НРКмания

"Ничья длится мгновение", реж. М. Карбаускис, РАМТ
Режиссер Карбаускис работает на волне,которую мой личный приёмник не ловит.
Отсюда совершенно странное следствие - спектакль, к которому объективно я не имею ни малейшей претензии, с замечательными актерами, играющими абсолютно искренне и на совесть, - у меня не вызывает абсолютно никаких эмоций. Вот совсем. Я им не сопереживаю,меня не трогают ни истории евреев в гетто, ни немец-садист Шогер - мне всё равно.
"Счастливая Москва" меня хотя бы довела до бешенства, а "Семь повешенных" - местами напугали,особенно когда в особо страшном моменте сзади возникла чья то голова(в Табакерке дебильный зал,с окном в задней стенке), я чуть не заорала. И то хлеб.Вчера же минимальное шевеление эмоций внутри было только в истории Нелли Уваровой. Хоть что-то человеческое, а не выхолощенное заботливым литовским режиссером. И чего он хотел сказать в миллионный раз поднимая тему евреев и холокоста?По ней и так уже столько всего снято-написано-поставлено, что уже просто неприлично. А вот все мусолят и мусолят. А я,какгерой фильма "неподдающиеся" - не воспринимаю. Хотя нет,зависит от автора.У тойже Улицкой в "Даниэле Штайне" очень даже.Или вот в "Реквиеме" Серебренникова - был монолог, который читала директор Камеди-Франсез, написанный французской актрисовй, бывшей в сопротивлении и попавшей в лагерь, о том,как они голодные-холодные, после работы по памяти записывали текст комедии Мольера, а потом репетировали и ставили спектакль - почти в ноль повторяющий первую историю в "Ничьей" про певицу, вырвавшуюся из гетто за партитурой оперы "Жидовка".Так вот - в "Реквиеме" оно тронуло, было такое живое, близкое и понятное, потребность в искусстве даже для человека,находящегося у самой черты жизни.В "Ничьей" же - просто бесстрастная хроника.

глаза были мокрыми но слёзы не потекли..Спасибо!

* May. 24th, 2010 at 6:20 PM


Как же это здорово когда ты получаешь сильное впечатление!
как же это полезно для наших организмов!!..
Весь сезон играла, смотрела, слушала..
Но ничего подобного...
И вот увидела то что не скоро смогу забыть..
в прошлом сезоне "пальму первенства" получил от меня спектакль "Савва. Ignis Sanat" Н. Рощина по пьесе Андреева.
В этом, я не задумываясь отдам ее "Ничья длится мгновение" М. Карбаускиса по одноименному произведению Ицхокаса Мераса.
Так тонко..так без надрыва и так о чем то самом главном...пару дней уже думаю и пытаюсь понять..Ну что же там не так для меня? не может же быть что Всё так как Надо..!
А Вот оказывается МОЖЕТ!!..
Потрясающе! Гениально!!
Спасибо...!

21 мая – РАМТ «Ничья длится мгновение» (И.Мерас, реж. М.Карбаускис). На самом деле, я не так много спектаклей Карбаускиса видела, и не сказать, чтобы в большом восторге, но что-то в них цепляло. Долгое время я была без ума от «Семи повешенных», но после второго просмотра стало казаться, что эмоции режиссёр добивается слишком простым способом, а впечатление сильно от литературного произведения больше.
В «Ничьей» не примитивные способы. Там – холодная отстранённость повествователя. Вообще, спектакль протекает почти без эмоций, за исключением каких-то вспышек (история с ромашками, убийство детей, самоубийство Касриэла). Это как-то особенно страшно, то, что к страшному событию спокойное отношение. Правда, были вещи, которые лично меня очень сильно разозлили, в особенности – плач ребёнка. Ну почему каждый раз, когда на сцене изображают маленьких детей, нужно непременно включать фонограмму с визгами?! Иногда дети и молчат тоже. Так ведь и визг на весь спектакль одинаковый.
Актёры, кстати, хороши очень. Видно, что они старательно очень работают над характером, над осмыслением текста, над замыслом. Вообще, поражаюсь РАМТовцам – какую же надо выдержку иметь и трудоспособность, чтобы играть по столько премьер в сезоне, и это не исключая старые репертуарные спектакли, ведь у многих роли едва ли не в каждой премьере. А в этом спектакле и вовсе по несколько ролей на человека. Но образы складываются у всех – даже прибавить нечего. Кстати, в прошлый раз мы не попали на «Ничью» по той причине, что Морозов сломал ногу. К просмотру я уже поначиталась разных отзывов, и из них последовал вывод, что Морозов таки был главной актёрской неудачей спектакля. Сейчас Шогера играет Гришин, и это, на мой взгляд, успех. Немец-садист создан совершенно – его полуулыбка, удивление, оценка ситуации, его жестокость и жестокое проявление добродушия. Он не просто садист, он нечто более сложное, чего я понять не могу. Удивительно, но некоторых артистов я не замечала до этого спектакля. Например, к Епифанцеву у меня было явное предубеждение, тянущееся ещё со времён кошмарного «Самоубийцы». Здесь у него не так много слов и сценического времени в принципе, но именно энергетика, мимика, само состояние его на сцене очень понятно и точно передано и понимаемо. Или, скажем, Доронина я совсем не помню. Здесь – едва ли не восхищение. Об Уваровой и Семёновой, по-моему, и вовсе бессмысленно говорить. Каждая из рассказанных историй – это история персонального восстания против системы со смертельным финалом. История смерти целой семьи и многих других людей, оказавшихся в литовском гетто или просто проявившим сочувствие к евреям.
Дебютант Дмитрий Кривощапов хорош своим обаянием юности, простотой переживаний и необременённостью штампами. У него всё выходит поразительно легко, и одержать победу, равнозначную смерти, тоже. Это его нравственный выбор, совершая который, он не стал колебаться – делом принципа было одержать моральную победу. Но дело лишь в том, что, может статься, на деле у него выбора и нет.
Нет, спектакль хороший, хотя и странно-отстранённый, очень чётко продуманный, без привнесения чего бы то ни было своего. Очень сильное желание прочитать книгу. Но, как ни странно, не пересмотреть спектакль. Откровения не произошло.

«Я расскажу тебе сказку…»

[info]skaska_skazok
May 24th, 1:20

«НИЧЬЯ ДЛИТСЯ МГНОВЕНИЕ»
РАМТ, режиссёр Миндаугас Карбаускис
по роману Ицхокаса Мераса

Читая отзывы о «Ничьей…», я понимала и тех, чьё сердце на спектакле разрывалось от горя, и тех, кто скучал до одури, тоскливо считая шахматные доски, которые носит по сцене взад-вперёд Авраам Липман. Меньше всего я понимала собственное отношение к спектаклю. Устав наконец балансировать между своими «да» и «нет», я решила собраться с мыслями и написать связный текст.
Правда, что спектакль тонкий, умный, тихий, не боящийся тишины, наоборот – восходящий из неё, дающий ей голос, звучание, простор. Как всякий спектакль Карбаускиса – профессиональный, добротный, продуманный в каждой детали; настоящий – каких мало. Знакомый уверенный почерк, внушающая уважение техника «медленного чтения» литературного материала. Одарённость Карбаускиса несомненна; его фирменная, со знаком качества режиссура: ёмкие, лаконичные, образные мизансцены, умение выстраивать сценическое пространство и поистине уникальная способность заново открывать актёра – давно снискали самые высокие оценки критики. Тем интереснее вчитаться в очередное высказывание режиссёра. Можно было бы разобраться в тонкостях сценографии, воспеть игру актёров – они этого заслуживают. Можно придираться к длиннотам и нестыковкам – они тоже есть. Но не будем отбивать хлеб у профессиональных критиков. С театральной грамотой у этого режиссёра всё в порядке, и это значит, что если даже в спектакле что-нибудь не так, то либо режиссёр знает об этом не хуже тебя, либо вообще – всё «так», просто ты сам чего-то не понял. Мне интереснее поговорить о том, ради чего спектакль ставился, пофилософствовать вместе с режиссёром.
Теперь выясняется, что Миндаугас поставил «спектакль о Холокосте». Сами создатели спектакля говорят, что имели в виду не столько исторический феномен, сколько ситуацию «универсального ограничения»: спектакль вроде бы о том, что человек, даже загнанный в угол, никогда не лишён свободы выбора. (Хотя где свобода и необходимость выбора ощущаются с большей остротой, настойчивостью даже, чем в экстремальной ситуации?) Всё просто и ясно, когда эта идея утверждается на примере Ины Липман, готовившейся спеть заглавную партию в опере «Жидовка» Галеви, а вместо этого отдавшей жизнь за мешочек запретного гороха, чтобы отвлечь внимание коменданта гетто от завёрнутой в шубку партитуры. Поступок, что и говорить, героический, но после советских фильмов о войне от этой истории веет чем-то хрестоматийным. Интереснее обстоит дело с Касриэлом Липманом (Александр Доронин). Представленный законченным ницшеанцем, готовым добровольно выдать и родных, и товарищей, тайком проносящих в гетто оружие, он вдруг в решающий момент отчего-то предпочитает предательству смерть. В этой ничем не подготовленной трансформации героя, в одну минуту разделавшегося со своим ницшеанством, читается: жизнь и проще, и сложнее, чем кажется, – вот человек, про которого, казалось, всё ясно, ан нет! Душераздирающие истории о девятилетней Тайбеле Липман, повешенной на площади вместе с приютившими её Оной и Йонасом Климасами (Анна и Иван Климовы – по-литовски), об их собственном неделю от роду осиротевшем малыше, которого нянька передаёт Аврааму Липману (Илья Исаев), а тот – еврейской девушке Лизе, о самой Лизе, в результате опытов по искусственному оплодотворению родившей «арийского» младенца, сбежавшей от навязанного ей материнства и вот теперь настигнутой им снова, – рассказаны в свойственной Карбаускису бесстрастной манере, доводящей кого до слёз, кого до белого каления.
Но меня шокировали не они; в конце концов, не этот ли контрапункт страдания и сдержанного повествования о нём трогает нас больше всего? Первым камнем преткновения стала для меня сцена, где Дарья Семёнова, играющая роль Ины Липман, с открытой улыбкой обращаясь в освещённый зал, говорит – доверительно, нимало не сомневаясь в нашей солидарности с её героиней: как всё-таки хорошо, что на свете не только немцы! Всё-таки они какие-то противные – до них даже дотронуться противно… Еврейка Ина Липман говорит о немцах с той самой брезгливостью, с какой нацист Шогер будет говорить о евреях; но фашизм здесь под судом, а Липманы – напротив: это они рассказывают нам свои истории, это их глазами смотрим мы на всё происходящее; они даже играют «белыми». Тем рискованнее сходство.
Рахиль Липман (Нелли Уварова), у которой немцы убили любимого мужа и маленького сына, едва осознав, что её второй сын, рождённый уже здесь, в гетто, появился на свет в результате нацистских опытов, душит его и ребёнка Лизы подушкой – и сходит с ума. В одном интервью актриса сказала, что её героиня убивала, уже будучи безумной, – что сводит смысл её истории к манифестации общей драмы евреев в гетто. Со слов режиссёра можно понять, что свобода Рахиль (ведь спектакль о свободе выбора?!) реализовалась в предпочтении иллюзии очной ставке с реальностью. Но в этом отождествлении смутной надежды с сознательным выбором есть всё-таки какая-то натяжка. А что, если отсрочить безумие Рахиль – между чем и чем она могла выбирать? Между тем, чтобы заботиться об этом ребёнке, узнавать, ласкать его, видеть, как он улыбается, держит головку, садится, делает первые шаги, привязаться к нему, а через какой-нибудь год отдать его немцам (которые, конечно, не доверили бы воспитание «истинного арийца» еврейке), – и тем, чтобы его… убить. Роман Мераса был написан полвека назад; за это время многие истории времён войны всплыли из небытия и само представление о предельном и героическом поменялось несколько раз. В нынешнем сезоне был инсценирован ещё один роман «на еврейскую тему» – «Даниэль Штайн, переводчик» Людмилы Улицкой, где показано, как это много – один человек, закрывший для себя возможность убивать. Впрочем, режиссёра в данном случае занимало не героическое, а ужасное; а история Рахиль, нет слов, ужасна.
Представление Карбаускиса о героическом воплощает в спектакле другой персонаж – младший из братьев, Исаак Липман (Дмитрий Кривощапов), талантливый шахматист, с которым Шогер любит коротать время за игрой. Влюблённый в девочку по имени Эстер (сам он ласково зовёт её Бузей), он с головой погружён в своё чувство и до поры в упор не видит Шогера, так что тому приходится даже напоминать ему о себе (в спектакле это показано одним движением, а как много оно значит!). Исаак, Изя, бесконечно далёк от того, что волнует его товарищей, готовящих вооружённое восстание, и когда те проносят в гетто оружие, он прячет под полами своего пиджака, стараясь не помять, букет ромашек для Бузи. Старшие укоряют его в легкомыслии, грозящем провалить дело, Шогер сечёт розгами; Исаак терпит ругательства и побои, а в следующий раз снова несёт букетик. И вот однажды эти взрослые дядьки сами неизвестно почему проносят каждый по ромашке, чтобы Исаак смог наконец подарить букет своей Бузе, и тогда война с её абсурдом и здравым смыслом отступает перед рискованным и "неуместным" в гетто проявлением любви. Исаак счастлив и словно не замечает того факта, что его свобода ограничена стенами гетто. До тех пор, пока Шогер не ставит свой ультиматум: от исхода их очередной шахматной партии будет зависеть, кому сохранят жизнь – Исааку и его Бузе либо детям всего гетто.
Перед тем, как Исаак сделает свой решающий ход, актёр с ангелически-светлым лицом озвучивает его мысли на счёт Шогера: «как бы я хотел плюнуть в твою арийскую рожу» и что-то там ещё про скальп! Этих слов не было в премьерном спектакле; может быть, их и теперь уже нет и больше никогда не будет, но минимум однажды они прозвучали. Можно не верить в то, что зло невозможно победить злом, но обиженных жалко, а вот чувство праведного гнева, даже справедливости уже не так однозначно. Пока Изя платил за свою любовь к Бузе готовностью терпеть боль и унижение, его можно было жалеть, уважать, любить. Но когда он вдруг – потому что этого не ждёшь – заговаривает про «арийскую рожу», хочется закрыть глаза, заткнуть уши и выйти из круга солидарности. Как слова о брезгливости к немцам – не из лексикона этой Ины, так злоба и жажда мести – не про этого Изю, только не в этом спектакле! В «Ивановом детстве» Андрея Тарковского есть сцена, где главный герой, повзрослевший на войне мальчишка, разговаривает с висящей на стене немецкой шинелью, олицетворяющей для него фашиста, которого он судит за убитую маму и сестрёнку, судит и, – не выдержав, захлёбывается в рыданиях. И в этом бессилии детства подняться (или скорее, опуститься) до ненависти взрослых, в неспособности к ответному, соразмерному злу – его сила.
Исаак мог бы сделать ничью и оставить всех в живых, но предпочтёт удивить Шогера, поставив мат ему и подписав смертный приговор себе и Эстер. В спектакле, где отсутствует реплика Шогера о том, что ничья приравнивается к проигрышу, Исаак Липман отдаёт жизнь за юношеское нежелание быть предсказуемым в своих поступках (даже умных поступках, даже блестящих), за горделивое упоение моральным превосходством над Шогером. Сделанный в состоянии аффекта (что противоречило бы шахматной поэзии спектакля) или хладнокровно обдуманный, этот немыслимый, невозможный, ничем не мотивированный, во всех отношениях неправдоподобный ход говорит больше про самого режиссёра, чем про персонаж. В нём сквозит убеждённость, что, во-первых, этот шаг, даже несмотря на его демонстрационный характер, перевернёт Шогера, застигнет его врасплох; во-вторых, что он этически и эстетически безупречен; и в-третьих, что достигнутый им эффект продлится дольше четырёх секунд. Иными словами, убеждённость (вполне наивная, на мой взгляд), что жертва Исаака имела смысл.
Но если ход Исаака – это порыв, аффект, то его обещание отцу «сделать как лучше» – ложь. А если этот ход обдуман – чем мат лучше ничьей? Сказал ли им Исаак что-нибудь принципиальное новое для Шогера по сравнению, например, с упорными попытками пронести в гетто ромашки? Эта сцена с цветами просто волшебная! Но в частности потому, что кристально, безукоризненно чиста: в ней нет ни бессмысленной гибели Исаака, ни смертного приговора Бузе, ни сиротства теряющего своего последнего ребёнка Авраама, которому, как ни играй эту сцену, не разделить минутного торжества сына, – одна любовь, в которую вовлечены все, «пять пудов любви». И дивная, набегающая волнами музыка Гиедрюса Пускунигиса! Когда речь идёт о любви, фантазия режиссёра Карбаускиса неистощима: его мизансцены поражают свежестью и изобретательностью, драматургия радует нюансами, основательность дружит с лёгкостью и т.д. Но когда Миндаугас ставит про ад, он говорит о том, чего не знает; и оттого выходит схематично. В сущности, его сказка о свободе выбора куда страшнее той, что Авраам Липман рассказывает Лизе (про маленькую Тайбеле, Климасов и самого себя). Жуткая, кровавая – она всё же возвращала мужество жить, давала силы идти навстречу боли, потому что жизнь того стоит, потому что она больше творящегося в ней зла. Жизнь – это вера Авраама, любовь Исаака, надежда Рахиль, радость поющей Ины, внезапное преображение Касриэла – и всё это вопреки. И потому такое ликованье в сцене с ромашками!
Кроме того, получается, что этого Шогера имело смысл озадачивать, а между тем ничто в спектакле не говорит за то, что игра стоила свеч и жертва не напрасна. Даже в исполнении Степана Морозова, предстающего породистым офицером с хорошими манерами и убеждённым приверженцем немецкой идеи порядка, Шогер остаётся тем, что он есть, – узколобым садистом с амбициями гроссмейстера. Шогер Александра Гришина ещё грубее, ещё проще по своему человеческому составу.
В истории про Исаака Карбаускис отождествляет реализацию свободы с её демонстрацией, с «матом Шогеру». Как далека эта декларируемая режиссёром свобода от той, что знал, к примеру, немецкий мистик Мейстер Экхарт, сказавший, что «совершенство заключается в том, чтобы всякое бедствие, нищету, страдание, злосчастие и позор, всей тяжестью свалившиеся на тебя, переносить добровольно, радостно, СВОБОДНО, как желанное, сознательно и спокойно, и так оставаться до смерти без всякого “почему”». Свобода поступка – хорошая штука, но всегда ли она есть у человека? Та ли это радость, которой «никто не отнимет» у нас? Если речь о свободе резких движений, силовых действий и даже моральных доказательств в духе «мата Шогеру», то утверждение режиссёра о её неотъемлемости, по меньшей мере, спорно. Но может быть, есть свобода большая, чем свобода открытого действия? Свобода оставаться самим собой в любых обстоятельствах, свобода не поддаваться ненависти, страху и т.п. Такая внутренняя свобода и больше, и меньше свободы поступка, и она только начинается в той точке, где заканчивается свобода внешняя.
Свобода выбора есть всегда. Вопрос только, о какой свободе спектакль.

«Ничья», или как сбываются мечты...
Не знаю, как другим, но на мой взгляд, сегодня было что-то невероятное. Спектакль впервые показался очень четким и отлаженным. (Как "Рассказ о семи повешенных".) Убрали некоторые моменты, что-то поменялось. Стало лаконичнее и логичнее. Некоторые моменты из удаленных были, быть может, неплохими, но они немного отвлекали, как мне кажется. (Например, эпизод с незакрытой бутылкой. Или "стадо" в Тироле.) Стало лучше. Намного лучше.

Очень порадовал Доронин. Сцена с Касриэлом получилась сильнейшей. И огромное спасибо Илье Исаеву! Услышал (он или Карбаускис?) наш, зрительский, внутренний голос и наконец-то избавил нас от страшных мучений, которые преследовали нас со дня премьеры. Очень мы переживали за Касриэла. Ну почему Авраам опять не похлопал отечески по плечу Касриэла, как других своих детей (Ину и Рахиль)! Такой вопрос мы задавали каждый раз после каждого спектакля. И сегодня увидели то, о чем мечтали. Да, он его любит так же, как других своих детей. Он его простил и не осуждает за трусость. Да, Касриэл преодолел свою трусость, он не взял страшный грех себе на душу, и отец считает его равноправным членом своей стойкой семьи... Эта сцена, где Авраам сажает за стол своих погибших детей, приобрела новый смысл и наполнилась светом -- я бы даже не побоялась таких громких слов. Касриэл был просто счастлив. А уж мы-то как!!
"Юное дарование" продолжает радовать. Ах, как он посмотрел на Шогера, когда тот сказал ему, протягивая руку: "Ну, все, что тут думать -- ничья! Давай, Исаак!" (Не видела здесь лица Гришина, казалось, что у него медленно стекленели глаза -- как у Родрига в "Приглашении".) И Авраам сказал немного иначе (каждый раз слышу какие-то новые интонации): "А он выиграл!" -- с удивлением и гордостью в голосе. "Да, Исаак, я знаю, ты сделаешь, как лучше" -- сказал он сыну перед этим и Исаак сделал.
Гришин очень нравится. Кажется, он нашел свой вариант роли и получается так, как нужно. Нет лишних заигрываний, ненужных улыбок (сцена с цветами!!). Его Шогер жесткий, самодовольный, с чувством собственного превосходства...
Девочки хороши. Сегодня очень понравилась Нелли. Сцена в больнице понравилась больше, чем раньше. А какая чудесная улыбка у мальчиков (Влада и Тараса) в сцене с цветами -- симметрично, заметили?

Ровно два дня назад мы обсуждали спектакль и говорили о том, каким он должен стать в будущем, скорее всего. Каким он видится...
А до этого мы в многочисленных обсуждениях в разных ЖЖ, в привате, за чашкой чая высказывали свои мнения, недоумевали по поводу одних моментов, горевали по поводу других...
И вот сегодня. Я так волновалась, что даже плохо спала. Честно. Мне так хотелось увидеть то, что хочу... И увидела почти идеальный спектакль. Пара эпизодов чуть провисала, на мой взгляд, и немного подвела повязка Шогера. Тщательно проследили, чтобы она не упала в сцене с Иной Липман, зато свалилась дальше еще дважды.

Спасибо Миндаугасу Карбаускису и всем актерам за такой подарок. Удивительно приподнятое ощущение после спектакля. Есть страдания и муки, но нет мрака и тьмы, нет безысходности, и есть свет...

И снова "Ничья". Каждый раз она какая-то особенная. Зал был сегодня тот, что надо. Ни шебуршания, ни разговоров, дыхания слышно не было, я уж о телефонах не говорю (не то, что на "Вишневом саде"), только всхлипываания. МК все-таки гений. Такое создать. Аж дух захватывает. А как играют. Словно не известные уже очень хорошо актеры, а просто люди, с которыми встретился впервые. О Доронине можно говорить только в превосходной форме. Каждой своей ролью он все больше и больше удивляет. Эх, дождаться бы, наконец, "Бесов"... А Нелли, как виртуозный музыкант, играет на струнах твоей души. И мелодии все разные, а хочется еще и еще. Оторвать взгляд не возможно, пошевелиться забываешь, сидя на подушке, как Изя на ящике. Да, все великолепны, вот только по Степе скучаю. Выходишь с чувством расставания с родными людьми, с желанием увидеться еще и еще. Низкий Вам поклон, МК.

4 октября были названы лауреаты Международной театральной премии имени К.С.Станиславского.

Директор РАМТа Владислав ЛЮБЫЙ был отмечен в номинации "Театральное дело" за идею и организацию Творческой лаборатории "Молодые режиссеры - детям".
От души поздравляем!

По традиции перед вручением премий в столице проходит театральный фестиваль "Сезон Станиславского". В этом году он откроется 14 октября спектаклем РАМТа "Ничья длится мгновение" в постановке Миндаугаса КАРБАУСКИСА.

Согласно решению Экспертного совета национальной театральной премии и фестиваля "Золотая Маска" спектакли РАМТа выдвинуты на соискание Национальной театральной Премии "Золотая Маска" в номинациях:

• "Ничья длится мгновение" :

"Лучший спектакль в драме / малая форма" ;
"Лучшая работа режиссера";
"Лучшая мужская роль" - Илья ИСАЕВ.