знать, что хранит, достаёт время от времени, может быть, даже примеряет у зеркала…
И вот – надела.
Когда он впервые пригляделся и понял это, вспыхнуло в памяти и другое. То, что он так долго тщетно пытался извлечь… Чепуха, конечно, но почему-то связывалось… Как когда-то давно, когда между ними ничего ещё не было, он вернулся из Праги – и она ему надарила подарков, каких-то забавных мелочей, какие только она могла подарить, а он снебрежничал, отмахнулся… оскорбил её – да, оскорбил, так он видел сейчас свой поступок. Хуже нет, когда от подарков отказываются… Он помнил, как она сгребла всё это богатство и понесла в свою каморку, улыбаясь мужественно и ещё себя же, наверное, ругая за бестолковость, за то, что посмела отвлечь его такими глупостями…
А ещё раз?.. Те самые свёртки – для Барика… Прижимая их к груди и чертыхаясь от того, что они то и дело вываливались, - вспоминал бессознательно свёртки, что она в каморку волокла…
Тогда, летом, он опять вернулся из Праги. И уже сам привёз ей подарок! Как всё изменилось! И только он мог изображать перед собой обратное… А она, наверное, удивлялась – как он может не замечать, а потом грустила – почему не хочет замечать…
Но могла же спросить? А не бежать от него сломя голову…
Тем более, что он был готов к переменам. Да, вот сейчас, сидя на этой дурацкой чужой кровати, на которой кто только не сидел, ясно понимал: ещё чуть-чуть, и он бы всё изменил. Сам. Надоело терпеть боль от усиливавшейся борьбы с собой.
И только толчка не хватало – толкнула…
В Москве и «Зималетто» он сразу прошёл в свой кабинет, ни с кем не здороваясь, не останавливаясь, и сидел за столом, не поднимая головы и не реагируя на клочковские сообщения. Даже Берга не хотел видеть… ну его к чертям, настроение паршивое, никого ни видеть, ни слышать не хочется.
И с Малиновским так же было – пока не поднял голову и не увидел его серое лицо.
Головы больше не опустил и, не слушая его, пригляделся… Рубашка несвежая, мятая, мутные глаза… Напился, что ли? Да нет, здесь уже не просто – напился, здесь – пьёт, похоже…
- Рома, ты опохмеляешься, что ли? Что с тобой?
Так неуютно, даже страшно было видеть его таким – он же даже пьяный своей элегантно-равнодушной лёгкости верным оставался. А тут… даже взгляд – тяжёлый, пристальный…
- А тебе-то что? Разве тебя это волнует?
Но он действительно взволновался.
- А как ты думаешь?.. – Он поднялся. – Пойдём в конференц-зал, поговорим… Хотя нет. Уже четыре часа. Если часок подождёшь – всё-таки надо с Бергом кое-какие вопросы обсудить, не поймёт, если узнает, что я был и не зашёл, - поедем куда-нибудь…
Малиновский схватил его за локоть. Глаза лихорадочной радостью заблестели.
Он удивлённо смотрел на него…
- Я буду на связи. Звони! – пахнул в лицо Малиновский…
И до конца рабочего дня мысль о нём не оставляла. Похоже, кое-что важное он действительно стал упускать.
Узнав о результатах поездки – об их отсутствии, - Берг понимающе покивал. И почему-то на сей раз это спокойствие раздражило, не внесло обычной стройности в мысли, во внутреннее состояние. Как на шарнирах всё, разболтано… Куда идти, о чём думать – кроме?.. Ну, надо же думать ещё о чём-то– кроме?..
Борис всё понял и отошёл в сторону. В буквальном смысле – сделал вид, что заинтересовался чеками для банка, принесёнными Светланой, и дал ему возможность вежливо уйти.
Что он и сделал. На ходу залихватски, уверенно дав кулаком по двери Малиновского («готов, выходи»); впервые за всё это время хотелось ехать с Малиновским. По-настоящему хотелось. Может, он уже начал выздоравливать? Ну, невозможно же всю жизнь ждать и вспоминать её .
И тут же опять вспоминал. Какая она… Она - как котёнок, которого любила. Ласковая, игривая, смелая, гордая… Гордая…
В какой-то момент, проходя мимо мастерской, он вдруг увидел Катю со стороны. Сколько раз он видел её здесь, и дальше, у бара, и у ресепшн… Не нужно было вызывать в воображении – сама появилась. Но… на этом всё и закончилось. Он уже не мог увидеть её такой, как в самом начале, когда она была только ангел-хранитель, спасительница, главная помощница и человек, верящий в него… Он не мог избавить её в воображении от женственности, от причастности к своему телу, к каким-то самым тайным тайникам, куда и себе-то самому не давал хода. Она уже навечно жила там, и вытащить её оттуда значило лишить чего-то себя, самому стать другим, прежним. Даже если б и захотел – не получилось бы. Только само собой получается, не по заказу, не под давлением. Говорят же: не меняются люди…
Что-то подобное он попытался объяснить Малиновскому в баре, куда они поехали. Накачивался спиртным и, привычно чувствуя, как нарастает желание объяснить, приваливался к Малиновскому – втолковывал то, чего и сам не понимал. Малиновский счастливо смеялся.
- Ты дурак, Жданов. Какая такая любовь? Скучать – не значит любить. Ты ж, как отшельник, всё это время с ней провёл. Работа – дом, работа – постель… Конечно, у тебя ос-та-точ-ные явления… О, я уже, как наш новый друг Берг, заговорил!.. – И Роман заходился в новом приступе отрывистого смеха.
Он тупо смотрел на него и внезапно свирепел.
- А ты? ТЫ-то кого-нибудь любишь? Любил? Ну, хоть маму, а? Малиновский?
- Ты меня обидеть хочешь? – продолжая улыбаться, щурился Малиновский. Бледное лицо ещё больше осунулось. – Не старайся. И маму не трогай, не разжалобишь. Подумаешь, воробей в окно вылетел – Пушкарёва…
Запрокинув голову, Роман допивал виски, а он валился на спинку кожаного дивана, длинного, в круг, и удивлённо-беспомощно смотрел на него. Взгляд уже был расфокусирован и, как и у Романа, мутнел. А Роман, наоборот, как будто трезвел, обретя наконец его рядом. Всё было, как раньше, - пикировки, рука на плече… А скоро и девушки. Девушки! Никому по-настоящему не нужные, для развлечения, о которых забываешь наутро!.. Как сладко-то, Жданов… Какой там виски…
Ромина знакомая, с которой он созвонился днём, привела подругу. Высокая, с чёрными густыми бровями, умно накрашенная. Смотрела из-под своих бровей тяжёлым чувственным взглядом и радоваться не спешила. «Неплохо, - подумал Роман, - то, что нужно. Чуточку недоступности, неприятия… Встряхнёт», но, услышав имя девушки, вдруг зашёлся в таком хохоте, что всё чуть не испортил.
- Жанна, - сказала девушка, и несколько минут они все успокаивали Малиновского, недоумевая, что могло так рассмешить его. До слёз. До истерики.
- Да заткнись ты наконец, Малиновский! – И, испуганный, он так двинул Роману, что тот затих благодарно и только, покашливая, вдыхал ртом воздух. Глаза у него были стеклянные, и на все вопросы отвечал: не обращайте внимания, это я так, кое-что вспомнил…
А пока девушки не появились, он ещё успел пару слов сказать о Берге.
- Выяснил кое-что… Ну, не бесись, не взрывайся, ничего особенного. Всё чисто, сплю спокойно… Он действительно работал в том банке и действительно в давней дружбе с герром Фойгтом, мужем Карповой…
- Ты и это узнал?!
- И это… А он думал, мы здесь в угол носом стоим? Только он может разнюхивать? Дня не проходит, чтобы допрос мне не устроил – что было, когда было, а как Катя на то реагировала, как на это… как будто я помню!.. Так вот: ему можно, а мне нельзя? Я тоже могу…
- Можешь, - изумлённо качал головой он, - выясняется, что ещё как – можешь…
- Конечно, могу. И жалею, что про Зорькина в своё время всего не выяснили… Теперь, может, и ты бы спал спокойно…
- Ну, я же просил…
- Всё… не буду…
…А Жанна оказалась очень ничего. Он подвёз её до дома, и некоторое время они сидели в машине. Студентка – и, конечно, рвётся в модели. Он пообещал ей, но, честно говоря, был уверен, что ничего не выйдет. Мешать работу с личной жизнью с некоторых пор категорически не хотелось. Да и не только в этом дело. А в том, что Жанне не мешало бы понять, что мужчина – это мужчина, а не автоматический устраиватель карьеры или ещё какое нужное в хозяйстве приспособление…
Но, приехав домой, понял, что зря беспокоится. И Жанна смело может звонить – он ей поможет. Потому что ему всё равно. Потому что он не собирается её больше видеть – вне «Зималетто».
Позвонил Малиновский и поинтересовался развитием событий.
- Ложусь спать, - сообщил он.
- Ты дома?!
- Ну да. А где, по-твоему, я ложусь спать? Под кустиком у подъезда?
- Жданов, ты… - Рома редко употреблял нецензурные слова, не вязалось это с его эстетикой, но сейчас еле сдержался. – Ты у НЕЁ дома должен ложиться, и не спать, ну неужели так трудно уяснить, что от тебя сейчас требуется…
- Ром, мне от твоей скорой помощи отдых требуется. Хотя бы на сон прервись, а? Всё, спокойной ночи…
Барик осуждающе и одновременно искательно заглянул в глаза. Запах чужой женщины? А чего он ждал от него? Что стоит ему только выйти за порог – и он за руку приведёт её?..
- Тяжело мне. Прости. – И натянул одеяло на голову.
***
Он опять думал и говорил только о себе. А назавтра Малиновский уволился.
Только попытался, конечно, – пришёл и сказал, что хочет уйти. Давно собирался поговорить, присмотрел неплохое место, но вот опять же вчера все темы вокруг Андрея крутились…
Он слушал его, и тот Жданов, что когда-то был частью счастливого триумвирата, спасавшего «Зималетто», выпадал в ядовитый, кислотный осадок. Это было так похоже на то, как уходила Катя… У него было ощущение розыгрыша. Сейчас, сейчас откроется дверь, и два улыбающихся, дорогих ему лица обернутся к нему…
Пауза была долгой.
- Я не знаю, что сказать, - проговорил он наконец. – Давай так. Ты сейчас пойдёшь домой и ляжешь спать. Завтра тоже можешь не приходить. Когда почувствуешь, что можно, - я жду тебя. «Зималетто» нуждается в тебе, ты знаешь.
…И это тоже было похоже на то, что он говорил ей…
Малиновский побарабанил пальцами по столу.
Покачал головой.
- Нет, Андрей. Я не Катенька и врать тебе не буду. Я не приду.
- Ну, тогда…
Он тяжело поднялся из-за стола и, близко склонившись к Малиновскому (тот не пошевелился), пристально посмотрел ему в глаза.
- Ты действительно не женщина и сейчас скажешь мне настоящую причину своего взбрыка…
Теперь молчал Малиновский. Глаза обоих неожиданно прояснились, и в зрачках они видели отражения друг друга.
Наконец Роман отодвинулся и узнаваемо хмыкнул. У него отлегло от сердца.
- Хорошо. Только сядь, не ровен час… Я тебе говорил, что Берг – тёмная лошадка? Всё сбывается, Жданыч, а ведь я никогда не ошибаюсь…
- Ты опять о Берге…
- Подожди. Сядь, говорю, а то свалишься… Он обвиняет меня в том, что твоя Пушкарёва исчезла! И я не собираюсь это терпеть…
- Тебя?
- Ну, меня, а о ком мы говорим сейчас?..
- Ничего не понимаю, - он машинально-нервно поправил рукава пиджака и нахмурился. - Объясни…
- А что объяснять? Я тебе постоянно твержу, что он за мной по пятам ходит, привязался - не отодрать… Видимо, нужно было найти виновника (для чего только? или для кого? неужели всего лишь для бывшей сокурсницы?), а я для него – лучшая кандидатура. Он же у нас иде-е-ейный… Ты не подходишь, потому что в последнее время рефлексируешь, как Байрон, а ему это импонирует, остаюсь – я. У него органическое неприятие, чем-то я ему сильно не понравился…
- Что он сказал тебе?
- …Никогда не заходил в кабинет, а тут зашёл. Я вижу, что не по делу, да и нет у него со мной никаких дел, которые нельзя было бы с тобой решить… Походил, походил, встал у окна – «Роман Дмитрич, это же вы сделали так, чтобы Катерина уехала?..» Мягенько так говорит, до-обренько… Я, говорит, понаблюдал, кое-кого порасспрашивал… Вы с Андреем Павловичем отдалились друг от друга… Я подумал – это выгодно было вам. Её исчезновение. «Я не прав?» И ресницами своими рыжими моргает… Я ему чуть в морду не заехал, клянусь… Я, самый мирный человек на свете!.. Довела меня эта ситуация…
- Что ты ответил?
- Правду. Так, как есть. Радуюсь, что уехала? Ну да, есть немного… Но только из-за тебя. Ты ж на себя перестал быть похож, посмотрел бы со стороны. Может, щас будешь врать, что не думал, как от неё избавиться? Думал, конечно, и не надо разубеждать… это ж ты главный организатор всего, с этим, надеюсь, уже не будешь спорить? Вот, а Берг так не считает, он меня в главные злодеи записал… Ты уж, пожалуйста, расскажи ему всё. До конца. Чтобы у него иллюзий о твоём отношении к его драгоценной Катеньке не оставалось…
Его передёрнуло, он неотрывно смотрел на Малиновского. Главный организатор… Пожалуй. Только «избавление» с этим не вяжется… скорей, наоборот.
- Если бы ты знал, как далёк от истины, - глухо проговорил он. - Да, я думал… но не о том, как избавиться.
- А о чём? Колечки, куклы, выкупы невесты? Мне-то можешь не рассказывать?.. Я, конечно, понимаю, что ты чувствуешь себя виноватым. Может, даже рисуешь в голове ужасающие картины – Катенька под дождём, голодная, несча-астная… Только не забывай, что это был её выбор. И ещё неизвестно, кому из вас хуже… на тебя ж в профиль смотреть страшно… скоро пополам переломишься…
- Хватит. Я всё понял.
Вдруг невыносимо стало слушать об этом, говорить об этом. Он сдёрнул очки, спрятал лицо в ладонях.
- Иди работать, Рома. Я разберусь с Бергом. Больше ничего подобного не услышишь, это я могу тебе пообещать. Он действительно… несколько зарвался.
- Вот-вот… Он в дружбу с тобой заигрался… Ты его впустил, а он…
- Ну всё, закончили. Прости. Я не знаю, зачем ему это… ну, наверное, просто перестарался. У меня такая каша в голове, совершенно ничего не соображаю. – И, надев очки, он поднялся из-за стола. – Я хочу побыть один. Позже позвоню тебе.
Малиновский заколебался. Выдерживал достоинство – всё же увольняться приходил. Но поднялся и медленно пошёл к двери. У двери ещё раз обернулся, опять – усталый, осунувшийся:
- Андрей… Ты, я надеюсь, не думаешь, что я, маленький мальчик, жаловаться или шантажировать прибежал? Мне действительно всё осточертело… И работа… всё…
- Не думаю, успокойся. А вообще-то - предложение отдохнуть остаётся в силе. Можем и отпуск оформить, если захочешь. Подумай…
- А ты?
- Я?.. Наверное, я тоже в отпуск уйду. Тоже… осточертело.
И две одинаковых печальных усмешки на их лицах словно переползли друг в друга… Конец одной – начало другой… Если Малиновский – отражение, то ему пора на свалку.
И Катю он, значит, не любит.
А он любит! Любит…
Это сбой какой-то.
Когда перестаёшь совпадать с собственным отражением; когда оно ещё смеётся, а ты уже давно льёшь слёзы. Но и оно бледнеть начинает… Встаньте, дети, встаньте в круг, ты мой друг и я твой друг – самый верный друг… Неудивительно, что Ромку так корёжит. Он же его предателем считает - вышел, добровольно выпал из круга. Ради другого периметра. Ради того дня в конце августа, когда они с Катей ели арбуз… Катюнь, ты помнишь? Тарелка вывалилась на кровать – с корками, семечками, соком…
В кабинете совсем стемнело, только круг света от настольной лампы падал на стол, где лежал буклет… Он взял плафон и вывернул его вверх; лицо мягко осветилось. «Я уже любил её и поэтому ухватился за соблазнение», - подумал он.
И так важно стало ещё кому-нибудь сказать об этом, что, с буклетом в руке и позабыв о Малиновском, он спешил к кабинету Берга через конференц-зал, по пути сбивая стулья…
Малиновский вышел из «Зималетто» в холодную неприютную темноту под мокрые снежинки.
Кира с Маргаритой Ждановой устраивались в суши-баре, чтобы всласть поболтать о несбывшихся надеждах.
Берг улыбнулся навстречу вошедшему в его ярко освещённый кабинет Жданову.
Она вернулась в гостиницу… Сняла и тихо опустила серёжки на подзеркальник – больше некуда было положить. Тёмно-коричневой бархатной коробочки не было с нею. Она покоилась сейчас в тёплой шерстяной глубине кармана где-то в далёком периметре «Зималетто»…
- Я хочу домой. Мне надоело скитаться, - пожаловалась она своему отражению.
- Возвращайся. Здесь больше нечего делать, - ответило отражение.
- Я боюсь. Я знаю, что услышу там.
- Ерунда. Тебе нечего бояться. Разочарование в любви не такая уж редкость. Ты справишься.
Какая глупость…
Человек без родины, без причала, человек, которому лучше не жить, и в этом нет ничего трагедийного, просто факт, – вот кто она…
|