1
С некоторых пор Маргарита Жданова разлюбила летать самолётами.
Когда у неё в первый раз спросили почему, она промолчала. Действительно, почему. Ни одного разумного объяснения в голову не приходило. Во второй раз - задумалась, а в третий поехала поездом. Назло тем, кто спрашивал, или самой себе – это было не важно. Она только почувствовала, что давно уже хотела освободить себя от смутного раздражающего дискомфорта. Почувствовала, сидя на обтянутом мягким велюром диване в купе вагона класса «Премиум». Конечно, время в пути значительно превышало то же время в самолёте, но Маргарита готова была жертвовать. Тем более, что ездила она редко, и только в один город, и возвращалась наполненной впечатлениями, которые по дороге домой можно было спокойно отсортировать и разложить по полочкам. Совсем как баночки-флакончики на полках ванной комнаты купе. Такие же мелкие, но приятные и необходимые.
Провожала её подруга, к которой она ездила, или её муж, или дочка – в зависимости от того, кто был свободен и готов выдерживать своеобразную манеру Маргариты выражать свою признательность. На первый взгляд пожилая женщина была недовольна и крайне разочарована; но те, кто принимал её в гостях, знали, что это и есть высшая степень благодарности. К тому же подруга, давно счастливая бабушка и не менее счастливая тёща (по крайней мере, в обратном бы она не призналась), чувствовала своё превосходство и знала, как одиноко, тоскливо бывает Маргарите. По-настоящему, без обычных светских игр и полуигр. Подруга поддерживала её, как могла, жалела, не выказывая жалости, и Маргарита, ни о чём не подозревая, была ей благодарна.
Поезд отправился час назад. Она сидела и ждала, когда заскучает, когда ей надоест перебирать в памяти все подробности своего визита и захочется умыться и попить чаю.
Но время это всё не приходило, и она задремала, и во сне лицо её расслабилось и стало похоже на лицо обычной бабушки, которая так и не стала бабушкой, которая хочет мира и покоя, но не такого, который имела, а чтоб внуки и большая семья. Поезд шёл, мерно стучали колёса, бубнил что-то тихонько на подставке под потолком включённый по привычке телевизор. А Маргарита сидела, опустив голову на грудь, и видно было, что пробор в её волосах уже совсем широкий, что корни волос седые и что некому чмокнуть её в морщинистую, хоть и полированную тональным средством щёку.
Потом она проснулась, и всё-таки заскучала, и захотела чаю. Вспомнив милую девочку с гладко зачёсанными волосами и не сходящей с лица улыбкой, которая встречала её, нажала на кнопку вызова проводницы. Но на зов никто не явился, Маргарита нажала ещё раз, другой. Сдерживая нетерпение, вышла из своего купе и увидела проводницу, стоящую у соседнего (одного из четырёх в вагоне) и что-то ласково говорившую кому-то.
- Уважаемая, вы не могли бы… - раздражённо начала Маргарита, и девушка повернулась к ней и с извиняющейся готовностью улыбнулась. Отошла от двери, и тут же из купе выскочил светловолосый мальчик лет семи. Вслед за ним вышла молодая женщина в джинсах и лёгкой блузке, с собранными в высокую причёску волосами. Всё это Маргарита охватила взглядом в одно мгновение, и по обыкновению, как это бывает с людьми, которые часто остаются одни, но им нечем занять себя, ей захотелось разузнать об этой женщине. Но она подавила это желание и обратилась к проводнице с просьбой о чае. Когда она заговорила, соседка обернулась к ней и, как показалось Маргарите, с интересом посмотрела, но тут же отвела взгляд и, что-то сказав ребёнку, увела его в купе.
- А эта женщина тоже едет до Москвы?
- Да. Сейчас будет чай, одну минуточку.
Девушка умчалась в свою епархию, а Маргарита решила постоять немного у окна, размяться. В купе она всегда успеет.
Через некоторое время её ожидание было вознаграждено. Дверь соседнего купе открылась, и попутчица вышла. Она была удивлена, что Маргарита всё ещё стоит здесь, но не смутилась, а только кивнула и прошла мимо неё в тамбур. Посторонившись, Маргарита поджала губы. Курит. А такая молодая ещё!.. Все достойные женщины, которых знала Маргарита, не позволяли себе этой пагубной привычки. Правда, Кирочка, дочь её погибшей подруги, кое-что похуже себе позволяет, да кто же её обвинит-то…
И, уже с горестно сжатыми губами, она стала смотреть в окно и размышлять о том, как несправедливо обошлась с её сыном жизнь, как будто кто-то сглазил, навёл на него порчу. А какая могла быть пара! Но упёрся: нет, и всё, хоть артиллерию приводи… Ну ладно, с потерей Киры она бы уже смирилась, но другие, другие!.. А ведь были, и знакомил, и даже домой к ним привозил, а Наталья?!.. Маргарита до сих пор не может спокойно вспоминать, как это пережить, перенести?.. И ведь нельзя даже отвести душу, потому что Андрей запретил обвинять Наташу, и лицо у него было такое, что мать даже сама с собой не смеет думать о ней плохо…
…Теперь уж не привозит. Прячет какую-то девицу, даже имени не говорит… «Ай, ерунда, мам, не о чем говорить. Я взрослый человек, ну какая разница? А серьёзного ничего нет. Как будет серьёзно, я тебе сообщу». Да уж, в письменном виде. Открыточку по почте пришлёт, с извещением… Но Маргарита тоже не из простых, имя выяснила.
…Женщина, прижимая что-то к груди и держась за стены (поезд набирал скорость), прошла обратно. Поравнявшись с Маргаритой, охнула и выронила то, что держала в руках. Маргарита опустила глаза: мобильный. И запаха дыма нет. Звонить ходила… В купе помехи или при ребёнке не хочет.
- Извините, - выпрямляясь с виноватой улыбкой, но не глядя на неё, пробормотала попутчица. Маргарита улыбнулась.
- Ничего, ничего. В этих поездах вечно шатает. А в самолёте всё равно не люблю. А вы тоже?
Рассеянный, почти сонный, взгляд вспыхнул и снова потух под опущенными ресницами.
- Я нет, это сын… Я не вожу его на самолётах…
- Боится?
- Не знаю. – Женщина улыбнулась. – Исключила возможность проверки. Вы извините, я пойду, сын там один…
- Ну, он уже большой мальчик, - возразила Маргарита. Узкий проход давал возможность задержать собеседницу, не нарушая приличий. Почти. Понятно было, что эта молодая женщина не горит желанием общаться с ней, но Маргариту-то именно это в ней и привлекало. Ей всегда любопытны были женщины, которые не любопытничали. – Вы в Москве живёте? От родных, друзей возвращаетесь?
Женщина покраснела, или показалось. Отворачиваясь, она так склоняла голову набок, смущённо и томительно, будто под медленным дуновением ветра.
- Нет… нет, наоборот. Я к родителям еду, на праздники. Они в Москве. Извините, я всё-таки пройду…
И почему она не смотрела на неё?..
**
Веточка сирени в вазе на столике чуть покачивалась в такт движению поезда. Катя вошла в купе и, задвинув дверь, от нового резкого качка почти упала на диван. Алёша, лёжа на животе и подперев руками подбородок, смотрел в окно. Лицо у него было задумчивое и серьёзное. Катя улыбнулась и, откинувшись на спинку дивана, прикрыла глаза. Какая-то резь появилась. Странно, линзы хорошие, проверенной фирмы.
До ночи оставалось несколько часов. Если они с Алёшкой будут сидеть в своём купе тихо, не выходить в коридор, дальнейшего «знакомства» удастся избежать. Можно, конечно, спросить проводницу, нельзя ли устроить им места в СВ или обычном купейном вагоне. Она и не собиралась ехать в этом вагоне-люкс, так получилось, но обычно же так и бывает…
Прислушалась к себе и поняла, что особого волнения не испытывает. Первый испуг сменился приобретённым за годы рассеянным хладнокровием, так незачем и шум поднимать. Раньше она часто думала, что бы делала, если бы встретила кого-нибудь из тех нескольких ярких месяцев… Улыбнулась бы? Остановилась? Спросила, как дела? Но тех, кому можно или нельзя было бы улыбнуться, было много, и все разные, и, наверное, она вела бы себя по-разному. Вот с Маргаритой, например: Маргарита её не узнала, это естественно, так и проблемы никакой не существует. То же самое произошло бы и с другими. Ну, девочки, может, и узнали бы её. Те, кто видел её внутренним, не внешним зрением, кому она нужна была сама по себе.
Странно всё-таки. Люди из прошлого уходят, но продолжают жить. Вот Маргарита – красила сегодня ресницы, откуда-то едет, куда-то вернётся… Наверное, ей, как и маме, всё труднее за собой ухаживать; и разговорчивая такая, самолётов не любит… А как летала раньше, по нескольку раз в месяц… Она изменилась, возраст, конечно. Выглянул человек… Теперь, когда и Катя увидела её просто так, саму по себе. Интересно, увидела бы Маргарита в ней человека, если б узнала, кто она?..
Повёрнутые усилием мысли потекли назад, к живому, собственному. Скольких трудов стоило сейчас папу отговорить встречать их. Машину он теперь редко выводит из гаража, да и выходят с мамой редко. Но о здоровье (или болезни) с ним говорить нельзя. Пришлось соврать, что они с Алёшкой к Юлиане заедут.
…- Мама, а сирень умрёт?
Открыв глаза, помолчала. Что ответить?
- Да. Но не так скоро. Ещё поживёт, для этого и вода.
- Зачем тогда папа сорвал её?
- Она бы всё равно облетела, родной.
- Облетела – это значит умерла?
- Это не очень подходящее слово. Лучше всё-таки – облетела…
- Лучше всё-таки, чтоб жила, - заявил Алёша и снова отвернулся к окну. Резонно. Но как объяснить ему, что ничто не может жить вечно.
Невежливо она всё-таки поступила с Маргаритой. Ушла, оборвав на полуслове. Но она чувствовала, что этот обман неприятен ей, потому что чувствовала обман. Как ни забывай, сделать перед собой вид, что так и было, а вернее – не было, не удастся.
Заглянула проводница, спросила, не нужно ли чего. Катя поблагодарила. Поели они перед отъездом плотно, Миша ещё и с собой сумку собрал.
- Только вызови такси, не таскай на себе. Кать, ты слышишь?
- Слышу… Не таскать. Вызвать такси.
- И ничего смешного, ну, Кать... И позвонить, когда приедете…
- И позвонить, когда приедем…
Во дворе у них уже буйно цвела сирень, он не удержался и сорвал веточку. Улыбался… Такие его ребячества всегда трогали её, и она, конечно, не выбросила, поставила сирень в вазу. А дома в другую поставит, уже даже знает, в какую. Она, оказывается, соскучилась по их московской квартире. А мама с папой опять будут уговаривать жить у них… Но уже не обидятся. Привыкли.
Вечер долго был синим, а потом почернел. За окном исчезла даль, появилось колеблющееся в оранжевом свете ночников отражение купе. Катя постелила, выключила свет, и они с Алёшкой ещё немного поболтали о том-о сём. Прошёл первый год школы, можно и итоги подвести. Настроение у семилетнего ученика было разным, колебалось от почти «ненавижу» до почти «люблю». Читал и считал он лучше всех в классе, но писал неряшливо, и Катя грустила, потому что учительница ругала. Вот, собственно, пока и все проблемы. Но это если абстрагироваться, а если внутри, то пришлось поволноваться. Вот она и почувствовала, что такое лето, раньше слушала других родителей и не понимала. Передышка... Правда, некоторые вообще сидят с детьми, не разгибая спины, но их это миновало. Алёша всё делал сам и вовремя. Учительница сказала: в этом возрасте все дети как старички, ответственные, серьёзные. Потом это куда-то девается, и несколько лет приходится жить, как на пороховой бочке… Но Катя знала, что Алёшка ответственный не из-за возраста, и надеялась сложностей подросткового периода избежать. Родившийся дождливым июльским днём, он был летним, «каникульным» мальчиком, и, может быть, из-за того, что дни рождения его никогда не были шумными, многоголосыми (просто потому, что друзья разъезжались на лето), играм с другими детьми он всегда предпочитал общество родителей.
Необходимая официальная часть осталась позади, и они поговорили о звёздах. Большую Медведицу Алёша уже находил, а Малую («маленькую») – нет. Катя успокоила его: она и сама не всегда находит.
- Мама, а где учатся, чтобы работать в ресторане?
- Смотря кем работать…
- Как тётя Оксана? Или Игорь?
- Ну, наверное, на курсах официантов и барменов.
- А папа?
- Это сложнее. Папа всю жизнь учится.
- Я не хотел бы всю жизнь учиться.
- Может быть, ещё захочешь. Это интересно. А почему ты спрашиваешь? Ты хотел бы работать в ресторане?
Алёша не ответил, и какое-то время были слышны лишь звуки дороги. Катя подумала, что он уснул, но вскоре услышала: «Нет, я бы хотел работать там, где звёзды. Есть такая работа?» Катя улыбнулась в темноте. Ну, вот и «космонавт»… Всё идёт по плану.
Засыпая, она снова вспомнила о Маргарите. Прислушалась к звукам за стеной, тихо… Давно спит, наверное. И стало жаль её, и снова она почувствовала укор совести за то, что бесцеремонно обошлась со старой женщиной.
**
Утро ворвалось в купе, побегало по Алёшкиному лицу солнечными зайчиками, разбудило Катю. Взглянула на часы: они всё успеют, пусть поспит. А пока потихоньку собираться можно.
Умылась, убрала часы и зеркало в сумку. Кроме часов на руке, всегда были ещё небольшие настольные и в сумке. Входя в купе, она ставила их на стол. Вообще, приезжая в любой город и просто заходя в магазин, без новых часов не уходила. Как-то так повелось, она бы уже и не сказала, почему. Миша, смеясь, пополнял её «коллекцию», а она от этого слова открещивалась, ну какой из неё коллекционер?.. Но часы, повсюду стоящие и висящие - в питерской и московской квартирах, во всех офисах и даже в бывшей комнате в родительском доме, конечно, производили такое впечатление. Маленькие, огромные, с вычурными украшениями и простые, в форме зверюшек, литературных и сказочных героев, фруктов, цветов и деревьев, книжных страниц и папирусных свёртков, египетских пирамид, кораблей… Всюду, всюду часы. Друзья знали о её увлечении и тоже привозили со всех уголков мира, а ей доставляло настоящее удовольствие только самой покупать. Чутко следила за точностью хода, каждое утро, просыпаясь, привыкла прислушиваться, не выбивается ли что-то из общего ритма. Когда-то, изменив свою жизнь, она вышла в открытое море, ей нужно было точно знать, что приборы показывают правильный курс. Без мелей, айсбергов и прочих незапланированных неприятностей.
Вагон, хоть и немноголюдный, ожил. Хлопали двери, слышались голоса. Пригороды Москвы уже проносились за окном тревожно, весело, заманчиво. Как хорошо, что она уговорила Мишу не продавать «Мармеладофф». Всегда можно сказать – я живу и работаю в Москве. Не оборвалась нить, оттого и с Питером у Кати любовь. Не то, что в первое время…
Она помогла Алёше умыться, переодела его и сама переоделась. Лёгкое платье, перетянутое в талии косым широким поясом, с длинными рукавами – в Москве прохладно, мама просила одеваться. Это платье они с Мишей купили в маленьком магазинчике в Вене, она всё возила его с собой, но не было случая надеть.
Они уже стояли у двери. Поезд замедлял ход у плывшего за окном перрона, наконец качнулся в последний раз и остановился. Вместе с ним остановился и перрон. Катя открыла дверь и, держа за руку Алёшу, а в другой неся сумку и сирень, вышла из купе. Соседняя дверь была закрыта, Маргарита, верно, ещё не вышла. Торопясь пройти мимо, Катя потянула Алёшу за руку («Мама, мне тяжело бежать, рюкзак!..»), но увидела, что в вагон кто-то вошёл и с досадой замедлила шаг. И в ту же секунду что-то хлестнуло по лицу, а главное – по глазам, и она инстинктивно отклонила голову, как от удара, но сделала над собой усилие и не остановилась, а слепо пошла вперёд, вперёд, мимо чёрного пятна (чёрная куртка, чёрная футболка). И, когда миновала уже купе проводницы и собиралась войти в тамбур, услышала за спиной растерянное:
- Катя?.. – и, вспомнив, что надо бы улыбнуться, остановиться и спросить, как дела, повернулась чуть-чуть и
тихо сказала:
- Нет, вы ошиблись.
И решительно пошла к спущенной проводницей лестничке на перрон.
Пропустив перед собой Алёшу, кое-как помогла ему и кое-как спустилась сама. Они быстро шли по перрону, но через некоторое время Катя почувствовала, что задыхается, и остановилась. Алёша стоял рядом, удивлённо смотрел на неё. Она провела рукой по глазам, огляделась, подняла лицо к небу. Всё было знакомо и незнакомо. Краски изменили цвет, стали ярче, резче; нежно-бледная сирень показалась ядовито-фиолетовой, и Катя едва удержала желание отшвырнуть её. Облака из белых превратились в голубые, жёлтые, розовые - такие, какими были на самом деле, но какими их обычно не видит человеческий глаз. Здание вокзала, казалось, обрушивается, накрывает её красным полотнищем, но ведь в нём не было ничего красного, она точно это знала.
- Мама… тебе плохо?
- Да нет, что ты. – Она с усилием улыбнулась. И тут же поняла, что что-то тянет назад её голову, плечи, спину, что если она не обернётся сейчас же, то просто развалится на куски. На два куска.
Она обернулась и увидела его. Он стоял на перроне у входа в вагон и вглядывался в толпу; может, и ему толпа казалась изменившей цвет, пёстрой, нездешней?.. Катя посмотрела на прохожих. Нет, они идут - вяло, торопливо, равнодушно, радостно, в общем, как обычно, они видят всё, как обычно, и он в том числе, ведь он ничем не отличается от них, у него тоже ничего не случилось.
В проёме показалась Маргарита, Андрей повернулся к ней и, поддерживая за руку, помогал спуститься по лестнице. И внезапно пропала резь, и всё обрело обычный вид.
Катя уже уверенней улыбнулась сыну и, крепко сжав его руку, пошла к выходу в город. Ну, а что ж она хотела. Это вечный плен. Она это давно поняла - когда оставила свои детские надежды забыть. Помнить, но не вспоминать, вот что было главным. Ну, пришлось вспомнить – облаками, сиренью этой, но всё уже позади.
Не умерла, не облетела…
|