|
2
Утром, когда меня будили, было темно. Сначала ещё и холодно, но потом включили отопление. И я лежала и слушала, как журчит в радиаторе. Мама будила и уходила, оставляя приоткрытой дверь, и в полоске света из коридора я видела золотых мишек на обоях.
Потом мама опять заглядывала и говорила:
- Ани!..
И я, уже готовая к тому, что она сейчас заглянет и скажет, вставала и одевалась, а одежда висела на стуле. Я любила, когда мама называла меня «Ани», и жалела, что редко. Это было красиво и странно. Папа вот тоже когда-то называл маму «Кати», но потом перестал. С тех пор, как они решили так назвать свою «подопечную» - Юльку из Саратова, у которой, как у маленькой, не хватало одного зуба. Поначалу, конечно…
Мой папа был продюсером. А мама – директор. Это значит, что папа главнее. Он никогда не занимался мелочами, не «согласовывал райдеры» и не заказывал номера в гостиницах. Всё это делала мама. Папа называл её « самый лучший в мире директор» и «благодарил судьбу за то, что она послала ему маму». Я, кстати, тоже.
Потом мы с мамой завтракали, ух, и не люблю я этого, проверяли, что забыли, потом это находили и уезжали. Моё утро в гимназии пролетало как миг, и потом я даже не могла вспомнить, чем мы занимались на уроках. Делала вечером домашнее задание, потому что так было написано в дневнике. И не обращала никакого внимания на Гордеева, хоть он злился и не давал мне пройти. «Ревнует», - улыбалась мама, а я даже не понимала: про кого это она говорит?..
Потому что скоро она опять приезжала, и начинался мой настоящий день. Мама привозила меня к «башне», как мы с девочками называли «Зималетто», и из соседнего двора, где она ставила машину (потому что на стоянке мест не было), я гордо шла сама. И даже не оглядывалась. Потому что знала - мама не уезжает и смотрит, как я иду.
Охранник в шутку называл меня «Анна Борисовна», а я сердилась. Это он так подшучивал надо мной, потому что однажды привезли обувь – туфли там всякие, и курьер вполне серьёзно прочитал по бумажке, что это для «Дементьевой Анны Борисовны».
Потом мы с охранником мирились, и он усаживал меня в лифт. Иногда я ехала одна, а иногда с девочками. С хорошими (Настей) или с такими, которые не улыбались, обзывались и прятали ленты или ещё что-нибудь. А тётя Марина просила не говорить Милко и доставала запасное. И ещё она просила на них не обижаться. Говорила, что у таких, как я, всегда будут «недруги». А я, в общем, даже почти и не обижалась. Я их не замечала. Я всегда замечаю только тех, кто улыбается.
И начиналась моя «каторга». Меня вертели, крутили, переодевали, перепричёсывали… Милко кричал и был доволен, тётя Марина молча улыбалась. Иногда заходил Андрей Павлович. Он тоже был доволен, но всё время думал о куче каких-то вещей. У него вечно звонил телефон, иногда одинаковыми мелодиями, иногда разными. На одной мелодии он хмурился, на второй улыбался, а на третьей вообще уходил. И я огорчалась, хоть и не показывала, потому что с ним было весело. Он называл меня «наша розочка с шипами» и смешно морщил нос, когда я ему дерзила. У него было много разных улыбок, но одну я любила больше всех. А вообще, больше всех мне нравилась Кристина. Кристина – это тётя, очень, очень взрослая. Но она, как и Милко, не разрешала звать её тётей; как в кино, закатывала глаза и складывала руки на груди. Мне было и смешно, и не по себе, и я тут же называла её просто Кристиной. С утра до вечера она занималась нами. Прибегала с каким-нибудь сюрпризами – воздушными шарами или шоколадными колькольчиками, которые звенели, как настоящие, - и мы смеялись. А Милко сердился и говорил, что лучше б она, как раньше, сидела где-нибудь на Тянь-Шане и не мешала ему работать.
- Дорогой мой друг, - отвечала Кристина. – Как оказалось, на свете так мало радости. А здесь – ты посмотри – одна сплошная радость!
В общем, Кристина, что называется, «любила детей». А дети, то есть мы, любили её. Даже те, которые прятали ленты.
А потом начиналось самое интересное. Нас учили «ходить». И Милко так смешно кричал: «Ну, кто так хо-одит? Кто так хо-одит?..». Сначала было больно и неудобно, а потом нравилось. И я уже даже просто так, по улице «ходила», и тогда мама меня обнимала и прижимала к себе, чтобы я сбивалась и шла, как все люди.
А потом почти все уходили домой, а я и ещё несколько девочек оставались. Нас вели в ресторан – это надо было опять спускаться в самый низ, и на первом этаже был настоящий ресторан. И настоящие официанты, и цветы. Мне так надоели цветы из ткани и вообще всякие ненастоящие цветы, что очень хотелось понюхать настоящих. И тётя Марина придвигала вазочку к нам поближе. Обед был вкусный, но не такой, как у бабушки, и я не восхищалась, как другие.
После обеда - опять лифт, и мастерская, а там – куча всяких взрослых с фотоаппаратами. И опять нас вертели, крутили, причёсывали… А потом вели в такую комнату, она рядом с мастерской, где не было одной стены, а был белый экран. И там нас сначала учили «позировать», а потом мы позировали. Самое трудное было улыбаться. До сих пор не понимаю, как я этому «научилась».
Телефоны нам разрешали включать только в перерывах. Иногда звонил папа, часто – мама, часто-часто – бабушка. Она мне рассказывала, чем будет кормить в субботу. Папа говорил, чтоб я не позволяла собой командовать, и выспрашивал всё до мелочей: кто заходил, что говорил и даже как смотрел. А мама просто спрашивала: «Как ты?», и мне самой ей хотелось всё рассказать. Только не всегда успевала.
Потом она звонила в последний раз, и тётя Марина вела нас вниз. Девочки садились в свои машины (и как их родителям удавалось «припарковаться»), а я шла в соседний двор. Мама уже стояла там у открытой дверцы, целовала и говорила: «Прыгай!». И я «прыгала». Обычно на заднее сиденье, а один раз мама разрешила на переднее. И, когда мы выезжали со двора, была пробка, и мы всё стояли, стояли прямо почти возле «башни», и вдруг мама как будто свалилась на меня и потянула вниз. Мы так долго почти лежали, и она так сильно прижималась ко мне лицом, что я вспотела и задохнулась.
- Мама!.. – крикнула я, ну, это мне так показалось, я же не могла кричать, воздуха не было. И она отпустила меня, и видно было, что очень испугалась. И потом всё спрашивала, всё ли в порядке и как я себя чувствую.
- Хорошо я себя чувствую. Ты мне волосы растрепала. – Я надулась и до самого вечера с ней не разговаривала. «Мне бы только продержаться», - сказала она вечером по телефону дяде Коле, и я подумала: вот-вот, чтобы больше на меня не падать.
Они потом ещё долго говорили, и опять про Египет. Ох, уж этот мне Египет, сколько про него разговоров. А я была там – и чем они все восхищаются? Мне снятся в сто раз красивее пирамиды. Потом я их в гимназии рисую. Но в Египте мама с папой познакомились и вечно про это вспоминают. И, когда я родилась, папа даже выпил в роддоме за «счастливую встречу» и «правильный выбор». А когда я спрашиваю, почему же они не поженились, мама отвечает: «Потому что это был бы неправильный выбор». В общем, такое впечатление, что вся жизнь зародилась в Египте, а до Египта на свете ничего и не было. А тут ещё и дядя Коля подключился, а раньше за ним не замечалось. Ещё бабушки с дедушкой не хватает!.. Но мама с бабушкой в последнее время почти не разговаривает, да и им-то чего вспоминать, мама после Египта по всему миру побывала. Они рассказывают про это соседям, а те качают головами: какая же счастливая ваша Катенька!.. Так никто и не спорит.
В общем, настроение у меня было хуже некуда, но перед сном пришла мама и всё исправила. Она вообще всегда всё «расставляет по своим местам» (дядя Коля). Мама спросила весело: а ты помнишь, что скоро будет? И я обрадовалась и сказала, что, конечно, помню. И мы стали мечтать, как это будет. Мама сказала: «В последний раз твой возраст – одна цифра. Потом всё время будет две, а две – это что?..» И я ответила её хитрой улыбке: «Число!».
- Математику тоже надо знать, - смеясь, сказала мама. – Для общего развития.
- Но у тебя же не для общего?..
- Нет, у меня не для общего. – И она погладила меня по вымытой и высушенной голове. Я сейчас совсем не была похожа на свои фотографии, я была только мамина. – Но у тебя, наверное, другая дорога. А впрочем, не будем загадывать, глупое это занятие.
- Глупое, - согласилась я.
И потом у меня уже было только хорошее настроение. И на следующий день я даже рассказала Кристине, само собой как-то получилось. Ой, если бы я знала!.. Она вскочила, заплескала руками.
- Деточка, гениально! Ведь это самый гениальный знак! Ты знаешь, как они выглядят? – И она стала руками показывать: - Две чаши, а между ними – перекладина. Ты понимаешь? Полная гармония, кра-со-та!..
Кристину никогда не волновало, понимают её или нет. И, наверное, поэтому все понимали. И через пять минут я уже знала и сколько бывает знаков Зодиака, и что это вообще такое, и ещё много-много-много всего «интересного, но лишнего», как сказала бы мама. Но я решила не рассказывать ей об этом. Это было только Кристинино.
Но это было и только начало. Дальше я уже не знала, радоваться или бояться. Всё-таки Кристина была очень громкая. И скоро все вокруг уже знали, что через неделю у меня день рождения.
- Это необходимо отметить! Такое событие нельзя пропустить. Я скажу Милко, чтоб не давал тебе выходного!
Кристина была ещё и очень решительная…
И я уже не была уверена, что об этом не стоит рассказывать маме.
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
Да уж. А вообще нормально. 
