НРКмания

Биби


Она думала, что он плейбой. Что у него дома рассыпаны всякие-разные полиграфические безобразия с красивыми и четкими картинками – улыбка-серединка, кончик языка, сигара, клубничка со льдом… ой… а в ванной у него черный зеркальный пол! а в спальне пугающие до дрожи секс-игрушки, а в кухне сплошь коньяки, розовые креветки, папайя и авокадо. И еще двенадцатидюймовые кубинские сигары. Сравнивать чтобы… на этом мечтательном месте ей обычно становилось жарко, и влажнели трусики.
Все оказалось не так!

Вместо всего этого у него оказалась домработница. Ласковая сорокалетняя дама в бриджах и блузке-бакарро, умелая и строгая как родная тетушка, и дом, в который на руках внес ее свеже-оформленный муженек, светло дышал свежестью. Чистота и ни пылинки, и исчезли все глянцевые уголки из-под дивана, замеченные ею в первые посещения Ждановской холостяцкой берлоги. Как будто и не было их никогда! Белизна дивана, белый мех коврика, и на каминной полке - источают скромное очарование жасминные розы, - вся эта милотень пастельная ошеломила ее, стоящую посреди комнаты в лучах восхищенных глаз, пьяно-шоколадных и глуповатых от восторга. Он сиял, и, возможно из-за этого сияния показался ей глупее, чем обычно. И вокруг него - сиял минималистичный дизайн новорожденного эстета-пуританина. Интерьер сиял прозрачным воздухом, перспективой честной семейной нежности, одухотворенной миссионерским уважением к молодой жене… Жданов, где ты?
Следующий удар ждал ее в спальне. Ждали, Катенька? Вот и дождалися – даже алые простыни исчезли! Квадратная кровать аккуратно застелена бежевым льном с прошвами ришелье, а перед кроватью…
Это был финал.
Перед широченной кроватью стояли на изготовку – сатиновые персиковые тапочки с лебяжьими шариками, рядышком с мужскими фланелевыми шлепанцами элегантнейшего коричневого цвета.

Он любил ее, бесспорно. Ценил, лелеял, нежил, взирал хищным оком только на нее. На остальных представительниц рода хомо вагинус – смотрел удовлетворенным глазом отстрелявшегося снайпера, знатока, удачно выбравшего нужный лично ему экземпляр. Избравший - согласно личных предпочтений, возрастных стимулов и светлых идеалов идеалиста.
Он любил ее и ее утренние оладьи с медом, и еще кабачки с майонезом, сыром и чесноком, и неумеренно восхищался ее неумелым салатиком только лишь за то, что она догадалась натереть сверху завалявшийся в холодильнике пармезан и сбрызнуть все это месиво-говнесиво базиликовым маслом из дозатора! Сама она есть свой салат не стала, но муж сожрал до донышка. Зануда.
Кроме оладьев и кабачков она ничего не умела, но он, казалось, и не замечал однообразия. «Какая вкуснятина!» – несся по широкой квартире рычащий вопль, а с билатерального угла дубового стола… покататься можно по этой столешнице… да не одной, а как минимум втроем… фу то есть, фу – чтобы втроем, нет-нет… «Вкуснятина, никогда такого не ел!» – орал ее идеальный муж и благодарил мелкими поцелуями. Но не ранее, чем очистит зубы от кусков чеснока, который она кромсала все небрежнее. Да швырнуть в миску целую головку – и все! нечищеную. И он точно так же заорет – «какая вкуснятина никогда такого не ел»…
Просто он ее любит.

И она любит своего мужа – и как мужа, и как президента, и как стабильно-хорошего любовника, и как… нудного кретина! Идеального нудного кретина!!!
Их ванная была просторней, чем малогабаритная двушка, но при этом зеркал - ровно столько, сколько практично. Белые и бежевые полотенца и халаты, интимный гель немецкой марки. И никаких изысков. Семейно. Перед тем, как лечь с ней, муж всегда мылся. Всегда – даже в обед, включая «перед или до-после еды», со спонтанностью маркет-графика. Подозревать? В чем? В ком? Когда они не расстаются, практически никогда. На работе и на встречах, в спальне и столовой, вместе всегда, как сиамы – все у них общее: акции и личный банковский резерв, и визиты к друзьям, и домашняя камасутра, все более походящая на пуританские моления!
Ей двадцать шесть, ему тридцать два. Через пять лет ему будет под сорокет. Через десять лет… он будет принимать самые дорогие и престижные средства от… для… в общем, те самые. А она? ….

Она думала, что он распутник. Избалованный доступностью, не считающий денег любитель пожить лишь для себя. Волновалась – удастся ли ей привлечь к себе такого коллекционера клубничек-дынек-мотылечков? Хотя бы на первые годы. Читала, изучала, готовилась к этому браку как к экзамену! Сжималась в ужасе – он же развратник, ну по меньшей мере бабник. Как у Бальзака. А он…
Он оказался муж. Просто муж.

Как он сумел всех обмануть? Или это его бабочки-клубнички обманывали за него, порхая не просто, а согласно точной стратегии, с военно-политической целью, как говорит папа…
Он не бабник. Он однолюбник-одноюбник, привязчивый и влюбчивый. Он все бледнее светится – этакими лучиками хорошиста; он сияет - идеалистическими наклонностями, этот эталонный пуританин, пресно уверенный в двух постулатах: во-первых, в том, что эталон существует, а во-вторых – что этот самый абсолютный эталон семейного счастья им уже достигнут. Сияет, и при этом удовольствие сочится из него шармелью оттенка вареных яиц, и даже поссориться с ним – не-воз-мож-но!!!
Она уже пыталась. Хотя бы разозлить! Безрезультатно. Нежная реакция на все ее капризы и психозы – всего лишь: милая, месячные? Он знал ее дни лучше, чем она сама и ее органайзер.
Вот. Она даже не просила. Он сам спустился на первый этаж в «Чили-Лайм» за ее любимыми крупными киви и принес ей розовые розы. И сам хозяйственно поставил в хрустальный шар, а когда обрезал ножом стебли - мягко улыбался ей. Катенька… зевок. Сейчас.
Сейчас он повернется к ней и произнесет опостылевшее спать-идем.
— Спать идем, Кать?
Она оценивающе посмотрела. Очень трезвыми глазами – кто это…
И вдруг щелкнула на него жвачкой. Как девчонка, надула пузырь и, откинув головку на белый диванный изгиб, надула и смачно лопнула. И засмеялась, пальцем собирая с губ розовые нитки. Спать? Угу. Идем. Клево.
И вяло потащилась в ванную. Она все чаще идет под душ одна. Идет первой, за ней идет чтить санитарно-гигиенический катехизис ее праведник-муж. Странно глянул… а, жвачка! Ну и что. Это полезно для зубов и дыхания, товарищ Жданов.
Отец Жданов.
Дядюшка Андрей Палыч.
Щас они по очереди сделают куп-куп, опосля по-быстрому поползают-постонут в миссионерской позе и будут баиньки. Сладких снов тебе, Жданов.
Чтоб тебе приснилось… да хотя бы то же, что ей!…

Чуть не каждую ночь.


*

Щелк!

Пузырь розовой жвачки лопается на свежих губках дурочки.
— Иди в душ. — Велит он ей и слегка подталкивает в выпрямленную спину. — Марш, кому сказал. От тебя комендантским часом несет.
Повезло. Сегодня он выловил поганку у вокзала в самых сумерках – успел до патруля, и привычно приволок домой за шкирку. Сегодня еще по-божески, сегодня она пыталась продать у пакгаузов не себя, а свою самую приличную серенькую поплиновую юбку и новый бюстгальтер. Он купил их ей два дня назад, и сам, лично, у нее на глазах разрезал на кусочки ее вульгарное красное платье. Еще сумочку ей купил, но сумочки у нее уже нет, уже продала или обменяла на жвачку. Обменяла, скорей всего, потому что денег у нее не было тоже. Если только в трусики не спрятала. Там он не проверяет, и в лифе тоже не проверяет, но сегодня под стареньким ситцевым платьицем явственно торчат одни лишь голые сиськи, без всякого белья.
Он заволок ее в дом, стараясь поменьше касаться.
Шкирку отпустил только заперев дверь, по пути вежливо кивнув на улыбку хозяйки, – воспитываем, мистер Жан-Поль? Правильно…
Девчонка не сопротивлялась, шла с ним как по струночке. Но он знал – если отпустит танцующую шкирку, не поймает, змейкой свистнет за полицейский кордон и - ищи-свищи… Придет сама через пару дней оборванная и обкуренная, дико довольная, вся в синих засосах и желтых синяках.
Он завел ее в квартиру и запер дверь, ключ сунул в карман.
— Китти, — устало сказал, — ты ведь мне обещала больше не делать этого.
— Биби. — Фыркнула на него, елозя лопатками по бумажным обоям в розочках. — Я Биби, дядюшка.

Он смотрел, прищурившись. Молчал. Она тоже молчала, цыкая зубом и жвачкой, но надолго пакостницы не хватило. Запела, затанцевала-завихлялась в ритме свинга, колотящего в дощатую перегородку второго этажа. Это рядом, у соседа, они тут все пианисты-кокаинисты. Старик-негр молотил по клавишам, синкопировали каблуки и вопли - вечеринка у цветных, потом будет креольский jazz. Дети разврата.
— Дядюшка, трахни меня. — Мигом реагирует на его поджатые губы малышка Китти.
— Быстро за уроки! — привычно рявкает он на соплячку в ответ. Единственная школа Французского квартала, согласная дать свидетельство об образовании девчонке с татуировкой на шее, и директор месье Малинсон уже не раз сетовал на то, что племянница уважаемого мистера Риччи пропускает слишком много занятий. По французскому – не успевает, по истории и математике – плохо, по музыке и пению первая в классе. Но для Нью-Орле джазистки вовсе не диковина, а достойной девушке нужно иметь свидетельство об окончании школы, чтобы пойти учится на секретаршу или телеграфистку. Или маленькая Китти Риччи собирается стать певичкой в одном из домов соседнего квартала? У Мари Солейль, а может быть – на углу Бурбон-стрит, где клиентов очень раздражал регтайм, и теперь красные фонари светят сквозь голубую дымку блюза?

Она ужасна. Ужасно воспитана, дико невежественна, плебейка с фигуркой юной Венеры и глазами соблазна. Грех во плоти. Но она единственная дочь его погибшего друга. Единственного настоящего друга. Поэтому он выполнит свой долг. Он сделает это, как бы ни пытался дьявол сокрушить его добродетель. Ремень, жесткий пасторский ремень – она уже узнала его своими беленькими, нежненькими… пищала и ныла, и приползла к нему утром просить прощения и каяться. Грех – слезы – очищение. Так-то.
Он все равно сделает это. Он сделает человека из этой юной глупышки, дочки спившегося друга. Грех юности – двойной грех. Он выловил ее две недели назад за кладбищем аристократов и записал как свою племянницу, Китти Риччи, наследницу бакалейной лавки на углу улицы Роз и Блю-Саттер, и все это в пылающем адским летом Французском квартале, ненавидимом им за разврат и джаз, за лезущую везде пыль, за запахи жареного мяса, бананов и кофе – круглосуточные шлейфы от вокзальных пакгаузов, он ненавидит горький кофе, который обожает она, он ненавидит черный джаз и цветную наглость, и…
Нью–Орлеан ее воспитал, и теперь его задача – перевоспитать. Он справится. Через десять дней на него оформят опекунские документы и право распоряжаться ее наследством до ее двадцати одного года, а она получит школьное свидетельство. Ей исполнится семнадцать, и они уедут в Луизиану, где его ждет невеста. И где теперь течет золото – течет на его счет в банке, сказочные доходы от одной из первых нефтяных скважин – его дикой удачи, наследства от единственного друга. Уже оформленного наследства. Но вторая часть наследства – вот эта кудрявая нахалка без тени воспитания, прижитая Романо от креольской потаскушки. А он человек чести.
Романо был любимцем женщин, балагуром и философом, и собирался жениться не раньше, чем ему стукнет семьдесят лет. Он часто шутил так - но в последний разлив Миссиссипи его укусил аллигатор, притаившийся за сизалевой мишенью для дротиков. Любимое развлечение, после свинга и регтайма...
А он, хоть и потерял друга, но приобрел наследство. Размеры этого наследства ошарашили, подняли на небеса, да там и оставили... жаль... или нет, хорошо, что Романо не успел узнать о черной крови, нефтяном фонтане на выигранном в карты участке... тяжело умирать богатому, удачливому и веселому. Легче - веселому и нищему.
Зато он, Жан-Поль Риччи, теперь богач. Судьба изрядно над ним насмеялась, но в конце концов оправдала его фамилию. Он справится. Еще десять дней – и они с Китти уедут из этого гнезда разврата, а дальше строгая, уверенная Лиза Во, его невеста – поможет выколотить из поганки дурь! Лиззи из семьи строгих пуритан, и, как никто, понимает толк в воспитании юных девиц.

Он вздрогнул от аромата кофе и роз. Задумался. Сидя в единственном кресле, задумался, а теперь одобрительно улыбнулся – это Китти сделала уроки и подбежала показать сочинение об урагане «Катрина».
Он проверяет орфографию, вычеркивает лишние запятые. Лишние запятые, девочка - знак неуверенности. Пухлые красные губки надуты на него, затем – щелк!.. лопается очередной розовый пузырь.
Вечер сгущается в ночь.
Он заставляет ее вымыться под душем, надеть глухую бязевую рубаху до пола, и гонит спать в каморку за ситцевыми шторками. За окном в синих звездах и шуме поездов стонет саксофон. И всходит белая луна – огромная, как бас-барабан … и откуда-то доносятся ритмы африканских барабанов…
Сейчас она уснет. Он слышит ее тихое дыхание за шторкой. Штора зеленая, в разводах, непрозрачная. Как нечистая вода южных рек. Скоро все закончится, нужно вытерпеть еще десять… уже девять дней.
Этот дьявольский город, сосредоточие греха, и бутылочную зелень вод Миссиссипи, поле смерти и мерзости летнего Марди Гра – они все оставят за спиной… все оставят...

Сон о родительском доме и нежных руках старушки няни прерывается, сон делается удивительно реален, чувственный, сладко кипящий перцем и пряностями, жаркий… что? Что происходит? Китти? В его постели, верхом на нем?!
— Скажи: биби! — уговаривает она его, стонущего и пытающегося вывернуться из цепких ручек. Нет, нежные ручки тут ни при чем… В лунном свете сияют голые грудки, плечи и шея сидящей на нем верхом креольской русалки. Сон… Это сон… сейчас он проснется. Этого не может, не может быть! Немыслимо, как она посмела?!! он же ей кожу с задницы сдерет, будет пороть до обморока, до мяса, невзирая на ее мольбы и слезы!.. и как она только посмела снять ночную рубашку, приличную и очень дорогую, из настоящей матросской бязи! он ее накажет за дерзость, вот только… он дрожит и стонет от неожиданного, сладкого до муки удовольствия, и не сразу понимает, что она делает… и как, и чем она это делает… нет, это невозможно! Не-воз-мож-но!
Эта полная луна за спиной сделала ее безумной. И его.
— Ну говори же, фантик! Би-би. А то уйду. — с чмоканьем соскальзывают с его торчащего пениса темные губки, чтобы повторить: — Скажи: биби. Би-би.
И он говорит. Говорит, стонет, задыхается и говорит это идиотское би-би, говорит столько раз, сколько она требует. У него нет выхода, потому что если она оставит его сейчас, он бросится головой вниз в окно в черные звезды, под рвущие душу синкопы, под бешеный рояль черного свингера. Он напрягает ставшие немыми плечи и руки, дергается, выворачивает шею и смотрит вверх - и с ужасом понимает, отчего не может дотронуться до нее – его руки привязаны к железным стойкам кровати, привязаны ее чулками… Романо баловал дочку, покупал ей шелк… порвать фильдекос невозможно! Она смеется счастливым смехом, и впивается в него снова – нежным касанием, шелковым язычком скользя по вздыбленному пенису снизу вверх, там где натянута жилка, а потом хватается за него скользкими пальцами обеих рук, и рисует языком старательные колечки, в самой серединке, в дико чувствительной верхушке его пениса, быстро бросает, чтобы обвести язычком набухшее кольцо, и опять медленно рисует эти мучительно сладкие колечки, и – сейчас… сейчас! сейчас он освободится!… Сейчас изольется и станет свободен от нее, мерзавки, и тогда!.. он будет учить ее.
Учить до рассвета.
Гибким кожаным ремнем.
До рассвета. А потом увезет в Сан-Фелипе и отдаст в монастырь. Вот, сейчас! Да не останавливайся же, Китти, не отпускай!
— Ну не-ее-ет. — невинно шепчет она, чуть-чуть задыхаясь. — Ну нет, дядюшка Риччи... Только так! — И молниеносно переворачивается на нем лицом к его ступням, о ужас… о кошмар праведника – и голым своим междуножьем к его носу! И рту, и к языку, и к его хриплым стонам, капая дико приятной теплой слизью с запахом фиалки и летней травы, нет, совсем без всякого запаха, ему незнаком этот свежий, пресный, чуточку рыбный аромат… — Как меня зовут, дядя? Скажи а то уйду.
— Биби! — поспешно отвечает он. — Тебя зовут Биби! биби, биби!
— Лизни меня там! — требует шаловливый голосок снизу. — Лижи, дядюшка, веселей! Суй язык в мою щелочку, глубже-глубже, не ленись! Ты меня, а я тебя!

Утром он просыпается один и с радостью понимает – это был сон. Всего лишь сон. Дикий, бешеный черно-орлеанский сон, и не в первый раз он видит… а хотя, как этой ночью – еще не было ни разу.
Китти напевает за занавеской, собираясь в школу.
Сон, и виноваты безумный джаз и ночная луна – простыня нью-орлеанских отщепенцев, католический схизмат белого ожога… все хорошо. Сон, просто сон, и он отмолит его. Один. Он опускает глаза ниже… и его бросает в жар.
Ее бязевая серая рубашка реет флагом с железной шишечки кровати… у него в ногах. А вверху – бантами завязаны чулки.

Это конец. А где же револьвер?!

Далее он быстро обдумал новую ситуацию. Если бы жив был Романо, он согласился бы с ним – нужно жить согласно современным тенденциям, свежим концепциям, а не таскать на себе всю жизнь старый дедушкин френч и гольфы скаута. Грудь наполнила новая энергия - он знает, что нужно сделать. Он женится на Китти! Не на Лиззи, а на Китти. Семье Во придется проглотить обиду. Да и кто они такие? Он ведь теперь богат. Они с Китти богаты, и будут еще богаче, они будут – миллионерами! И у нее изумительные грудки, и такой смелый, сладкий рот… и то, что между ее ножек, он хочет снова. Пить, глотать, а потом! Он сдерживает стон.
Она выходит из каморки в платьице в горошину, и невинно улыбается ему. Легкая, как утренний ветерок. Свежая как мелодия блюза. Он лежит под тонкой простыней, подымающейся при виде нее гордым вулканом… она хихикает и убегает. Он бежит за ней, путаясь в простыне. Кофе… она не успеет сварить себе кофе.

— Папуля, дай портмонет, — деловито просит она в дверях. — Я токо посмотрю. Дай. С первой получки твоей секретарши я куплю тебе ремень в тон портмоне. Ты рад, дядюшка? Скажи, рад?
Он рад и торопливо отдает ей все, что она хочет.
— Я принесу вечером, — чирикает Китти. — А завтра я принесу табель за выпускной класс, дядюшка! Мне дадут не дожидаясь экзаменов! — Сияя глазами, добавляет она. Беленькая, точеная, в горошках - невинней Мадонны.
— Принесу! Ты удивишься! Я ведь старалась, дядя Ричи! Старалась для тебя!
Она убегает, и комната делается серой как грех под дождем. Он не находит себе места, вспоминая и выстраивая эти воспоминания – блеск ее глаз. Ее спрятанная в трусиках пастила. Ее чернокожие друзья в трущобах, бесстыдная привычка прятать от него монетки в… очень много монет.
Он бреется, надевает белый костюм. Ждать нет сил.

Он идет за ней в школу, терзаемый смутными сомненьями. Всего пол-квартала. Тишина, идет урок. Он бредет по коридору, быстро заглядывая в каждую дверь. Со старшими Китти нет. Последний класс - белая, черная и цветная малышня радостно поворачивает головенки на скрип дверей, сверкают зубы и глаза, хмурится учительница.
Второй этаж, тишина у кабинета директора. Ему чудится сопение и хихиканье, шорох оборок и аромат Китти за глухо запертой дверью, и он лезет на оставленную маляром стремянку, чтобы заглянуть в застекленную длинную щель над дверью… внизу… картинка предстает перед ним четкая, как глянцевый разворот… чего? Нет, как серо-черный разворот катехизиса, в котором он не понимает смысла, не понимает ни одного слова…
Его Китти опирается ладошками на парту и пританцовывает, отклячив нежный зад, а почтенный месье Малинсон, пыхтя, возится обеими руками под ее юбкой в горошках. Сверху видно все, и отлично видно деловитый розовый пузырь жвачки, щелкающий на ее розовых губках…
Директор багровеет, щупает брюки у себя между ног, и, видимо, решившись, подымает ей на голову ее юбочку в горошках. Темно-кофейных горохах размером с джазовый барабан. Это новое платье. Он купил ей это платьице только вчера, после часа ее просьб и слез… и обещаний, что Китти отныне будет хорошей девочкой.
Его хорошей девочкой.

.... Щелк…
Жданов вскидывается в постели, потный от нью-Орлеанской жары, задыхающийся в прохладе, оглушенный барабанами в тишине супружеской спальни. Катюшка спокойно спит рядом. Вот она поворачивается на спину, отогнув коленку, и вдруг щелкает язычком… а потом сладко причмокивает. Бретелька сорочки съехала с круглого плеча. На сочных губах улыбка…
— Катя… — зачем-то шепчет он. Разбудить ее, пусть улыбнется ему, пусть отгонит кошмар! Она сонно моргает и вдруг хихикает в полусне: — Дядюшка Жданов…
Все! он откидывается в подушку, лихорадочно соображая – что происходит?!
В мозгах LOVE SONG FOR BOBBY LONG…

... Щелк! ...


*


Тихий семейный вечер треснул, как переспелая дыня. Давненько не было… Андрей отшвырнул газету и не взглянув на нее, уходит.
— Андрей! — вскидывается она, не понимая. Вдруг становится зябко и жарко, одновременно. Он тревожен, бледен, отводит глаза. И весь этот день, казалось, избегал ее. Или ей показалось?
— Андрей!.. — еще сильней пугается она. — Что случилось? Что?!!
Он останавливается в дверях и медленно оборачивается к ней. Ее сердце стучит в барабанном ритме. что с ней? а с ним - что? Он смотрит на нее так, будто впервые видит. И вдруг решается:
— Катя, едем со мной. Это срочно. В машине расскажу.
А, наверняка опять что-то на производстве, - сразу же успокаивается она. Ну можно подумать, без него не разберутся. А потом он захочет съездить к друзьям… или к родителям... Досада сменяет легкий испуг. Остаться у телевизора? нет, лучше с ним. Она лишь спрашивает:
— Что мне надеть?
— Мне все равно, давай побыстрее. — И рявкает на выходе: — Катя! Не тормози.

Она торопливо напялила джинсы на плотные хлопковые трусы. Тревога, взгляд? Показалось… ей показалось. В стекла спальни смотрит туман, к белому отливу прилип жалкий лист цвета мокко – скука...
В лифте муж повел себя странно - развернул ее лицом к пластику. Сюрприз! Обманул, обманул! В следующий миг она ослепла – что еще… а, всего лишь мягкая повязка. Чего он… консьержка что подумает!
Но консьержка явно улыбалась – по голосу понятно, а Андрей заливался соловьем: семейная дата, сюрприз жене, вот так, с завязанными глазками – в машину и не смотреть, пока он не разрешит… ладно.
В машине влажный поцелуй, смачный и радостный. Затем два поворота, три клаксона, тормоз – приехали?
Дальше еще один поцелуй, и все сразу - руки под теплой курточкой, теплый воздух на спине, сноровистая помощь при раздевании, модное мурлыканье про «самый первый, самый нежный», фу какая пошлость. — Что за шум? Мы не одни? — сообразив, что выкрики и ржание никак не могут быть аккомпанементом к шлягеру «люби меня по-французски», спрашивает она и дергается, но безрезультатно – руки мужа нежно-каменные, смех горячий, дыхание что вулкан и - что за чушь он там мелет?
— Вся улица смотрит. Многим, кстати, нравится – подходят, интересуются.
Она вжимается попой в кресло и сводит колени, но как выясняется - лишь для того, чтобы ему проще было подхватить ее под эти коленки и под лопатки, и перекинуть через спинку кресла. И спустить с ее задницы джинсы, не заботясь о целости мягкой молнии-бри. Идиот!
— Вот как… скромница моя! Что я вижу… – гадко изумляется идиот, цепляя ногтем резиночку: прочный пудровый хлопок от «ни-ни Соколофф»… ах ты моя умница! Идеальная женушка.
Она возмущается, но он продолжает проверять прочность ее белья: — Милые, робкие трусики «когда даме невтерпеж», с вырезом от пописать до покакать. Мне мало.
— Не смей! Сто семьдесят долларов за пару!! Ты варвар, Жданов! — орет она, выкручиваясь в железной хватке и забыв о несущихся из динамика одобрениях и свисте. Тело каменеет, голени сводит судорога, — не смей!
Обиженный треск прочнейшего хлопка, наглые ладони на ее ягодицах, бесстыжий язык в слипшейся перепуганной щелке, смачное, – эх, карамелька! Расслабитесь сами, сударыня, или помочь? Член в заднице – это больно, скажу я вам… но не всем!
За окнами Порше уважительно ржут и подбадривают, – пошире ее! и окно тоже, не всем видно! Но хуже всего то, что повязка никак не развязывается, руки ей нужны чтобы цепляться за спинку, пытаясь вывернуться от наглеца, а внутри... очень быстро закипает... обжигает тягучая жажда. И ему все видно. Видно - как трясутся и хлопают ее разворачивающиеся от прилива крови… крылышки… уй… она хочет. Бешено. И поздно пытаться успокоиться!
— Би-би, милая. — Ерничает распоясавшийся идиот. — Бибика уже едет к тебе, гараж, откройся. Скажи – би, би. Не скажешь, бибику не получишь…
— Придурок, — извивается она, дрожа под лаской, — ну би!
— Неееет…. Повторяй за мной: би-би. Биби, бии-би, биби.
— Ну буду! Дурак! Отпусти! Что с тобой, молочным коктейлем отравился?
— Ага. Сливочек хочу. Луна всходит, кстати. Полнолуние! — он жжет ей нежную кожу поясницы дыханием с издевкой, — луна над лобовым стеклом, попочка моя. Луна! Удивляется луна – что это с Катенькой, скромницей моей? Где головочка ее прилизанная, где пальтишечко детсадовское? Что это у нас за шары кремовые, да с клубничкой посеред? А?
— Убью… — обещает она, задыхаясь.
— Где очочки лунно-дебильные, где крокодилья улыбочка? Где? Наша Катя мужа не любит? Наша Катя чужих женихов предпочитает? Лжецов и развратников? И всех их друзей-приятелей?
— Убью! Убью тебя, Жданов! Пусти!!!
Кровь приливает ей к голове, трудно дышать и приходится напрягать бедра и живот, чтобы удержаться - он совсем не держит ее, отпустил висеть и занялся вплотную ее задницей и передницей, всем сразу, горячие ладони шлепают – каждая свою ягодицу, и разводят так, что промежность отдается натянутым звоном, как колокольчик, и тут же твердый как палка язык бесцеремонно обводит ее набухший клиторный бугорок, а хамский палец лезет внутрь и прижимает снизу – щас, отпущу! Только его, только его голос – сладко соображает она; это запись, и запись закончилась… никто не видит! не видел. Никто… не смотрит! Врун! Мерзавец, обманщик, лунный лжец!!!
— Скажи «биби», — спокойно диктует лжец. — Скажи. Скажи. Или отпущу. И уйду.
— БИ-БИ! – немедленно орет она с визгом, — Би! би! БИ! Биииииии-и-биии!!!!
Она убьет его попозже. После биби. Она рычит и выгибает спину, чувствуя лунный свет всей своей глотающей распяленной клубникой, - Аааааа…. Оооооо… чертовы тесные машины!
— Вот так-то лучше… - задыхаясь, бормочет лунный черт, с брызжущими чмоками зондируя ее плачущую дыньку, — и давай-ка на заднее сиденье, женушка…
Сейчас прервется, — соображает она и орет: — НЕ смей!
... Не тормози-и-ии! Тупица! Хам! ... БИБИ!!!!