Глава вторая
Когда он просыпался, на какое-то страшное мгновение показалось, что шёлковые лиловые простыни обёртываются вокруг его шеи и душат, душат его… Открыл глаза и с силой провёл ладонью по гладкой алой ткани, фиксируя в сознании цвет и всё, что он означает. Наверное, из этих простыней он когда-то мечтал сделать парус…
Он перевернулся на спину и снова закрыл глаза. Он дома. На этот раз он устоял.
Потом он долго лежал и смотрел на косые полосы солнечного света, прорезавшие потолок. Он лежал и думал о том, что не хотел бы ничего знать о себе. Понимать себя. Насколько легче было бы ему сейчас, оставайся он таким же слепым, как раньше. Но в том-то и горечь, и облегчение, что одно связано с другим и одно без другого было бы невозможно.
Как бы ему хотелось сейчас соврать себе. Сказать, что Кира – это его женщина, что «от добра добра не ищут», ну, или ещё какую-нибудь такую же успокаивающую своей безжизненностью банальность. Что помутнение, как называет это Малиновский, прошло, он отдохнул, окреп, понял, что ему нужно на самом деле и вернулся в нормальную жизнь. Нормальную – мёртвую, слепую…
…Может, сказать ей спасибо и отпустить? И попытаться жить в «ненормальной», новой своей жизни – но уже без неё?..
Ведь так и было всё это время. Он стал другим, и возврата не было. Но и её не было. А теперь…
А теперь она есть. Чёрт возьми, как она теперь есть…
Вчерашний день. Не сон, не явь, салют из нескольких залпов, опять всё перевернувших и заставивших сейчас лежать вот так, смотреть на косые полосы солнца на потолке и искать себя. Способы: как жить дальше.
Сначала, с утра, когда прозвучало её имя, ещё была инерция. Его новая жизнь устоялась, действительно окрепла. Он не знал больше ни острого наслаждения, ни неодолимого влечения, когда-то потрясших, изменивших, – и не хотел знать. За наслаждением последовала боль, за влечением – ощущение кислородного голодания, когда в отчаянии готов разнести всё на куски, надеясь хоть в выбросе энергии вздохнуть поглубже.
Ненависти и раздражения он вызвать в себе не мог, потому что никогда по-настоящему их к ней не испытывал. Поэтому он просто старался не думать о ней, а верней, думать так, как о чём-то столь же незначительном и безликом, как Иван Васильевич, например. Как о явлении, как об орудии. И, услышав, что она согласилась отозвать доверенность, лишь хлопнуть в победном жесте ладонью по ладони Малиновского. Это было поражением Воропаева, и это было важно. Но не она – та, что была смыслом жизни, её источником когда-то.
…Жизни счастливой и несчастной, и – вот беда! – когда он увидел её, первая сущность заполнила всё вокруг. И мыслей-решимостей в нём не осталось. Вернулся он в точку отчёта, когда бездумно, неосознанно был счастлив её присутствием, дыханием, улыбкой; вряд ли и сейчас он осознавал, не было времени: счастье требовательно забрало себе всё.
Он сидел, смотрел на неё и улыбался, не замечая этого. Где-то подспудно он уже чувствовал, что это будет новая игра, что придётся делать вид, что ничто никуда не делось и ничто не имело значения – ни время, ни её новый вид, ни его новый статус. Ни то, что он не нужен ей, что вроде бы делало её чужой. На самом деле - не отдалилась ни на шаг, она так же близка ему, как прежде. Но его она не хотела. Это было ясно тоже. Подспудно…
И всё-таки в те минуты он не думал об этом, чувствуя только счастье. Никогда бы не подумал, что столько счастья можно испытать от одного лишь вида или звука голоса любимого человека. Но ещё и опаска. Внутренняя тревога, что сулит им этот день, чего ждать от него. Поведение отца ещё с утра показалось ему странным.
Поэтому он был притихшим, затаившимся, словно готовившимся к чему-то. А потом она отозвала отца для разговора, и они вернулись с решением, которое обрушилось на конференц-зал и на него самого с давлением, сходным с тем, что испытывают водолазы. Пузырьки в крови забурлили, голову чуть не снесло. Столько мыслей: она, или отец, кто первым предложил его кандидатуру, и почему, если она, и почему, если отец… Всё это он потом обдумает, а теперь найти бы силы, чтобы хоть слово произнести.
Вот это – слово произнести – было самым главным. Он знал, конечно, что должен, обязан с ней поговорить. Зачем, почему, не анализировал, просто знал, что так будет правильно, что так должно быть. И это было самым ужасным, потому что он слишком хорошо помнил, что было с ним, когда он в первый раз убедился в том, что не нужен ей.
А другого и сейчас не дано. И только одно: вынести этот крест, зажмурив глаза, скрепив сердце железными обручами. Но она должна знать.
Это как к стоматологу сходить: знаешь, что неизбежно, но оттягиваешь, оттягиваешь… И он позволил себе это малодушное отступление, этот ужин с Кирой. На глазах у Кати подлетел к Кире из лифта (так получилось!), пригласил поужинать, а она согласилась, да ещё и поцеловала его. Долго, утверждающе. Он держал руки в карманах и так и не вынул их. Но какое это имело значение? Мосты уже были сожжены, хоть он и не хотел этого. Желая вернуть одну женщину, не целуешься на её глазах с другой.
А он желает?..
Позже, в ресторане, возможная непоправимость этой ошибки начала давить не меньше, чем внезапное исполнение мечты о президентстве, с которым он пока так и не смог до конца разобраться. И, когда Кира неуверенно предложила поехать к ней, он уверенно покачал головой. «Прости, не могу. Надо побыть одному, осмыслить случившееся», - сказал он ей.
- Будешь думать о ней? – усмехнулась Кира, с пугливой надеждой глядя исподлобья. А что он мог ответить? Она и так всё прекрасно знала. Но вслух соврал, конечно. По алгоритму, по традиции. Традиция – тоже успокаивающая вещь.
- Нет. И без Кати есть о чём подумать. Столько всего случилось…
- Главное – ты президент. Ты добился, чего хотел.
Он посмотрел на неё. В её глазах не было ни капли радости или гордости за него, лишь подозрительность, лишь уверенность, что только Кате он обязан этим решением. И в очередной раз вздохнул с облегчением, что в своё время избежал ошибки. Она никогда не понимала его.
- В данном случае, как ты видела, всё произошло без моего прямого участия. Но вчера и сегодня утром я разговаривал с отцом, да. Просил его дать мне шанс. Видимо, он вспомнил мои слова.
- Наверное, - вдруг потеряв интерес, сказала она и равнодушно отвернулась. Это выражение отрешённости наиболее сильно всегда говорило ему о том, что он сделал с ней. Но сейчас сердце его молчало. Всё внутри было собрано, сжато до предела. Завтра или послезавтра эта пружина разожмётся и больно ударит, но пока не больно. Да и Кира столько раз спасала его…
Он не отводил от неё взгляда, смотрел, как она ест, как отламывает хлеб, перекладывает вилку и нож в руках. Интересно, что бы он делал, если бы её не было? К чьему плечу бы прислонялся, от кого заряжался бы? Вот завтра ему нужна будет помощь, он уже знает, как это бывает, потому что хронически не выносит унижения, одиночества, а всё это неизбежно набросится на него после разговора с Катей. Слишком велика потребность чувствовать себя любимым и ни в чём не виноватым настолько, чтобы невозможно было его простить. Где взять силы и не смалодушничать опять? Не прийти к ней, к той, что сидит сейчас напротив, не попросить прощения, не сказать ещё какие-то слова, которые снова родят в ней надежду, а его обрекут на тоскливое и хорошо известное?..
А без этого – где взять силы вынести равнодушие другой. Ещё более тоскливое сознание обречённости, тупика. Ведь это вообще-то здорово выносит мозг и лишает сил, видеть её каждый день и знать, что никогда ничего не будет. Нельзя дотронуться до руки и сказать что-то менее тривиальное, чем «добрый день» или «звонили ли из банка». Нет, ну можно попытаться, конечно, не думать о ней, как это неплохо получалось у него утром. Когда он ещё не видел её…
До звонка будильника оставался целый час, и он закрыл глаза. Замела метель, закружила. Он ничего не видел отчётливо, только этот вихрь, тёмное кружение. Тоненькое завывание ветра, снег, стелющийся пушистыми лентами по земле. Когда из темени стало проступать наконец какое-то здание, крыльцо, освещённое огнями, - проснулся. И сердце забилось бешено уже по другой причине, он вспомнил здание суда, куда должен сейчас ехать. Там будет она, и оттуда они начнут свою совместную – работу…
Она приехала с кучей народа. Адвокаты, Зорькин, отец… Безумием было начинать разговор здесь, но, как только он её увидел, понял, что не сможет терпеть дольше. Через это надо было пройти – и где? В офисе, где людей ещё больше и стены имеют уши, в ресторане, куда она не согласится прийти? Почему бы не эта солнечная улица, утренняя, свежая, как ванна, как чаша, полная воздуха и света.
Он ещё колебался, но его словно вело что-то, и он отдался на милость этому «чему-то» и не раздумывал больше. По завершении заседания попросил Катю задержаться на несколько минут. Её отец и Зорькин с недовольными подозрительными лицами уселись в машину, а они остались стоять под деревьями, под юно зеленеющими ветками, в которых бродил сок новой жизни. Здесь, так близко, она была такой слабой и нежной, он ещё, оказывается, помнил ощущение её тела, её рук на своём лице…
- Нам так и не удалось поговорить. Но я должен тебе сказать…
- У нас будет время, чтобы всё обсудить. В первые дни мне придётся проводить в «Зималетто» много времени…
- Я не об этом, неужели ты не понимаешь? Я хочу поговорить о тебе… о нас…
Она вскинула брови.
– У вас есть вопросы по нашему сотрудничеству? Не устраивает моя кандидатура? Но в любой момент вы можете собрать акционеров и высказать все свои сомнения…
- Ну, зачем ты так? – с упрёком спросил он. Поднял руку и дотронулся до ветки, будто ища опоры. – Ты прекрасно знаешь, что для меня нет лучшей кандидатуры. И я благодарен тебе за то, что ты меня поддержала. Без тебя отец не сделал бы этого, он меня в президентском кресле видеть не хотел. И не хочет, я даже не сомневаюсь. Всё это, только пока ты здесь…
Она внимательно, чуть напряжённо вслушивалась, наклонив голову и не глядя на него. В какой-то момент подняла глаза, но взгляда не выдержала и снова отвернулась. Солнце? Или он? Что ослепило её?
- Ну, значит, вы заинтересованы в моём пребывании в «Зималетто», - тихо, скорей себе, чем ему, произнесла она. – Но что-то же вас беспокоит. Я слушаю вас…
- Да. Беспокоит. – Он криво улыбнулся. – Меня беспокоит то, что я люблю тебя.
Кровь бросилась ей в лицо, и в глазах он прочёл разочарование. Он предвидел это и готовился не смотреть на неё, но не мог отвести взгляда от её лица, залитого солнцем, а теперь розовеющего, как в закатных лучах.
- А вы ничуть не изменились, Андрей Палыч…
- Наоборот. Я очень изменился, и только благодаря тебе. Я давно уже понял, что был полным идиотом, понял, что вёл себя по-свински. И ты должна знать: мне никто не нужен, кроме тебя. То, что ты вчера видела… Кира… я боялся. Я и сейчас боюсь. Но с Кирой всё давно кончено, с тех самых пор, как я понял, что люблю тебя…
Она слушала его нетерпеливо, досада всё отчётливей проступала на лице.
- Андрей Палыч, я в свою очередь тоже хочу, чтобы вы знали: я не собираюсь вторгаться на чужую территорию. Ни вам, ни «Зималетто» ничего не угрожает. Вы знаете, как я не хотела возвращаться, и только просьба Павла Олеговича и то… то, что я виновата…
- Ты ни в чём не виновата, я один виноват…. – У неё выпала сумка, и он нагнулся, чтобы поднять её, но Катя выхватила сумку у него из рук и резко подалась в сторону, так, что он не успел опомниться. Она повернулась и с жаром, не вязавшимся с её прежним деловым тоном, словами, произнесла:
- Не нужно больше этих разговоров, слышите? Между нами всё решено, и «Зималетто» - единственное, что может нас связывать. И так было всегда. Не усложняйте всё ни себе, ни мне, ни, главное, «Зималетто»…
- Неужели ты никогда меня не простишь? – упавшим, покорным голосом спросил он.
- Я простила вас. Я простила ТЕБЯ… За то, что ты сделал, за то, что ты меня обманул, и даже за то, что сказал моему отцу, что я украла у тебя компанию…
- Катя…
- Не говори ничего, пожалуйста. Не подходи ко мне, пожалуйста… Если хочешь, чтобы я помогла спасти компанию…
Они смотрели друг другу в глаза. Солнце всё так же ласкало их лица, но обоим казалось, что землю обняла огромная чёрная тень.
- Меня ждут. Мне нужно идти. НАМ нужно идти. Работать… Андрей Палыч. – Голос её снова ослабел и в то же время обрёл твёрдые нотки, стал таким, каким она говорила с первой минуты своего возвращения. И его сердце упало тоже, и пружина разжалась, как он и ожидал. Но он ещё только начинал чувствовать эту боль. Всё самое главное было впереди.
Он смотрел ей вслед, смотрел, как, не обернувшись, она села в машину. И уже в своей машине, по дороге в «Зималетто», попытался примириться с тем, что предсказуемо произошло. Не жить нельзя, но и жить одним страданием нельзя.
Приехав в офис, обменявшись, словно пробуя своё новое состояние на вкус, репликами с Малиновским, Урядовым, понял, что, кажется, нащупывает. Выплыть на поверхность и не опускать головы, ни вниз, ни внутрь. Смотреть только по прямой, видеть лишь насущное, сиюминутное, видеть в Кате только то, что она есть для других. Не думать о любви, не вспоминать, не обращать внимания на сердцебиение, принимая его как нечто само собой разумеющееся.
А будущее… пока она рядом, всё равно не получится привыкнуть к тому, что всё закончилось. Значит, надежду загнать поглубже и ничего не предпринимать, потому что любой шаг ей причиняет боль, а «Зималетто» - может навредить…
А услышав в голосе Малиновского знакомые нотки, вообще испугался не на шутку. Внутренне передёрнуло: э, нет, немедленно сделать вид, что всё терпимо, и охладить пыл не в меру деятельного друга. У того уже не шестерёнки – мельничные жернова в мозгу завертелись, и, если их вовремя не обезвредить, от этой и без того несчастной любви одни ошмётки останутся. Воображенье Малиновского рисовало его собственные заломленные в отчаянии руки и перекошенное гримасой ужаса лицо, когда он примчится к Кате с сообщеньем, что «Андрей забрался на крышу и собирается рухнуть оттуда камнем вниз»…
Андрей немедленно, но как можно небрежней отмёл все эти устрашающие способы «помощи», и друзья сошлись на том, что «с позицией железной леди придётся смириться». Андрей вздохнул с облегчением…
Вечером этого дня он долго не мог уснуть, ворочался и наконец затих, неподвижно лёжа на спине и глядя в одну точку. Этот день был полон информации, впечатлений, перемен. В работе начинался новый этап, как водится, «трудный и интересный». Реформы, предложенные Катей, затрагивали абсолютно все сферы деятельности компании. Производство, система сбыта, заключение новых контрактов, основанное на принципиально новых условиях. План включал в себя все нереализованные пункты и несколько новых, главным из которых было изменение концепции. Самое смелое и восхитительное, что могло быть, и только такой человек, как Катя, мог решиться на это. И, так как полномочия были только у неё и Андрея, Кире с Милко пришлось смириться и принять предложения. Нет, они могли, конечно, созвать совет акционеров, но вот как-то даже им самим понятно было, что это ни к чему. Так что, в сущности, действовать ничто не мешало. И они были готовы действовать.
…Он закрыл глаза и сразу же услышал лёгкую, протяжную жалобу зимнего ветра. И снова очутился в воронке из закручиваемых лихим снежным вихрем полос… И вдруг непроглядную тьму откуда-то изнутри, постепенно усиливаясь, стал охватывать серебряный, даже жемчужный, необыкновенный свет. И стих ветер. И снег теперь падал тихо, снежинка к снежинке, и, следя за этим тихим кружением, Андрей уснул.
И тут же ощутил в своей руке чью-то руку. Маленькую, тёплую ладошку. Он поднимался куда-то вверх, по лестнице, и вёл кого-то с такой тёплой рукой за собой.
Мама поцеловала её в лоб и ушла. Лёжа с закрытыми глазами, какое-то время она чувствовала головокружение. Какой фантастический, невероятный день, и его автор – она сама. Всё, что не удалось воплотить раньше, и другое, пришедшее по наитию, собранное из кусочков, обрывков мыслей, слов, извлечённых из памяти и оформленных в идеи, заполнило этот день. Но не таким вчера, готовясь к этому первому и генеральному сражению, видела она его. Она оступилась с самого утра и, хоть и удержалась на ногах, равновесие было поколеблено. И не о прожитом дне думала, не его слышала она сейчас. Веки несколько раз дрогнули и наконец замерли, как и её прерывистое дыхание; она прислушивалась, ей важно было услышать.
Она спала и видела себя спящей – но не такой, какой была сейчас, а будто много, много лет спустя. У женщины, откинувшей лицо на подушке, было ровное дыханье, но на веках дрожали морщинки и в волосах поблёскивала седина… Женщина спит, но губы её изредка вздрагивают, то ли в улыбке, то ли шепча что-то. Она видит во сне что-то далёкое, нереализованное, неовеществлённое, что-то, бывшее когда-то самым настоящим, но превратившееся со временем в серебряную пыль… Она видит себя, девушку с косичками, в которые вплетены цветные ленты, - стоящей у стены и пугливо делающей вид, что разглядывает картину. Кому нужна эта картина – здесь, где ни у кого не вызывает сомнений цель пребывания? Это же не галерея…
- Ну что ж, желаю вам приятного отдыха, господа… Зимины!..
- Да. Зи-ми-ны…
|